Увидев, что вал грязи накрыл дом и мужа, забравшаяся на дерево женщина в ужасе закричала и уронила в поток ребенка
Сегодня исполняется 40 лет со дня Куреневской катастрофы
Владимир ШУНЕВИЧ
«ФАКТЫ»
Около 9 утра 13 марта 1961 года из отрога Бабьего Яра сошла гигантская грязевая лавина, которая прорвала земляную плотину и хлынула с 60-метровой высоты вдоль нынешней улицы Е. Телиги вниз на улицу Фрунзе. Мощный грязевой поток сметал все на своем пути, затапливая дома, людей, машины, трамваи, целые предприятия…
Напомним, что, по данным столичной прокуратуры, проводившей официальное расследование, в тот день погибли 145 человек. Некоторые очевидцы и исследователи утверждают, что жертв было значительно больше. Говорят, что через некоторое время, не выдержав мук совести, застрелился мэр Киева Алексей Давыдов. Специалисты и горожане предупреждали его о периодически стекающих с Сырца на Куреневку подозрительных ручьях, но он не принял мер, чтобы предотвратить беду. Хотя Давыдов сделал для города очень много хорошего. Ведь нечасто именем мэра называют столичные проспекты.
Мертвые уже ничего не поведают. А что испытали в те минуты люди, которые, побывав в том аду, все же спаслись? И как катастрофа отразилась на их судьбах? «ФАКТАМ» удалось разыскать женщину, которая в тот день чуть не сгорела в автобусе, вспыхнувшем от удара упавшего электрического столба.
«Это Страшный суд начинается!» -- закричала старушка
Киевлянке Марии Петровой-Лапушкиной к моменту трагедии исполнилось 20 лет. Работала Майя (так ее называли близкие. -- Авт. ) кладовщицей на «почтовом ящике» N 34 на Новоконстантиновской, 16. Собиралась поступать в политехникум связи. Ждала из армии парня.
-- В то утро я приехала на работу раненько, -- вспоминает Мария Николаевна. -- Надо было отвезти документы в техникум. Начальник цеха подписал характеристику, и я побежала. Возле проходной меня увидел знакомый водитель заводской машины. Предложил подвезти к трамвайной остановке, до которой идти было далековато. Но повез почему-то в район Павловской больницы.
Подошла на остановку, а там люди все какие-то встревоженные, суетятся -- ловят машины, садятся кто куда может. Поговаривают, будто где-то какую-то воду прорвало. А я ничего не пойму. Там, где мы находились, никакой воды не было.
Утро стояло пасмурное. Снег уже сошел, но мне в осеннем пальто, капроновых чулках и туфлях-лодочках было холодно. Моросил мелкий колючий дождик. Подошел переполненный «пазик» третьего маршрута. Два парня втолкнули меня в салон и втиснулись сами.
Автобус тронулся. Я протиснулась к заднему сиденью, появилась возможность смотреть в окно. Асфальта не было видно, вокруг разлилась какая-то серо-бурая то ли грязь, то ли вода. И двигались мы как-то странно, словно по кочкам. Проехали немного и остановились. Вижу напротив нас автомобиль с хлебной будкой -- вода то выше колес, то ниже. Пассажиры начали встревоженно переговариваться между собой. На заднем сиденье сидела бабка. Выглянула она в окно и как закричит на весь автобус: «Ой, люди, це Страшний суд!» Истошно так завопила, что я испугалась.
И в этот момент что-то сильно ударило в автобус. Что ударило, куда -- непонятно. Я даже не сразу поняла, что автобус горит. Хотела к двери выскочить. За окном увидела крышу дома, покрытую дранкой. Мелькнула мысль: если стану туда -- провалюсь и утону. Вода же вокруг. Я отпрянула от двери и бросилась к окну, чтобы через него вылезти. Напротив него была какая-то куча, похожая на песок. Людей в автобусе я почему-то не видела. Потом мне рассказали, что кто-то через задний люк выбрался, кто-то через окна поудирал. Почему я сразу не смогла выбраться, не пойму.
