Николай Рушковский: «Самые сумасшедшие театралки в Ленинграде. Нам с Олегом Борисовым от них приходилось просто убегать»
Есть люди, невольно привлекающие к себе внимание. Всегда и везде, где бы они ни появлялись. Народный артист Украины, лауреат Шевченковской премии, актер Театра русской драмы им. Леси Украинки Николай Николаевич Рушковский именно такой человек. И если актер, обладающий обаянием на сцене, явление достаточно распространенное, то жизненное обаяние Рушковского поистине феноменально. В театре Николая Николаевича любя называют «душкой», а случайная встреча со своим кумиром на улице превращается для его многочисленных поклонников в целое событие.
Юбилейный возраст Рушковского -- недавно актеру исполнилось 75 -- вместил в себя множество значительных и замечательных событий: Школа-студия МХАТ, 48 лет на сцене Театра им. Л. Украинки, но главное, конечно же, Великая Отечественная, на которую Николай Николаевич ушел, когда ему еще не исполнилось и восемнадцати… Воспоминания актера о войне и победе были бы очень кстати к 9 мая, но записать это интервью ранее было невозможно -- со спектаклем «Возвращение в Сорренто» актер ездил на театральный фестиваль в город Энергодар. По словам Николая Николаевича, есть фестивали более престижные, но этот был очень важным.
«Когда я попал на фронт, мне не было еще и восемнадцати»
-- Николай Николаевич, нельзя рассказать жизнь, но вполне возможно выделить самые главные ее моменты. Чем для вас стала война?
-- Когда я попал на фронт в январе 1943 года, мне не было еще восемнадцати. А уже 23 декабря мы делали прорыв здесь, под Киевом, на Житомир -- начиналось наступление Первого Украинского фронта. Это был мой первый бой. Я был солдатом -- орудийный номер. Оружие наше, его любили в армии, -- реактивные минометы, в народе их называли «Катюшами». В течение трех минут бригада выпускала порядка 1100 с лишним снарядов и, в общем, это было страшно. Нас возили однажды посмотреть результаты нашей «работы»: люди умирали не только от осколков, но и от взрывной волны…
Бригада наша была -- сплошь мальчишки 1925 года рождения. А командиры… Как-то уже после войны я разговаривал со своими командирами в телевизионной программе, которую вел по их просьбе, и спросил: «А сколько же вам лет было, когда вы нами командовали?» Заместитель командира бригады говорит: «Мне было 26 лет». А командир дивизии Петр Васильевич Колесник сказал: «А мне было 34». Нам он казался чуть ли не стариком, его у нас звали «Борода» -- он всю войну проходил с большой окладистой бородой, дал зарок сбрить, когда закончится война.
-- Вы видели Берлин в руинах?
-- Сам Берлин -- нет. Мы давали залп на окружение Берлина и должны были замкнуть кольцо за Потсдамом. Это был апофеоз мощи нашей армии! У нас в этой время уже появились новые машины, когда снаряды заряжались прямо на тягачах, а не на рамах, врытых в землю. Берлинское небо было черно от снарядов. Я в то время был уже телефонистом, обеспечивал связь -- как у нас говорили, тянул нитку. В то время у меня случилась беда -- зубы заболели, кто же их на войне лечил… Когда ночью я тянул кабель, привязывал к щеке диванную подушечку. Не помню точно, 1 или 2 мая это было -- на войне, где день, где ночь -- не разберешь, я на коммутаторе прослушивал разговоры. И вдруг услышал, что майор Жаденов передает командиру бригады: «Идем на соединение». Я сразу даже не понял, на какое, собственно, соединение мы идем. Оказалось -- с Первым Белорусским фронтом, на окружение Берлина. А через час по тревоге дали команду: сматывать все. Кто как, а телефонисту надо провод смотать на катушечки, а к концу дня мы уже выехали в Дрезден -- так что ни Берлин посмотреть, ни к Рейхстагу подойти мне не удалось.
-- Помните, что вы почувствовали, когда узнали о победе?
-- 6 мая уже начали говорить о конце войны. Мы вытащили из машины командира бригады приемник «Телефункен», поставили его на ступеньках и стали ждать -- в Москве 16 часов, сейчас будет объявлено. Пошли позывные «Широка страна моя родная». И вдруг: «Говорит Москва. Передаем последние известия. Подписка на заем проходит по стране… «А уж потом было 8 мая -- для нас победа, для немцев «день ноль», с него они начали все сначала. Вечером 8-го вдруг началась такая стрельба! Мы повыбегали и не можем понять, в чем дело, нас огнем встречали. А дальше все в памяти слилось.
