Всеволод Стеблюк: "После "иловайского котла" каждую ночь снится, что я должен выходить из окружения"
«Я не раз бывал в редакции „ФАКТОВ“ на „прямых линиях“, поэтому с удовольствием приеду к вам пообщаться», — так мы договаривались о встрече с доктором медицинских наук, профессором, полковником милиции Всеволодом Стеблюком. Реаниматолог на днях вернулся в Киев даже не с передовой, а с того света. Доктор, добровольно поехавший в зону АТО в составе батальона «Миротворец», вместе с бойцами оказался в иловайском «котле» и собирал по полям и селам раненых на своей смешной плоской машине, которая носит позывной Жужа.
Всеволод Владимирович пришел на встречу не в камуфляже, а в джинсах и футболке. Никакой государственной символики, ни одной нашивки — только на запястье левой руки желто-голубая косичка из тонких веревочек. Полковник считает, что она и еще несколько талисманов защитили его от гибели…
— Как у вас появилась машина Жужа?
— После первого пребывания в зоне АТО я проанализировал, как вывозят раненых с передовой, — отвечает Всеволод Стеблюк. — Иногда за ними приходится идти через лесополосу, парки, со стороны болота. В городе нужно быстро развернуться, спрятаться в подворотне и вытащить пострадавшего. Большие автомобили всегда становятся мишенями снайперов. К тому же известно, что террористы расстреливают «скорые». Во время моей службы в спецназе Советской армии у нас была подобная Жужа, которая могла добраться куда угодно: маленькая, юркая, неприхотливая, сделана из толстой стали. Ее можно загнать в кусты — и ее не видно. Ею можно даже лежа управлять! Через «Фейсбук» я обратился к друзьям, они собрали четыре тысячи долларов и купили такую машину. Мужчина, который продал автомобиль, хорошо следил за ним, ездил на нем на рыбалку, катал внуков.
— Как выбрали для машины такой смешной позывной?
— Вообще-то ее зовут Рута — такое имя ей дали на производстве. Но в батальонах машины называют иначе: Слон, Жаба. Вот все и думали, какой же позывной ей дать? И Клещом называли, и Пипеткой. А потом кто-то сказал: это Жужа — у нее мотор сильно жужжит. Так и пошло.
— Где она сейчас?
— Я доехал на ней до Запорожья. Оттуда Жужу переправили в Киев. Знакомые ребята пообещали сделать ей полное техническое обслуживание.
— Неужели Жужа — трехсотая, то есть раненая?
— Нет, ну что вы! Ее, как и меня, всего лишь немножко посекло. После небольшого отдыха Жужа снова отправится работать в зону АТО. Мне сложно словами описать то, что я чувствую там, на войне. Но когда вернулся после отпуска и натянул на себя бронежилет, понял: я снова в своей шкуре.
— В Киеве как себя чувствуете? Тут мир. Такое ощущение, что большинство людей просто не понимают, что в стране идет война.
— Меня такие люди не раздражают. Помните, зимой на Майдане гибли ребята, а буквально в ста метрах от Институтской в кафе сидели, выпивали киевляне, гости столицы. Мне обидно, что погибают лучшие ребята страны. Я считаю так: по наследству передаются не только черты характера, но и патриотизм, свободолюбие. Беда нашей украинской нации в том, что в войнах гибли лучшие, не оставляя потомства, а генетический материал передавали те, кто ложился под оккупантов, покорные, с рабской психологией. Затем снова формировалось поколение, которое давало всплеск свободы и патриотизма в обществе. И они снова гибли. Сильных выбил Голодомор. В моей семье в тот период выжил только дед. А ведь его многочисленная родня была хорошими хозяевами. Хутор держали. Дед мой прошел Первую мировую войну, был в Холодноярской республике, отчаянно сражался за Украину. На его детях долгое время оставалось клеймо врага народа. Но, очевидно, именно от деда мне досталась та черта характера, которая заставляет идти и защищать свою страну. Сейчас новое поколение, сформировавшееся за последние 25 лет, гибнет на Донбассе. И это страшно. Кто остается? Пусть меня простят жители востока, но я не понимаю: как можно становиться беженцем, а не идти защищать свой дом?