Я начала вылезать. Напротив стояли два парня. «Мальчики, помогите!» -- кричу им. А они поглядели на меня и отвернулись. То ли они были в шоке, не понимали, что происходит, -- то ли что-то другое им помешало. Но я как-то выбралась и упала на тот бугорок песка.
Наверное, пока я протискивалась в окно (а ведь в пальто была), ноги мои оставались долго в горящем салоне, и капрон весь поплавился. Я упала в жижу и боли в ногах не чувствовала. Сильно жгло лицо. Начала прикладывать эту грязь. Впереди увидела машины, белые халаты. Поднялась и побрела туда. Грязь стояла где до колен, где выше. Оглянулась и тут мне страшно стало: автобус горел, как в кино -- из каждого окна вырывалось пламя.
Я дошла до машин. Пострадавших грузили в кузова. В ближайшей уже было полно людей. Но помню голос врача: «Скорее положите эту женщину!» Меня то есть. Они меня подняли и положили поперек кузова с краю. И закрыли борт.
«Вместе со свитером я сняла кожу с лица»
-- В областной больнице, куда нас привезли, -- продолжает Мария Николаевна, -- врач обошел всех. «А эту, -- показал на меня, -- быстренько на стол!» Я была в сознании, у меня ничего не болело. Помню, как везли в операционную, перекладывали на стол. Я была вся в грязи. «Можно я разрежу», -- спрашивает медсестра и начинает подносить ножницы к моему свитерку. А он у меня новый, с одеждой тогда было трудно. «Нет! -- встрепенулась я. -- Сама сниму!» И распухшими обожженными руками сняла свитерок. А с ним -- и кожу с лица.
Положили меня на стол, раздели. Я застеснялась, никогда ведь не попадала в больницу, девочкой росла крепенькой. Все трусики не давала снять. Раны начали обрабатывать, чистить от грязи. У меня оказались полностью обожжены ноги, живот, кисти рук, лицо. Ожог третьей степени, самый тяжелый. Такая травма считалась несовместимой с жизнью, т. е. смертельной. Тридцать три процента площади тела!
Когда меня помыли, я расплакалась и спрашиваю доктора, не останусь ли уродом. «Не переживай, -- отвечает, -- у тебя с лицом будет все нормально. А вот ножки… С ними будут проблемы». Так оно и случилось. Лицо зажило: старшая сестра Валя все время мазала разными мазями, день и ночь ухаживала за мной. Она месяц не давала мне зеркало. Но вот с ногами… Практически всю кожу пришлось содрать -- она спеклась с расплавленным капроном. Начался некроз -- целый месяц отмирающие ткани срезали лоскутами. Причем без обезболивающих уколов. Оттягивали пинцетом и ножницами резали.
Нас в палате лежало шестеро. На седьмые сутки умерла Шева Полонская, евреечка с Подола. Ей было лет сорок, держалась она очень бодро, все мне говорила: «Майя, кушай! Я вот ем -- жить буду, а ты ничего не ешь». Оказывается, ей очень хотелось есть, у нее все внутри было оборвано. Она ест-ест, только мы отвернулись, бах -- и все выскочило обратно. Она была не замужем, одна у матери-старушки, ухаживать за ней было некому. Сестра моя иногда ей помогала. Шева умерла ночью. Возле меня дежурила сестра. Чтобы никто из нас не увидел покойницу, Валя сама вытащила из палаты тяжелую железную кровать с телом и тут же, на полу в коридоре, обессиленная уснула. Кстати, потом сестра рассказывала: когда по утрам она ехала в городском транспорте на работу, от нее шарахались пассажиры -- вся ее одежда пропиталась запахом мази Вишневского, которой «квецали» нас.
Когда мы спросили, где Шева, нам ответили, что ее перевели в другую палату. Говорят, у больных с тяжелыми ожогами через каждые семь дней наступает кризис. У меня он случился на 21-е сутки. Валя даже вызвала родителей, братьев и сестер (нас было шестеро у отца и матери, я самая младшая). Я же выкарабкалась. Врачи сказали: пережила эти сутки -- значит, будет жить. Хотя и позже со мной всякое бывало. А вот месяца через три в соседней палате умерла женщина-кондуктор нашего автобуса. Она тоже сильно обгорела. Говорят, помогала пассажирам выбраться. В больнице, чтобы не кричать от боли, она почти все время пела. Может, повредилась умом? Хотя вряд ли. Тогда она кричала бы. Все мы даже привыкли к ее пению. И вот однажды утром стало пронзительно тихо. Мы все поняли.