-- А 11 мая вам исполнилось 20 лет.
-- Это было где-то в Судетах, на «безымянной высоте». Прошли два дня великой радости и великого загула, насколько это возможно с тем подручным горючим, которое у нас было. И надо же было, что именно в день своего рождения я встретил Владика Скрябинского, с которым мы вместе были призваны в армию в Миасе. Он сделал мне царский подарок -- канистру спирта. И мы сначала праздновали мой день рождения у нас в бригаде, а потом пошли в ту батарею, из которой мы оба вышли… Вот так закончилась война.
«Театральная зараза не оставляла меня даже на фронте»
-- После войны вы поступили в Школу-студию МХАТ. Такой выбор был не случаен?
-- В нашей семье пристрастие к театру было у всех и, наверное, в крови. Я, конечно, дитя революции, хотя родители мои, скорее, бежали от нее -- мама из Петербурга, папа из Москвы. А встретились они в маленьком районном центре Наровчате, в Пензенской области, в котором интеллигенция из столиц для того, видимо, чтобы прокормиться, организовала любительский театр. В нем играли мои родители. А двоюродный брат моей мамы, с которым она, в общем-то, не поддерживала связь, Борис Блинов -- довольно известный артист, запомнившийся как исполнитель роли Фурманова в «Чапаеве».
Я и сам в школе участвовал в самодеятельности, потом занимался в детской студии Дворца культуры автозавода им. Сталина (теперь -- им. Лихачева), из которой вышло очень много людей театра, кино и телевидения, -- Таланкин, Лановой, братья Носики и многие другие. Театральная зараза не оставляла меня даже на фронте. Осенью 1944 года, когда мы были на переформировании, занимались самодеятельностью -- тогда за участие в смотре я был награжден какими-то регалиями и дипломами и начальник ансамбля Туркестанского военного округа звал меня к себе сверхсрочником. Но я сказал: «Нет, хочу учиться!» И уехал в Москву к родителям. Закончил курсы по подготовке в вуз и решил поступать в школу-студию при МХАТе.
Моими педагогами были Осип Моисеевич Раевский, Павел Владимирович Массальский. А Борис Ильич Вершилов, когда я уже собрался ехать в Киев (моя будущая жена была актрисой Театра им. Леси Украинки), сказал: «Езжай, но учти: театр хороший, но сложный. Если за четыре года не пройдешь -- уходи».
-- Вы прошли. Сколько ролей вам довелось сыграть в Театре им. Леси Украинки?
-- Как раз недавно мне пришлось их подсчитать, нужно было для составления какой-то справки. Получилось, что всего я сыграл около ста ролей. Но столько зачастую было барахла, что некоторые роли даже вспомнить не могу.
-- Ходят легенды о вашем исполнении роли Ромео. Это была ваша первая роль?
-- Роль не первая, но первое прикосновение к Шекспиру. Это было на втором году моей работы в театре. Я не отношу Ромео к каким-то особенным ролям. И когда на речке Стикс меня остановит тот самый Харон, который должен будет перевезти меня на другую сторону, и я должен буду ему назвать десять самых главных ролей в моей жизни. Ромео, наверное, не войдет туда. Но для меня этот спектакль значил много. Мы играли спектакль что-то около 40 раз. Но само величие материала! После Шекспира я мог играть все, что угодно. Первый акт в «Ромео и Джульетте» -- это так, примерочка. А второй, начиная со сцены у балкона и заканчивая венчанием, -- сыграй только этот акт, и ты уже артист. А потом еще поединки, сцена отчаяния, прощание с Джульеттой. В четвертом акте отдыхаешь: Шекспир писал-то как -- всегда перед последней сценой давал актеру отдохнуть, набраться сил. Ромео я вспоминаю по-доброму…
«Надо отдать должное киевским поклонницам: они терпимые психопатки»
-- Это тогда зрительницы начали в вас влюбляться или раньше?
-- Не знаю. Я сейчас встречаю больше проявления симпатий из того времени -- зачастую уже в дочках тех мам, которые ходили на Ромео. И это так трогательно! У меня есть друзья из последующего поколения, и я ими очень дорожу. Надо отдать должное киевским поклонницам: они терпимые психопатки. Чего нельзя сказать о москвичках или, упаси Боже, ленинградках, последние -- просто сумасшедший дом, от них надо прятаться, убегать.
-- Да что же такого они делали?
-- Все, что угодно, вплоть до кошачьего концерта под окнами, который они устроили Олегу Борисову за то, что он от них сбежал.