— Что для вас было самым страшным в иловайском «котле»?
— В город мы шли на сутки. Наша задача состояла в зачистке кварталов после штурма. Дойдя до места назначения, часть батальона разместилась в железнодорожном депо. Враг вскоре узнал об этом, и здание тут же начали обстреливать из минометов. Снаряды ложились четко на крышу и под стены. Мины подлые. Когда обстреливают из «Града», секунд восемь в воздухе слышен шелест, во время которого можно успеть спрятаться, а мина прилетает быстрее звука, особенно если миномет расположен близко. Террористы на джипах возили по городу установки и ставили их в метрах ста от нас… Когда обстрел заканчивался, сепаратисты начинали штурм. Под автоматными и пулеметными очередями нашим бойцам нужно было удерживать свои позиции. Через пару дней мины пробили бетонные перекрытия депо. В любой момент снаряд мог поджечь тепловозы, наполненные соляркой. Последний, четвертый, день пребывания в этом депо и был, пожалуй, самым страшным.
Когда мы шли по так называемому гуманитарному коридору, о страхе никто не думал, потому что нужно было бороться за свою жизнь, за жизнь раненых. Ребята вели ответный огонь из всех видов оружия, которое у них имелось, и мы точно погибли бы, если бы боялись.
Теперь каждую ночь мне снится, что я должен выходить из окружения, и думаю, какой лучше проложить маршрут, прячусь в подсолнухах. Все наши ребята говорят, что во сне они выходят из-под обстрела. В реальности же, когда мы двигались по гуманитарному коридору, была стена огня: пули свистели, жужжали, пролетая мимо. Но в действительности ты радовался этому звуку, потому что пока его слышишь — пуля не твоя. Ту, которая попадает в тебя, не слышно…
— В вашем батальоне собрались опытные военные?
— «Миротворец» формировался при Главном управлении Министерства внутренних дел Украины в Киевской области на базе Центра подготовки специалистов для миротворческих операций и Национальной академии внутренних дел, где я работаю на кафедре криминалистики и судебной медицины. Костяк батальона составляют участники миротворческих операций и военных конфликтов, проходивших в других странах. Это в основном взрослые мужчины с боевым опытом. Молодежи немного, и она пришла к нам с Майдана. Знаете, чем еще интересен наш коллектив? Собрались люди, стоявшие по разные стороны баррикад. Есть и «беркутовцы», и служившие во Внутренних войсках, спецподразделениях, и ребята из Самообороны Майдана. Но дискуссий никто не вел. Жили одной семьей, прикрывали спины друг друга. В зону АТО мы приехали 12 июля. Наш комбат Андрей — золотой человек с мышлением стратега. Когда в Иловайске стало совсем плохо, он находил слова, чтобы поддержать бойцов: «Ребята, нас горстка. Против нас воюют тяжелым оружием, а мы стоим четвертый день и не потеряли ни одного бойца (мелкие ранения не в счет) и при этом бьем врага. Да мы молодцы и герои!»
— Сколько вас было?
— Батальон не был полностью укомплектован. Более того, перед отъездом в Иловайск 52 человека написали рапорта — кто на отпуск, кто на увольнение. Я не оцениваю поступок этих людей, но для меня они больше не существуют. Знаете, я ведь тоже боялся и мог уйти в любой момент, так как находился тогда в отпуске. Однако вернулся к своим, потому что только о них и думал. Не мог оставить людей, которым был нужен.
— Вы понимали, что «котел» может закрыться?
— Нет. Уже на месте увидели, что расположение «Донбасса» почти полностью сожжено «Градами», а депо, которое мы должны были занять, находилось в двойном кольце врага. Пробивались в него с боями. Добраться до соседнего подразделения было практически невозможно. Комбат батальона «Херсон» поехал на совещание, и его машину расстреляли. Он погиб. Водитель получил тяжелые ранения.
