Бывший член ОУН Богдан Юськив: "В Магадане на прииске окурок ценился дороже пригоршни золота"
Книгу на украинском языке «Терор. День перший. День другий» в 900 с лишним страниц нелегко удержать одной рукой. И по содержанию она весома — охватывает период с конца 1920-х годов, момента рождения автора, до середины 1950-х, когда он, отсидев в сталинских лагерях, вышел на волю. Тираж издания — всего полсотни экземпляров, и не узнать бы мне о книге, если бы не друзья. С ними и еду в село Новониколаевка Мелитопольского района Запорожской области, где живет ее автор Богдан Юськив.
Светлана, дочь Богдана Дмитриевича, распахивает двери, и нас радушно встречает высокий и крепкий, несмотря на палочку, седой мужчина в вышиванке. В ответ на комплимент со смехом показывает на старые фотографии: «Здесь мне всего 15, а тут уже я постарше — лет 18—19». Когда приступаем к интервью, спохватывается: «Может, сначала за стол?» Угощение переносим «под занавес».
Быть писателем Богдан Юськив не планировал. Хотя встречались ему в разные годы люди, советовавшие доверить пережитое бумаге. Толчком же послужила просьба внучки Екатерины рассказать о прошлом: детям в школе дали задание узнать свою родословную. Лет восемь потребовалось, чтобы история его жизни увидела свет. «Что из этого вышло — судить не мне: писал, потому что писалось», — признается Богдан Дмитриевич.
Правил-черкал немного, благо с детства обладал хорошей памятью. И все же кое-что забылось с тех пор, как работал на колымском урановом руднике. Писал от руки, надиктовывал внуку, а затем и сам освоил компьютерный набор.
— Не собирался писать много, просто хотел показать, что мы, галичане, не дикие и некультурные люди, как нас некоторые пытаются представить, — рассказывает Богдан Юськив. — Родился я в Станиславском воеводстве (ныне Ивано-Франковская область), в селе Поточище над Днестром. Был шестым ребенком после четырех братьев и сестры. Семья имела немного земли, корову, поросят, батько держал молочарню, резал свиней на продажу, выращивал табак, шил кожухи парадные и сардаки — верхнюю суконную одежду. Мама занималась домашней работой. В детстве ее, сироту, взял к себе граф, у которого дед служил ординарцем, поэтому начальное образование она получила вместе с графскими внуками-ровесниками. Знала латынь и старогреческий. Древние мифы читала нам в качестве сказок, переводя на «сільську мову». Я научился читать в четыре года, в школу пошел еще при поляках.
Сколько себя помню, меня занимал вопрос: «Почему украинцами всегда кто-то правит — то поляки, то немцы, то австрияки, то москали?» Придут к отцу односельчане, сидят и вспоминают: «Это было при тех, это — при других…» В душе я возмущался: почему мы такое терпим?
Наша семья при Советах не пострадала. Других, знаю, раскулачивали. Многого я не ощутил, потому что был еще ребенком. Благодаря родителям мы без хлеба не сидели. Голодали только зимой 1942-го. Наш батько в 1940 году записался в колхоз и сдал туда скотину. В 1941-м пришли немцы, и все, что было посеяно, посажено, забрали… А вот после моего ареста, в 1949-м, у матери отобрали даже «смертную» одежду.
Из книги: «Дитино! Прийшли оті песиголовці московські, описали все, що було в скрині. Кажуть: „Єнтого мало. Нє хватаєт 20 рублей. Нада било вовремя возмєстіть судєбниє іздєржкі“. „Люди добрі, — прошу, — описуйте щось інше! Це моє смертне — одежа на похорон!“ — „Іді вон, старая! Нєзачєм било бандіта васпітывать!“ Все можу забути, простити. Але тої наруги над немічною жінкою, того мародерства — ніколи! Поки житиму, буде пекти душу ота образа!»
— В вашей семье мужчины воевали на фронте?