На гастролях в Ленинграде после спектакля -- а играли мы в Выборгском дворце -- в белые ночи мы переходили через мост на Литейный. А там был замечательный гастроном, в котором мы покупали бутылку «Старки», граммов 20 «Рокфора» -- все-таки мы мужчины элегантные -- брали пустую баночку из-под майонеза и… в подворотне выпивали «на пятерых». А девицы-поклонницы во время наших прогулок шли сзади и громко, порой непристойно, обсуждали нас. И отделаться от них не было никакой возможности. Нахамить, значит, вызвать скандалище. Приходилось просто убегать.
-- В свое время на телеканале «Интер» вы вели программу о любви. Там были очень душевные истории, но чужие. Вы могли бы рассказать свою историю любви?
-- Я увлекающийся человек и думаю, что это помогает в моей работе. Но вот прошли годы, я, как говорит одна подруга моей юности, прожил немалую жизнь, и понимаю, что я если и не однолюб, то что-то вроде этого. И думаю, что самое большое и самое сильное чувство, которое, кстати, родилось гораздо позднее, возникло у меня к девочке, которая принимала меня в студию Художественного театра. Она была блондинка, как потом выяснилось -- подкрашенная, в вишневой кофточке, курносая. Это была моя будущая жена, ныне актриса нашего театра Изабелла Павлова. То, что она жизнь моя -- это само собой. Но то, что я ей признателен за то, что она вытерпела меня все эти годы и до сих пор терпит. Я, работая, влюбляюсь, наверное, в своих партнерш, в своих студенток, так же как и в студентов. Сегодня много дурновкусия гнусного, противного и когда мужик говорит: «Я его люблю», то всеми подразумевается что-то противоестественное. По большому счету все наши симпатии и притяжения продиктованы необходимостью продолжения рода. Но я был ошарашен однажды, услышав от студента-режиссера вопрос, со всеми ли своими партнершами я жил. Есть режиссеры, которые влюбляются в своих актрис. Но у меня был опыт моего друга, у которого случались подобные вещи со студентками, и я понял: этого делать нельзя! Во-первых, жестоко по отношению к ним, а во-вторых, никогда не знаешь, на что напорешься. И если хочешь спокойно жить, не трогай этот вулкан. Конечно, я не имею в виду проявления симпатии и нежности, которые являются моей тайной кладовой. И я бываю благодарен судьбе за такие встречи.
-- Сколько лет вы с Изабеллой Павловой вместе?
-- Скоро пятьдесят…
-- Доводилось слышать, что вы любили пошутить на сцене, да и над вами шутили.
-- Это мы с Евгением Яковлевичем Балиевым озорничали. Есть у нас в театре такие грузики, которыми подгружается кулиса -- мешочки с песком, весят они от 5 до 10 килограммов и называются «крыса». Один раз я ему нагрузил эти «крысы» в чемодан и вынес на сцену -- вроде бы он легкий. Схватился он за этот чемодан, а поднять не может. Но на следующий раз он мне отомстил. В спектакле у меня была сцена, когда я должен был забежать, взять папку с документами и убежать. Балиев положил в папку свернутую в трубку общую тетрадь, продел в нее веревку и… привязал ее к декорации. Я схватил папку, дернул и чуть не завалил все на сцене. Помощник режиссера был возмущен, все стало известно руководству. Нас вызвали в кабинет директора, который метал громы и молнии на наши головы, пытаясь найти виноватых. Но никто нас не выдал…
-- Вы многое в жизни видели и уже можете, а самое главное, имеете право, делать выводы. Как по-вашему, что в жизни главное?
-- Одним словом тут едва ли можно ограничиться… Наверное, все-таки порядочность. Во всех ее проявлениях. И это самое трудное. Считается, что главным испытанием для нашего поколения стала война. Но испытание жизнью гораздо сложнее. Да, я знал на фронте, что меня могут убить. Даже завтра утром, но сегодня вечером я был спокоен. А сейчас… Когда нет уверенности в завтрашнем дне, надо сохранить то хорошее, что есть в душе. Поэтому я часто говорю своим студентам: «Берегите душу свою. Целомудрие не только женское и не только плотское понятие». Я знаю людей, очень уважаемых, но изъеденных цинизмом. И ничего доброго они уже создать не могли. Нет, ушло! Нельзя, как сказал один журналист, бить ниже пояса и целовать. Нельзя красть, не только мелочь из кармана, но и чужие идеи. Все это входит в понятие «порядочность», и я уверен, что таких людей в мире больше.
«Facty i kommentarii «. 24-Июнь-2000. Культура.
1302Читайте нас у Facebook