«В день полета Гагарина меня с мучениями опустили в ванну»
-- Намучились, конечно, доктора со мной. На перевязку уходило много бинтов. Они быстро пропитывались гноем и сукровицей, затем все это засыхало, превращалось в корку. Разматывать было невозможно, приходилось разрезать. Вскоре откуда-то поступило указание экономить перевязочный материал, размачивать бинты. Работавшие в Калининской больнице студенты начали опускать меня в ванну с водой. За руки-то можно взять. А ноги -- сплошная забинтованная рана! Это были невероятные мучения. В общем погрузили меня с горем пополам. Тут кто-то говорит, что летчик по фамилии Гагарин полетел в космос. Слова «космонавт» в тот день еще не знали.
Посидела, покисла я в ванне. Подняли меня оттуда на стол. К тому времени поступило сообщение, что Гагарин успешно приземлился. А я плачу от боли и стыда, девочка стеснительная была: «Человек уже в космосе побывал, а вы не научились бинты снимать»…
Через месяц нас перевели в ожоговый центр при больнице Калинина. Перед майскими праздниками мне назначили первую операцию по пересадке кожи. Понадобились доноры кожи. Стать ими выразили желание многие работники нашего завода. Медики отобрали шестерых молодых ребят: Витю Геращенко из нашего цеха, второй -- фамилии не помню -- был комсоргом, остальных я не знала. Кровь для меня сдавали многие. Кожей со мной хотела поделиться даже моя подружка Люда Тертычная -- хотя сама была сердечницей. Еще в 10-м классе в селе на Полтавщине, где мы тогда жили, был у меня мальчик. После школы я уехала в Киев, он -- в Москву на учебу. Словом, пути наши разошлись. Но мир тесен. Каким-то образом во время приезда домой он узнал о моей беде. Ему кто-то сказал, что при ожогах помогает ежовый жир. И этот парень поймал где-то двух ежиков, привез их живыми с Полтавщины в Киев, а затем принес мне в больницу свежий топленый жир.
У каждого донора брали с бедер по два куска кожи размером десять на двадцать сантиметров. Причем у этих людей следы оставались на всю жизнь. Чтобы залечить раны, надо было около месяца лежать в больнице. Ребята же сбежали домой значительно раньше. У одного Вити потом были большие неприятности -- во время свидания посадил себе девушку на колени, увлекся. Тоненькая пленочка, которой затягиваются места, откуда брали кожу, полопалась, раны у парня воспалились, долго не заживали.
Позже мне сделали вторую операцию. На этот раз кожу брали у брата и сестры. Самое обидное, и тут ничего не поделаешь, что кожа доноров не приживается. Где-то через месяц она отмирает, отходит с гноем. Но такая пересадка необходима, она облегчает хоть на время состояние больного, дает организму возможность собраться с силами. А приживается только своя кожа. Для ее пересадки понадобилась третья операция. Теперь уже у меня взяли семь лоскутов с живота и боков. Кстати, так называемые донорские участки тела, с которых срезали кожу, потом, когда заживают, болят и зудят сильнее, чем ожоги. Мне руки связывали, чтобы я не могла раздирать бинты.
А во время операции кто-то предложил взять часть кожи с грудины. Так врач Римма Даниловна Рябая возмутилась: «Что вы, трогать Маечкино декольте? Никогда!»
Потом, когда я ездила лечиться в Крым, на пляже надевала только закрытые купальники.
Последняя операция была самой тяжелой. Где-то перед ее окончанием у меня снизилась температура до 35 градусов, начали падать давление, пульс, сердце остановилось, наступила клиническая смерть. Спасибо Римме Даниловне, она и сейчас жива, Григорию Ивановичу (фамилию не помню), ректору мединститута, впоследствии министру здравоохранения Украины Василию Дмитриевичу Братусю -- всем, кто вернул меня с того света.