— Отец уже не подходил по возрасту. Брат Миша пошел спецкурьером за Збруч (в Украинскую Галицкую армию. — Авт.). Роман сгорел в танке под Выборгом в Финскую войну. Тарас имел медаль «За взятие Кенигсберга», был комиссован по ранению. А я осенью 1944-го вступил в Организацию украинских националистов. У нас в хате собирались мужики поговорить о будущем Украины. И меня призвали в свои ряды. Принесли Декалог («10 заповідей українського націоналіста»), крест, и я присягнул: «Здобудеш, або згинеш у боротьбі за неї». Мы были убеждены: «Нам чужой земли не надо, дайте жить на своей».
— Какую деятельность вели?
— Поначалу был курьером — передавал информацию, дежурил на пункте связи в селе. Затем стали давать серьезные задания, например, провести человека тайными тропами. Когда выходил за пределы села, то, по инструкции, при облаве не имел права сдаваться живым. Если что — надо было подорвать гранату-«репанку». Однажды шел из Рашкова в Коломыю, увидел облавщиков, мы их называли «москали». Была осень, холодно, сумерки, но я лег в сточную канаву на обочине грунтовой дороги, прямо в воду. Они прошли мимо меня в полуметре. А я держал чеку, готовился подорвать гранату.
— На кого проводились облавы?
— На бандеровцев. Как-то вел я из соседнего села двух девчат-связных. И откуда только взялись москали? Уже поднимались с девчатами на горку в лес, но тут нас заметили и начали стрелять. Мы буквально на коленях доползли до леса, а там у меня были спрятаны «кошки» — на таких электрики лазают по столбам. Влезли на дерево, и москали прошли мимо…
В 1946—1947 годах я был спецкурьером, водил уже нерядовых людей. Кто они, мне не сообщали ради их безопасности. В каждом селе ведь стоял гарнизон, спецотряды устраивали рейды, чекисты переодевались в бандеровцев. Не дай Бог было попасть им в руки!
— За что вас арестовали?
— Это случилось, когда я пошел в восьмой класс районной школы. Друг детства, Иван, начал меня вербовать в молодежную ОУН, а я не имел права признаться, что уже состою в организации. Тогда я снимал жилье у председателя исполкома, и его жена стала «сватать» меня на место секретаря райкома комсомола. Я и комсомольцем-то не был, но она настаивала, уверяя, что все уладит.
Из книги: «Ось тут підібрана відповідна література: „Короткий курс з історії ВКП (б)“, „Статут і короткі нариси з історії ВЛКСМ“. Се маєш за короткий термін детально вивчити і докорінно засвоїти. Через дві неділі ми тут дома переслухаємо, а потім — на бюро райкому. Там, як ти файно поставишся, затвердять на посаді».
— Мое руководство дало на это «добро», если я и сам соглашусь, потому что уж слишком рискованное это было дело — бандеровцу стать секретарем райкома комсомола. Двом панам не дослужиш (смеется). Но вскоре, зимой 1949-го, я был арестован вслед за Иваном и его бойцами. Против меня не было ничего, просто все знали, что мы с Иваном дружим. Следователи допрашивали: «Имеете оружие?», «Убивали советских людей?», «Уничтожали советское имущество?»… Отвечал, что нет, и молил Бога, чтобы не выяснилось, в какой организации я на самом деле состою. Хоть мы со связными не знали имен друг друга, но следователи могли бы выпытать, например, маршруты. В область меня привезли уже «готового» — побитого-поломанного.
— Суд был? По какой статье судили?
— Статья 54−1-а-11 «Измена Родине в составе организации». Радовался, что не прознали, что я писал прокламации, рисовал карикатуры, печатал листовки. Суд — был не суд, сплошная комедия. 8 марта 1949 года. Дали обвиняемым последнее слово, говорили о каких-то правах. Я возмутился: «Какие права, один Сталин имеет права!» И мне, и Ивану дали по 25 лет.
— Почему книга называется «Терор. День перший. День другий»?
— Там был только террор. Людей мордовали! Режим, облавы — страшное дело. День первый — это до ареста, а день второй — арест и лагерь.
— Когда вы оказались на Колыме?
— В 1949-м. Народу было — целый эшелон! До поселка Ванино в Хабаровском крае нас везли больше месяца. В книжке есть моя иллюстрация «Этап прибыл в Ванино».