— Когда стало известно о «котле», казалось, оттуда никто не выйдет живым…
— Моей жене трижды подробно рассказывали, как я погиб. Кто-то видел, как под моей медицинской машиной взорвалась мина, а все сидящие вылетели в разные стороны. Затем утверждали, что «Градом» накрыло дом, в котором я оказывал помощь раненому. На самом деле там находился волонтер медик Миша Гулак. Он за пару минут до залпа успел вынести пострадавшего в подсолнухи, тем самым спас и себя, и его. Жена не верила в мою гибель только потому, что уже после этих звонков получила от меня sms-сообщение. Я отправил ей GPS-координаты и написал: «Колонна разбита, лежу в поле, у меня девять раненых».
— Четыре дня в иловайском депо, наверное, были очень длинными?
— На войне со временем и пространством происходят интересные вещи. В фильмах часто показывают замедленную съемку, чтобы зритель успел все рассмотреть. Но когда мы ехали за БМП, я реально видел, как оторвалась ее башня и медленно-медленно летела надо мной, переворачиваясь… Вот часть тела шлепается на капот, сползает… Многого из происходящего тогда не запомнил, но перед глазами стоит картина: Игорь, командир одной из рот, спрыгнул из подбитого автобуса практически под танк, а пулеметчик с позывным Грек выхватил его буквально из-под гусеницы. Тогда времени вообще не существовало — казалось, мы находимся внутри какого-то фильма, все происходит не с нами. Почему еще сознание так все воспринимало? Из-за постоянного напряжения и обстрелов у человека включается такой механизм, как защитное торможение. Мы ведь четверо суток фактически не спали. Если же удавалось отдохнуть, то это происходило незапланированно — организм отключался в самый неподходящий момент. Я, например, мог спать даже во время бомбежки, под громкими взрывами.
— Для вас Иловайск стал первым серьезным выездом?
— До этого я не раз бывал с «Миротворцем» на боевых заданиях. Но все это выглядело пикником по сравнению с Иловайском. Ну пальнули по нам из «Града», миномета, где-то просвистели пули. А мы тогда считали, что это был верх героизма. До Иловайска, Бог миловал, бойцы только травмировались, пули их не цепляли. В Дзержинске нам привезли раненого из соседнего подразделения, но мы не могли его прооперировать — медпункт был развернут в бильярдной. Отвезли его в районную больницу, где и сделали операцию. Я вел наркоз и послеоперационную реанимацию. Тут были тонкости, с которыми местные врачи вряд ли бы справились. Парня спасли.
— От каких повреждений чаще всего гибнут наши бойцы?
— Самая большая беда — мины. Подлое оружие, которое прилетает издалека. И на плоскости от него невозможно спрятаться. Снаряд разрывается, ударившись о землю, осколки стелются, поражая все на своем пути на разной высоте. Бронежилеты «Корсар» полностью закрывают туловище. Каска защищает от осколков. Но есть открытые зоны — конечности, шея… Есть места, где кровотечение остановить просто невозможно: подмышечная впадина, паховая зона, бедренная артерия, сонная. Плюс недостаточная подготовка бойцов по тактической медицине. Нужно учиться самостоятельно накладывать себе жгут, делать давящую повязку, уметь использовать целокс (кровоостанавливающий препарат).
— Вышедшие из котла ребята говорят о том, что все время молились. Но многие врачи не верят в Бога. А в том пекле и подавно можно было о Нем забыть…
— Я реаниматолог. Работая на грани жизни и смерти, видел и силу молитвы, и чудеса: нам удавалось запустить сердце, когда ничто другое уже не помогало и оставалось уповать только на Господа. Я всегда был верующим человеком и знал, что вера способна давать силы, может защитить. У меня с собой был молитвенник воина, который выпустила греко-католическая церковь. В нем есть такие слова: «Господи, без Твоей воли ни один волосок с моей головы не упадет, я полностью отдаю тело и душу свои в Твои руки — пусть будет по воле Твоей». Кроме того, когда мы неслись на Жуже, я повторял: «Господи, Ты же говорил, что блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Наш же батальон не зря назван „Миротворец“, мы же дети Твои, Господи. И пронеси эту чашу мимо нас!»