«Путевки на лечение приходилось добывать… через суд»
-- Выписали меня из больницы в ноябре. Выносили из машины чуть ли не на носилках. Под коленями образовались огромные рубцы. Они были и в других местах. Говорили, что удалить их можно только хирургическим путем. Еще одной операции я, наверное, уже не выдержала бы. Кто-то посоветовал мне поехать летом к морю. Но если бы не энергия и настойчивость сестры -- не видать мне никаких санаториев. Сама бы я никуда не пошла что-то выбивать и просить. Всякий раз, чтобы достать путевку, надо было проходить судмедэкспертизу, затем обращаться в суд, который обязывал организацию-виновницу катастрофы оплачивать лечение. А так никто и никогда мне ничего не выделил бы.
Мне как незамужней пострадавшей горисполком постановил предоставить однокомнатную квартиру. Чтобы за мной было легче ухаживать, мои две сестры сдали свои однокомнатные, и нам дали трехкомнатную «распашонку» на Чоколовке. Это позже, когда я вышла замуж и Саша получил квартиру, мы с ним переехали на Борщаговку.
Но вскоре после выписки у меня отказали почки -- по неопытности мы прозевали начало послеожогового нефрита. Я снова чуть не умерла. Один профессор говорил родственникам, что на сей раз уже не выживу. Но другой доктор вселил в меня надежду. И я выжила.
Пять лет я была на инвалидности. Ходить было тяжело, а стоять из-за нарушения кровообращения -- вообще невозможно. А ведь в 20 лет место в транспорте тебе никто не уступит. И просить как-то неловко. Меня преследовали сильные головные боли, прочие болячки. Но тогда, в молодости, даже третью группу сняли. «Для третьей группы надо, чтобы у вас не было полноги», -- сказали мне на ВТЭКе. Поэтому, когда лет за пять до выхода на пенсию мне предложили вторую группу, я сказала: если пожизненно -- согласна и на вторую. А ходить ежегодно на переосвитедельствования не буду. Я что, здоровее становлюсь?
Это теперь, на склоне лет, как-то смиряешься с судьбой, на многое перестаешь реагировать. А тогда, в юности… До аварии у меня были красивые стройные ноги, я так любила ходить в тонких капроновых чулках. Но после катастрофы вынуждена была носить их даже в жару на юге, чтобы хоть как-то прикрывать свое уродство. Все равно многие люди, увидев мои ноги, шарахались от меня как от прокаженной. В санатории, например, не хотели сидеть со мной за одним столом, боялись, уж не экзема ли у меня какая-нибудь заразная. Я их не осуждаю. Брюки в те годы носить еще не было принято. Да я старалась выбирать себе платья и юбки подлиннее. А когда приходилось фотографироваться в полный рост, всегда или пряталась за других, или же ноги прикрывала сумкой.
Обидно, конечно, что из-за болезни я потеряла возможность учиться. На жизнь зарабатывала лет пять надомницей -- делала бумажные цветы для фабрики художественной галантереи. В месяц получала рублей 50. А приличные туфли тогда стоили 30-40 рублей. И когда на группе была, пенсию мне платили 41 рубль. Потом устроилась диспетчером в автотресте «Киевгорстройтранс», где и проработала до выхода на пенсию, спасибо управляющему Александру Матвеевичу Ручко. Зарплата на такой должности, конечно, была небольшая. Но выручал дачный участок на Берковцах, где мы выращивали овощи, цветы. Жаль, что теперь ковыряться в земле не могу -- нагибаться нельзя. Но муж и сестры помогают. Пенсию получаю 84 гривни. Не Бог весть сколько. Особенно если учесть, что много приходится тратиться на лекарства. Пару лет назад на ногах начала развиваться слоновость -- заболевание, связанное с нарушением лимфатической системы. Мне предлагали сделать операцию. Но стоит она теперь около тысячи долларов. Глупо, наверное, жаловаться на судьбу, на то, чего не изменить. Я рада, что в жизни мне больше везло на хороших людей -- родных, товарищей, медиков.
