«я зашел в хату к соседям — а там семеро мертвых лежат. Только одна девочка еще шевелится и показывает пальчиками на рот — есть просит», -
«В доме нашли разрезанное на части тельце ребеночка и суп из него»
- Родом я с Полтавщины, — рассказывает Федор Иванович Браславец. — Наша семья жила на хуторе Браславцы, в десяти километрах от Кобеляк. У нас была глинобитная хата, построенная еще дедом. Дед, как я потом узнал, был очень хорошим хозяином. И увидев, кто устанавливает новые порядки на селе, почуял беду. «Дчти, — сказал родным, — я цього не переживу». Лег и умер.
Хата — большая, просторная. Потому ее и выбрали уполномоченные из района. Они сидели за столом в кожанках, с наганами на поясе, и записывали селян в колхоз. А мы, четверо детей, забрались на печь и все видим. Вот заходит наш сосед и родич дядько Панько. Говорит: «Не хочу в колхозе вместе с лодырями работать!» Тут же двое уполномоченных заламывают ему руки за спину, тащат к закрытым дверям. А потом с разгону отпускают. Он разбивает лицо в кровь. И, уже окровавленного, его бьют об двери, пока он не соглашается вступить в колхоз. Так поступали со всеми, кто отказывался…
Мои родители, став колхозниками, отдали землю, инвентарь, двух волов, кобылу, отару овец. Оставили себе только корову и огород.
- Земли у вас было много?
- Нет, всего три десятины — на шесть душ. Это и спасло от раскулачивания. Будь земли чуть побольше, считались бы уже «кулаками». У этих людей — а они же были труженики, хозяйство наживали своими мозолями! — забирали все имущество, выгоняли из хаты и вывозили в степь. Там, в летних куренях, они до зимы не доживали.
- Когда в вашем селе начался голод?
- В ноябре 1932 года активисты из комитета бедноты стали забирать у селян зерно. Выгребли все из амбаров! Люди начали закапывать в горшках на огородах просо, фасоль, картошку. Закапывала и моя мама. Но в декабре забрали уже последнее. Каждую хату обошли представитель ГПУ с револьвером и активисты с длинными металлическими прутьями-»щупами». Прощупывали во дворе, на огороде, на чердаке… Мама кричит, просит: оставьте хоть детям немного еды! Мы плачем. Только отец молчит… Комбедовцы изъяли все наши припасы, а напоследок ломом развалили печь. Это среди зимы! Мы тогда чудом не замерзли. Кое-как слепили кривобокую печурку…
- Скажите, люди могли уйти из села — в поисках пропитания?
- Нет! На мосту реки Ворскла стояли вооруженные охранники. И всех, кто хотел перейти на другой берег, поворачивали назад. Людей морили голодом сознательно.
- Как вам удалось выжить?
- Я до сих пор не знаю, каким чудом наша семья пережила зиму 33-го… Мы были очень дружные. Кто бы что ни раздобыл — сухую корочку, мерзлую картофелину, птичье яйцо — несет домой, и все делим поровну. Но при этом мама всегда себя обделяла — чтобы нам больше досталось. Мамина любовь нас спаслаЙ Помню, запаривали в казане узвар из вишневых, грушевых, сливовых веточек и пили. Животы у всех пораздувались, ноги стали пухнуть. Отец совсем обессилел, еле ходил на работу в колхозную конюшню. Если лошадям давали овес, приносил нам домой жменьку. Мама потолчет в ступе и испечет коржики. Когда на конюшне сдохла кобыла, ее зарезали и разделили между работниками. Отцу досталась голень с копытом. Мама поставила ее варить. Как же она долго варилась! Часов пять или шесть все пенилась и пенилась. Мы сидели на полу у печи и никак не могли дождаться этого варева.
В семье я был самым младшим. Ходил по хатам просить хлебушка. Однажды зашел в соседскую хату — а там семеро мертвых лежат. Только одна девочка еще шевелится и показывает пальчиками на рот — есть просит.. Почти в каждой хате ежедневно умирали люди.