Богдан Дмитриевич — художник-самоучка. Рисовал в детстве, потом было не до «малювання»… А когда приехал с женой в Новониколаевку, как озарение нашло — заказал по почте краски и кисти. Выполнял заказы для местных школы и клуба, писал иконы… И свою книгу иллюстрировал.
— Сначала я попал на прииск «Спокойный» под Магаданом, — продолжает Богдан Дмитриевич. — Золото там добывалось открытым способом. Мы работали «на вскрытии торфов»: золотоносный слой залегал на глубине 2—2,5 метра, эту землю надо было снять вручную.
— Вам золото попадало в руки?
— Попадало, и много. Но что заключенному с ним делать? От прииска до другого поселения 350 километров. Вокруг тундра. Вольные — подрывники, инженеры — брали сколько хотели. Конвой — тоже. А у нас, заключенных, окурок ценился дороже, чем пригоршня золота!
Подъем был в пять утра. Из зоны выходили затемно и возвращались затемно. В день каждому полагалось 900 граммов хлеба и спичечный коробок сахара. Чай делали из стланика — это такие хвойные кусты. Его заваривали как средство против цинги. И баланда — на первое, на второе и на третье… Если не справлялся с работой, пайку урезали всей бригаде, поэтому я, чтобы не подводить других, предпочитал… сидеть в карцере.
— Сколько лет вы провели в лагерях?
— Семь. На свободу вышел в 1956-м. После смерти Сталина условия в лагере стали полегче. Узнал, что он умер, когда после отсидки в изоляторе пришел в барак. А там все грузины с зоны собрались и плачут. Спрашиваю у дневального: «Что с ними?» — «Да ихний атэц акачурился, поп недоделанный»…
*Богдану Юськиву, освободившемуся из лагеря 15 марта 1956 года,
запретили возвращаться в родное село
У нас на зоне был организован хор, самодеятельность. В 1955 году нам велели к 8 Марта выступить с концертом на слете передовиков производства «Дальстроя» МВД СССР в Магадане. Первое отделение мы посвятили Женскому дню, празднику весны, второе сделали как Шевченковский вечер.
Генерал из комиссии, хоть ему концерт и понравился, спросил у начальника: «Почему вторая часть — Шевченко?» Начальник на меня кивает. А я говорю: «Это что, крамола?» — «Нет, не крамола, но, думаю, его сейчас и на родине так не чествуют, как вы тут в лагере». Отвечаю: «Мы исходили из того, что в лагерях 80 процентов украинцев. В вольных поселениях на Колыме тоже 70 процентов украинцев — высланных, „куркулей“, тех, кто родились там, и тех, кто работает по найму. Для них стихи Шевченко — это родное. Потому нам и аплодировали…»
А потом кто-то решил, что это национализм, рецидив бандеровщины. И меня опять посадили в изолятор.
— Вы говорили, что чудом выжили на урановом руднике.
— Это было в лагере Бутугычаг. Меня приняли за умершего, вытащили вместе с мертвецами. Обычно им пробивали череп ломиком — на всякий случай, чтобы кто-нибудь не ожил и не сбежал. Врач и сотрудник канцелярии должны были подписать бумагу, что заключенный номер такой-то умер, списан. Если хорошо работал, хоронили в мешковине, плохо — сбрасывали голого в ущелье или старую штольню. И вот лагерный фельдшер наклонился надо мной и услышал, что я шепчу: «Niech zyje Polska Radziecki!» («Хай живе Радянська Польща»). У нас в селе был один вуйко, не мог при Советах говорить: «Хай живе Україна!» — вот и зашифровал эту фразу… Фельдшер понял, что я жив. Меня вернули в лагерь, решив, что я поляк.
*Фотоснимок сделан в лагере после смерти Сталина, когда условия содержания заключенных были немного смягчены
…Бывшему зэку № О1197 Богдану Юськиву после освобождения запретили жить в родном селе. Да и в других местах обосноваться было сложно. По словам дочери, отец не раз слышал вслед: «Бандеровец». В 1990 году Богдан Дмитриевич был реабилитирован как жертва политических репрессий и даже получил компенсацию — тогдашние миллионы-купоны.
4953Читайте нас у Facebook