«Мой муж оказался однолюбом»
-- Однажды летом, в июне, в палату вошел мужчина в халате, накинутом на военную форму. Господи, да это же мой Саша Лапушкин! Он служил в армии, в Фастове. Когда узнал о случившемся со мной, побежал к командиру просить увольнения. А тот не отпустил: «Скоро уйдешь на дембель, вот тогда и проведаешь… » Увидеть любимого мне было, конечно, радостно. Но начались новые муки. Он -- здоровый, красивый. Зачем я ему, калека?
Но Саша оказался однолюбом. Устроился слесарем-сборщиком на завод Петровского. Это недалеко от больницы Калинина. После работы бежал ко мне. Его мама ко мне очень хорошо относилась. Правда, одна из родственниц говорила Саше: подумай, дескать, надо ли связывать судьбу с инвалидом.
Но перед Новым 1963 годом мы поженились. С тех пор вместе. И я никогда, ни на минуту не почувствовала, что моего мужа тяготит, угнетает мое состояние. Напротив, видя, как я комплексую из-за своих страшных ног, он всегда меня подбадривал.
Врачи запретили мне рожать. Говорили, что почки могут не выдержать. А так хотелось ребеночка! В 1964 году родила Сережу. Снова чуть не умерла. И сын рос болезненным. Еще бы, организм матери перенес такую травму, потом был напичкан столькими антибиотиками и прочей химией. Но наш мальчик вырос, окончил Киевское высшее танковое инженерное военное училище, женился, его доченьке, нашей внучке, 12 лет. Сейчас в звании майора служит на Дальнем Востоке. Мечтает вернуться в Украину.
Словом, все у нас сложилось, как у людей. Не лучше, но и не хуже. А еще мне, наверное, повезло в том, что, попади я в подобную ситуацию теперь, вряд ли выжила бы. Все-таки время тогда, хоть и тоже трудное, но другое было.
«К Щербицкому меня провезли через охрану на самосвале»
-- Я тогда работала в отделе снабжения СУ-3 треста «Киевотдел строй», -- вспоминает Валентина Николаевна Петрова, старшая сестра М. Н. Лапушкиной. -- В то утро мы были неприятно удивлены, что нам выделили значительно меньше машин, чем надо. Сказали, на Куреневке какая-то авария, и там понадобился транспорт. Как строитель я догадалась, что произошло. Еще с 50-х годов там, в районе Бабьего Яра, был карьер, мы там регулярно брали песок для наших строек. Потом в те места, огражденные земляными плотинами, стали накачивать земснарядом пульпу -- разбавленный водой грунт с мест разработки глины для Петровских кирпичных заводом. Думали, вода будет уходить в дренажные системы и песок, грунт осядет, затвердеет. Но проектировщики и строители не учли, что песка в том отроге Яра уже нет, стенки глинистые, влагу плохо впитывают. Дренажная система не справлялась со своей задачей, могла забиваться, а в то время по ночам, когда еще были морозы, и замерзать. Словом, там скопилось огромное озеро грязи, в которое с началом весны стекались и талые воды. Озеро переполнилось, вода пошла через гребень плотины, начала ее размывать…
У меня работал прораб по фамилии Попович. Имени уже не помню. Где-то там на склоне горы в своем домике жила его мать. И надо же -- в те дни у нее пришлось остановиться с семьей уволившемуся из армии брату Поповича, которому должны были вот-вот дать квартиру. Утром в дом пошла вода. Брат с женой и двумя малыми детьми забрался на дерево. Вскоре они замерзли. Мужчина слез и пошел в дом за теплыми вещами. Только он начал вылезать из окна, как дом и его самого с грохотом накрыл гигантский вал грязи. Одна крыша с треском поплыла вниз, стены и муж исчезли. Женщина в ужасе закричала… и уронила ребенка в бурлящий поток. Но, говорят, малыша спасли. А молодой мужчина погиб на глазах у жены.