— Вы успевали это мысленно произносить во время обстрелов?
— Еще и Отче наш, и Богородицу читал. Кроме того, у меня всегда при себе несколько талисманов: фотография моего дедушки, который был кадровым военным и прошел две войны, икона святой Варвары…
— Она же защищает от внезапной смерти…
— Совершенно верно. Еще лежала просфорка, камень благодарения, который нужно каждое утро подержать в руке со словами: «Спасибо, что я прожил еще один день». В том же пакетике был сертификат-удостоверение Красного Креста, который в итоге помог мне выбраться с ранеными из иловайского «котла». Также я хранил детский рисунок вместе с этой веревочкой, которую ношу теперь на запястье. А еще своеобразным талисманом стали, извините, трусы, переданные с коротким письмом-благодарностью и следом от губной помады. Все это и берегло.
Правда, браслетик стал черным после депо — в мазуте, масле, грязи. Когда наступало затишье, можно было пробежать к бочке с водой и умыться, но в основном мылись… водкой. На территории депо находится кафе, которое разбомбили. Еды там не осталось. Хотя нет. Сначала у нас были какие-то печеньки, конфеты, немного минеральной воды, а потом — только спиртное. Но старались не пить. Шампанского было много — могли сделать глоточек, а водкой, коньяком и бальзамами мыли ноги. Ой, вспомнился еще один момент. У нас уже закончилась вода, и мы использовали воду из гидроаккумулятора. Вскоре закончилась и она. И вот утро четвертого дня. Я вылезаю из-под паровоза (спал в ремонтной яме), и меня приветствует комбат: «Morning, doc!» «Morning, sir», — отвечаю (мы с ним периодически говорили по-английски, чтобы поддерживать языковой уровень). Он машет мне рукой, я подхожу и вижу на капоте пожарной машины бутылочку минеральной воды «Перье». Представляете?
— Сколько людей вы спасли и вывезли из иловайского «котла»?
Мой собеседник тяжело вздыхает и начинает подсчитывать:
— Восемь или девять в Жуже лежали, когда мы только пошли по коридору. Машине было тяжело. Двигатель стучал так, что, казалось, вот-вот остановимся. Потом, в первую ночь, раненых стало 17, то есть к этим добавились еще пострадавшие.
— Как вы им помогали?
— Перевязывал, вводил обезболивающее, засыпал гемостоп, заливал дезраствором. Больше ничего нельзя было сделать. В кузове у меня находился парень с открытой черепно-мозговой травмой, и между осколками черепа у него можно было разглядеть, как пульсирует мозг! Этот боец оглох. Я считал, что он вот-вот погибнет. Иногда он просил пить, улыбался и снова отключался.
— Он выжил?
— По крайней мере в Днепропетровск улетел живой! Двое других умерли за ночь. У одного было перебито горло, он постоянно просил воды. А куда залить, если гортань зияла, были видны сосуды шеи?
— Вы раньше сталкивались с подобными травмами?
— Нет! Хотя и работал в общей реанимации, видел людей после тяжелых ДТП. Но такого… Когда я с ранеными лежал в поле, рядом проходил российский комбат-десантник, «осматривавший» результаты своей работы. Я ему представился врачом Красного Креста. Но мне кажется, даже если бы сказал правду о принадлежности к батальону «Миротворец», он вел бы себя так же по-человечески. Этот комбат помогал нам, отпустил меня в соседнее село за водой — ее не было и у его бойцов.
— Он понимает, что делает на нашей земле?
— Сложно сказать. Ночью мы много говорили. Я объяснял ему, что такое Майдан, каким он был, почему мы воюем, что здесь происходит. Он слушал — хотел это знать. В селе, куда я поехал за водой, оказалось, что буквально в каждом доме находятся наши раненые. Селяне сказали: «В поле кто-то есть, но мы боимся подойти». Я поехал — а там пацан, командир танка. Ноги перебиты. Сам себя как-то забинтовал. В одном из сараев прятались ребята из «Свитязя» и замкомандира этого батальона. Он начал ездить со мной под видом парамедика. Вот мы с ним и собирали раненых по всей округе.