- Где их хоронили?
- Закапывали прямо в огородах — если кто-то из семьи еще держался на ногах. А чаще всего мертвецов похоронные команды цепляли крюками, отвозили на подводах за село и сбрасывали в одну большую яму… В селе стали пропадать дети, пошли слухи, что кто-то их заманивает и убивает. Мама нам строго-настрого наказала ни к кому не заходить. Как-то моя старшая сестричка Миля (Мелания) со своей подружкой шли мимо хаты женщины, зазывавшей: «Идите ко мне, я вас супчиком покормлю!» Сестра побоялась, а ее подружка не вытерпела — зашла в хату… Мама этой девочки поздно вечером пришла к нам. «Миля, — плачет, — где моя дочка? Вы же вместе были!» Женщина, возле чьей хаты проходили девочки, оказалась людоедкой. В доме нашли разрезанное на части тельце Милиной подружки и суп из него. Хозяйка призналась, что убивала и своих детей, ела их мясо…
«Дядя заплакал и попросил у меня прощения»
- Больше всего людей умерло в марте 1933 года, — продолжает Федор Иванович. — В апреле уже ловили карасиков в ставке, ежей, из которых варили супы. Ели листья, крапиву. А еще рвали типец — это бурьян семейства злаковых. Колоски толкли в ступе и пекли коржики. Правда, от них были страшные запоры. Мы, дети, криком кричали. Но все равно ели эти коржики. Есть хотелось постоянно.
В конце мая заколосилось колхозное поле. Охранники с ружьями день и ночь объезжали территорию, ловя голодных людей, срывавших зеленые колоски. Уже вышел указ «про колоски» (так в народе называли написанный лично Сталиным указ от 7 августа 1932 года о защите социалистической собственности. Виновные в расхищении карались расстрелом. За несколько колосков, срезанных с колхозного поля, давали 10 лет. — Авт. ).
Мои родители боялись ходить на поле и нам, детям, запрещали. А колхозная нива была рядом с нашей толокой. Как-то я шел по краю толоки и собирал бурьян на коржики. Мой дядя Яков был охранником и, объезжая поля, увидел меня. Слез с коня, пошарил в моих карманах, нашел ножик и… обвинил в том, что я срезал колоски. Я объяснял, плакал — не помогло. Держа меня за ухо одной рукой, другой — ведя на поводу коня, доставил к сельсовету — как преступника. Уж на что комбедовцы были жестокие, но даже они пристыдили охранника: это твой племянник, он опух от голода, и колосков у него нет. Меня отпустили. А дядю с тех пор мучила совесть…
- Федор Иванович, когда вы смогли поесть хлеба досыта?
- Уже в 35-м году… После Голодомора я год не ходил в школу (она в пяти километрах от нашего села) — не было сил. И еще несколько лет не подрастал. Только после войны немного «вытянулся». Когда уходил добровольцем на фронт, в неполных 18 лет весил 45 килограммов, а размер обуви у меня был 36.
Демобилизовали меня только в 1950 году — семь лет не был дома. Встретила меня мама, отец погиб на фронте. Говорит: дядя Яков очень хочет тебя видеть. Я пошел к нему — в военной форме, на груди орден Славы, медаль «За отвагу»… Дядя посмотрел на меня и заплакал: «Прости мой грех, племянничек, бес меня попутал».
- И вы простили?
- Простил… Сатанинская была система при Сталине — натравливали людей друг на друга. Но вот что удивительно: я стал расспрашивать маму об односельчанах, и выяснилось, что никто из тех, кто ходил по хатам и забирал у людей последнее, не умер своей смертью! Кто попал в аварию, кто сошел с ума, кто спился. И ни у кого не осталось детей. Наверное, это кара Божья.