Я позвонила на завод. Там, кроме Майи, работала еще одна сестра, Рая. Мне ответили, что Рая на месте, а Маечки нет. Еду туда. Сестра объяснила, что Майя поехала в техникум. Мы начали звонить. Нам сказали, что всех пострадавших везут в областную больницу.
Майю я не сразу узнала. Она первая откликнулась на мой голос. Одежду ее -- грязную, обгоревшую -- я нашла в подвале. Там же лежали и трупы. Десятки молодых людей! Ведь это те, кто ехал или уже пришел на работу. У одного мужчины рука была согнута, кулак возле уха. Говорят, его нашли в перевернутой телефонной будке… И на обожженных девочек было страшно смотреть. Особенно на Свету. Я говорю Майе: «Не смотри на Свету, твое лицо не настолько пострадало». Ребенка своего я отправила к родственникам, а начальство предупредила, чтобы особенно на меня не рассчитывало -- надо сестренку спасать.
Условия в больнице, скажу сразу, были ужасные. С питанием плохо, нет холодильника, медикаментов не хватает. Многое пришлось добывать самой. Руководство больницы только руками разводило. Я пошла в горисполком, в приемную к Давыдову. А там милиционеры: стойте, женщина, не положено, надо записаться заранее. А у меня же счет на минуты! И на работу надо успеть, и за девочками поухаживать. Я -- в истерику: покалечили, дескать, угробили людей, а теперь не хотите помогать? Завтра я буду в Москве! Видать, это слово подействовало, и секретарша сказала, чтобы я зашла. За столом сидел мужчина лет 50-60, пригласил сесть. Выслушал.
На следующий день в палате собралось все руководство горздрава. Кто-то спросил девочек, хорошо ли кормят. Майя ответила: «Мы это не едим… » Условия после этого немного улучшились, но не надолго. Бинты, лекарства -- все было в дефиците. Кормежка -- тоже неважная. И я решила прорваться к Щербицкому. Наше управление как раз делало отделку в цэковском доме. На территорию «объекта», находившегося под тщательной охраной, меня завезла моя водитель Соня на самосвале ГАЗ-93. Фамилии ее не помню. Веселая, боевая была женщина. Ее все там знали. Соня работала в автопарке Совета министров, а ее выделили нам в помощь.
Завела она меня в здание, поднялись мы по лестнице. Соня идет вперед, заговаривает с хлопцами-охранниками. Она красивая была. А я в это время открываю дверь -- одну, другую, влетаю в кабинет, узнаю знакомое по киножурналам и газетам лицо.
Щербицкий, сидя за столом, недоуменно смотрит на меня и хватает трубку -- наверное, охрану вызывать. Ведь без доклада ворвалась. Я чуть ли не распахиваю кофточку -- мол, никакого оружия у меня нет, и прошу, умоляю выслушать.
Соня говорила, что потом охране и работникам приемной попало крепко. Но меня Владимир Васильевич принял исключительно. После этого в палате появился холодильник, стало лучше с медикаментами. Ведь бывало как: приезжаю к сестричке, а она сидит в ванне. Ничем не прикрытая, вся дрожит, бедная. На дне -- чуть-чуть воды. Говорят, только посадили -- теплая вода кончилась. Я выругалась, схватила ведра и давай таскать через дорогу из зоопарка. А после моего визита к Щербицкому главврач больницы стала меня бояться.
Вообще обидно, что в нашей стране все держалось на страхе, необходимости и умении все выбивать. Часто, чтобы добыть какие-то лекарства для Майи, мне приходилось показывать тем, к кому я приходила, большие, словно подошва, лоскуты засохшей сестриной кожи. Не все чиновники понимали, что это такое. Обидно, что об этой катастрофе нынче помнят разве что сами пострадавшие. Майя до сих пор дружит с подругами по несчастью Светланой Витищенко, Светланой Куценко, Лидой Власюк… Света Витищенко, лицо у которой пострадало больше всех, перенесла кучу пластических операций, сама стала врачом. Эти девочки, уже бабушки, готовы откликнуться на любую беду. Они знают, что такое боль.
Есть афганцы, есть чернобыльцы. Куреневцев -- как бы нет. У нас как бы есть государство.
347Читайте нас у Facebook