— Местные жители помогали раненым украинским военным? Там живут наши люди?
— Я считаю, что да. Люди помогали, прятали, спасали. В общем, вскоре у меня было уже 35 раненых. Потом я начал перевозить пострадавших, которых русские вместе с пленными держали в другом месте. Мне посоветовал так сделать русский комбат: «Слышал, за вами придет караван Красного Креста. Так ты давай свози своих в одно место». Но в Старобешево шли бои, из-за которых караван не мог долго зайти. Мы уже думали, что нас снова «кинули». А у меня на дороге под солнцем лежат раненые и спрашивают: «Ну когда уже? Что слышно?» Увидев на дороге машины, русский комбат сам побежал к «дэнээровцам», чтобы они не начали стрелять. Мне сказал, в какой очередности я должен грузить раненых. Я все так и сделал. Сам прыгнул в Жужу, положив двух тяжелых к себе. Меня же, по идее, не должны были отпускать, так как я не раненый. А что в головах «дэнээровцев» — никто не знает. Русский комбат сам говорил, что они неуправляемые. Что с них взять? Стоит такой на жаре в шапке, а под ней кипит его «разум возмущенный»… Я встроился в колонну Красного Креста, так и вышел.
— Вы вывезли не только раненых, но и погибших?
— В нашей колонне везли 52 или 53 тела. Их собрали в Новокатериновке, в поле. В «Миротворце» погибли четыре человека, еще 11 пропали без вести. Одного — Максима — похоронили местные жители. Мы знаем, где его могила.
*Этот снимок сделан во время выхода из иловайского «котла». За рулем Жужи — Всеволод Стеблюк, за его спиной — пулеметчик Грек, рядом — боец Шрам
— У вас есть дети?
— Да, сын и дочка. Внуку полгода. Изначально семья не вполне понимала, почему я иду на фронт. Страшно все переживали, отговаривали: «Ты же профессор, а будешь на передовой бегать!» Хотя я читал, что профессор-историк воюет в каком-то батальоне. Сам понимаю: мог бы принести больше пользы, организовывая медицинскую помощь или оперируя в полевом госпитале — в таком случае спас бы больше людей. Так получилось, что я помог 87 раненым. Потом мне рассказывали, как эти ребята в госпитале говорили, что благодаря мне выжили. Это очень приятно. Но еще больше людей можно было спасти, если бы прислушались к тому, о чем мы говорили еще в мае. Уже тогда следовало разворачивать линии медицинского обеспечения. Врачи из диаспоры готовы были предоставить свои мобильные госпитали и персонал, который обучил бы наших врачей. Но ничего так и не сделали.
*"В районной больнице мы провели сложнейшую операцию, удалив осколок, и спасли бойца, — говорит Всеволод Стеблюк. — Я вел наркоз и послеоперационную реанимацию"
— Всем воюющим я обязательно задаю вопрос: мы победим?
— Мы — победим, — уверенно сказал врач. — Не может быть никаких сомнений.
— Но у врага гораздо лучше техника, спецназ, подготовленные войска…
— Знаю, что это скоро прекратится. Моральный дух россиян далеко не боевой. Они начинают понимать, что влипли, что гибнут непонятно за что. А у нас еще не все резервы исчерпаны. При объявлении военного положения под ружье можно поставить пять миллионов человек. Россия не пошлет сюда столько людей. Поэтому нужно бороться. И как бы это жестоко ни звучало, знаю, что многие за эти слова меня осудят. Причем в первую очередь это будут мои родные, которые во второй раз не переживут, если я снова попаду в переделку. Но для настоящего мужика смерть за Родину, на поле боя — лучше, чем смерть на диване от ожирения, инфаркта или алкоголизма.
11986Читайте нас у Facebook