«Нужно помочь этому хлопцу», — сказал Сергей Королев»
- Когда я проведал своего двоюродного брата Григория, инвалида войны, в селе Сухиновка, мы с ним пошли на то место, где закапывали умерших от голода людей, — рассказывает Федор Иванович. — Там высился огромный холм, поросший травой. И деревянный крест, почерневший от дождей. Никакой надписи на нем не было. Мы с братом стали поименно вспоминать сперва односельчан, погибших на войне, потом — репрессированных. И, наконец, тех, кто умер от голода. И оказалось, что число жертв 1933 года больше общего количества погибших от репрессий и в войну! Но о страшном голоде молчали. Словно его не было. Даже после смерти Сталина об этом не говорили.
А я никак не мог забыть 1933 год, часто рассказывал друзьям, знакомым о голоде. И поплатился за свою откровенность. Кто-то из «друзей» донес на меня в КГБ (это был 1958 год). Меня вызвали на Владимирскую, 33 и допрашивали 12 часов беспрерывно. Требовали признать, что голод 1933-го — это клевета, вражеская пропаганда… Никаких бумаг я тогда не подписал, — хмурится Федор Иванович. — Даже не хочу об этом вспоминать… Несправедливости видел в жизни много. Но хороших людей на свете больше. Я в этом убедился. Ведь, слава Богу, полмира облетал.
- А как вы попали в авиацию, Федор Иванович?
- Мамин борщ помог (улыбается). Так получилось, что в гости к нашему дальнему родственнику, служившему в ракетных войсках, Ивану Бенедиктовичу Бровко заехал Сергей Павлович Королев. Они были хорошо знакомы. Бровко жил тогда в Кобеляках, там же и наша семья поселилась, когда родной хутор снесли. Сергей Павлович ехал в Крым, а по дороге навестил друга. Бровко попросил мою маму сварить борщ — он у нее замечательно получался! — угостить дорогого гостя. Разговорились. Мама показала мою фотографию (я еще служил в армии). Потом она мне рассказывала: Королев, посмотрев на фотографию, говорит Бровко: «Иван, помоги этому хлопцу. Чем он хочет заниматься?» — «Пишет из армии, что хочет учиться», — отвечает Иван Бенедиктович. И он стал моим наставником.
Учился я не переставая. Закончил авиационный институт и снова засел за книги. Мечтал работать у Олега Константиновича Антонова. Он был необыкновенный человек! Я благодарен судьбе, что имел возможность находиться рядом с ним…
В небо уже не поднимаюсь 17 лет. Но товарищи по летной работе не забывают — вот недавно заходил друг нашей семьи — Юрий Владимирович Курлин (летчик-испытатель, Герой Советского Союза. — Авт. ).
- Мужу дали прозвище Летчик соседи по нашей даче в Триполье, — говорит Раиса Ивановна, супруга Федора Ивановича (вместе они уже 52 года). — Он и сейчас герой: три инфаркта перенес, но не сдается — каждый день делает дыхательную гимнастику. «Воюет» с болезнями, как прежде «воевал» за косогор возле нашего дома в Триполье. Там была пустошь, ничего не росло. А сейчас здесь сад: яблони, вишни… Мы на базаре фруктов не покупаем — своих хватает.
- В родных краях давно были? — интересуюсь напоследок у Федора Ивановича.
- Ездили с женой совсем недавно на мою родину. Браславцев уже давно нет. В 1937 году по указанию Сталина все хутора были уничтожены. Причем люди должны были сами сносить свое жилье и отправляться, куда глаза глядят. Наша хата оказалась такая прочная, что разрушить мы ее так и не смогли — уже другие «добивали». На хуторском кладбище повыдергивали все кресты, все столбы. Кроме одного. Остался трехметровый дубовый столб на могиле моего деда. Представляете: тянули его волами — не вытащили, потом тракторами — тоже не поддался! Такой вот столб… невмирущий. Мы с женой собираемся снова съездить на это место и сфотографироваться возле столба. Будет память детям. У нас сын с дочкой. Трое внуков. И уже правнучка растет…
540Читайте нас у Facebook
