Михаил михалков: «мой брат сергей написал гимны советского союза и россии, а я — гимн немецкой танковой дивизии сс «мертвая голова» c припевом «где гитлер, там победа! »
«Россия, слышишь зуд — три Михалковых по тебе ползут… » Такую злую эпиграмму сочинил однажды известный актер Валентин Гафт на руководителя Союза писателей России и ставших не менее знаменитыми его сыновей Никиту и Андрея. Просчитался всесоюзный острослов! Михалковых, хороших и разных, на самом деле, оказывается, больше!
Лишь недавно рассекретился младший брат Сергея Владимировича — тоже литератор, человек удивительной военной биографии. Настолько невероятной, что, прочтя вышедшую недавно в московском издательстве «Центрполиграф» книгу Сергея и Михаила Михалковых «Два брата — две судьбы», я грешным делом подумал: если бы воспоминания Михаила Владимировича не были проиллюстрированы фотографиями его украинских и латышских товарищей по подполью и разведывательной работе, вполне смахивали бы на плод талантливого воображения…
Да я-то что. В сорок пятом Берия и шеф госбезопасности Абакумов настолько не поверили разведчику, вернувшемуся из-за линии фронта в мундире гитлеровца, что упекли его на пять лет в Лефортовскую тюрьму.
«Племянникам Никите и Андрею наговорил 28 кассет: хотят в Голливуде снять сериал»
Герой нашего рассказа обитает недалеко от станции метро «Белорусская» в обычной панельной высотке. Несколько лет назад похоронил жену. Недавно перенес четвертый инфаркт. Сын, по профессии журналист, живет отдельно. Шкафы и полки забиты книгами. В глаза бросаются стихотворные сборники поэта Михаила Андронова, грампластинки.
- Так вы, оказывается, тот самый Андронов, автор слов многих песен, музыку к которым написали советские композиторы, а исполняли звезды эстрады! Зачем же за псевдоним прятались?
- В начале 50-х, когда я только начал печататься, Сергей сказал: «Пока занимаю руководящие должности, все будут думать, что я тебя толкаю». На кухню, где происходил тот наш разговор, вошел Андрон, мой племянник (Михалков-Кончаловский. — Авт. ). «Прекрасно, назовем тебя Андроновым! — воскликнул брат. — Вступишь в Союз писателей. В списке членов будешь первым, впереди Ираклия Андроникова!»
- А вон ваш коллега, а потом генеральный секретарь ЦК КПСС Юрий Андропов фамилии не менял, но стихами баловался…
- Мы с Юрием Владимировичем познакомились еще в Карелии, когда он там работал. Кстати, именно благодаря его вмешательству в свое время взяли в работу мою книгу воспоминаний. Поначалу, еще в 50-е, когда меня реабилитировали и наградили орденом, книгу о моей одиссее в тылу врага заказал КГБ. Дескать, поможет воспитывать молодое поколение. Я написал. Но книгу никто не брал. Долгие годы отфутболивали. Пока наконец я не прорвался в Кремлевскую больницу к Андропову. Он уже умирал. Узнал меня и написал положительную резолюцию на моем заявлении. Все равно мурыжили.
Ничего. Зато нынче племянники Никита и Андрон заинтересовались, я им наговорил 28 кассет воспоминаний, хотят в Голливуде 12-серийный фильм снять.
- Как здоровье Сергея Владимировича?
- Ничего, слава Богу. 13 марта ему 93 года исполнилось. У него были сложности — перелом бедра, и правого, и левого. Сделал две операции: одну — в Финляндии, другую — в Германии. До этого тоже была операция — устраняли ущемление нерва. Трудно, конечно. Ходит с палкой, его поддерживает жена. Но в общем-то находится в творческом состоянии. Пишет, руководит.
До революции наш отец был известным адвокатом и коннозаводчиком. Его даже Ленин вызывал однажды в Смольный, когда решил расстрелять большую группу бывших царских генералов и сановников. Вождю понравилось, что представитель дворянского сословия Михалков после революции не покинул Россию.
Папа сказал Ленину, что уничтожать военных и прочих специалистов — преступление перед Отечеством.
Ленин прислушался к мнению отца. После гражданской по заданию правительства отец отправился на Северный Кавказ организовывать промышленное птицеводство. И так увлекся этим делом, что стал изобретателем первого советского инкубатора для цыплят!
Наша семья ютилась в одной комнате в коммуналке. Брат писал стихи в каморке на чердаке, печатался, поступил в Литературный институт… Был нам с Сашей (средний брат, работал журналистом в «Вечерней Москве», пару лет назад умер) и за отца, и за маму. Познакомился и подружился с Натальей Кончаловской, тоже человеком творческим, к тому времени членом Союза писателей, внучкой художника Сурикова. Она перевела с французского языка для Большого театра несколько опер. И стихи писала, и прозу. Наталья была старше Сергея на двенадцать лет и разглядела в нем талант. Но когда дружба переросла в нечто большее, долго сомневалась. Разницы в возрасте стеснялась! Ухажеры за ней ходили толпами.
«Стихотворение о некоей Светлане понравилось Сталину»
- Брат, конечно, и сам был не промах. Однажды влюбился в некую красавицу по имени Светлана, — продолжает Михаил Владимирович. — И как-то говорит: «Хочешь, завтра в «Правде» посвящу тебе стихотворение?» «Да брось ты… » — отвечает Светлана. У него действительно в «Правде» уже были набраны стихи. Он помчался в редакцию и дописал: «Посвящается Светлане». Там были слова «Спи, моя Светлана… » Так и напечатали.
Утром газету получил Сталин. Дочь, как известно, у него тоже Светлана. И стихи ему очень понравились. Потребовал автора: «Мы там, по-моему, кого-то из писателей награждаем?» Поскребышев приносит указ. Первый в списке — Самуил Маршак, второй — Корней Чуковский, третий — Константин Симонов, четвертый — не помню кто. Пятым, последним, стоял Сергей Михалков. Его должны были наградить какой-то медалью. Сталин зачеркнул все это, перенес фамилию брата вверх, в самое начало списка, и добавил: «Орденом Ленина».
Тут случился курьез. Сергей все обещал нам с Сашей: «С-с-скоро ордер на квартиру». Он же заикается. И когда ночью к нам заявился наборщик с гранками указа и произнес слово «орден», нам послышалось «ордер». «Сколько комнат, сколько комнат?» — дружно завопили мы, младшие. «Идио-о-ты! Дураки! Орден Ленина!» — закричал обалдевший Сергей.
На следующее утро Михалков взял газету с указом и отправился к председателю Моссовета: «Председатель Моссовета! Помогите вы поэту. Нет у бедного поэта для работы кабинета! Он работает с трудом, дайте въехать в новый дом!» Тот засмеялся и дал ему трехкомнатную квартиру на улице Горького, напротив Моссовета.
Только после этого Наталья Кончаловская дала согласие на брак. Ведь у нее девочка росла от первого брака, которая впоследствии вышла замуж за Юлиана Семенова.
- Михаил Владимирович, позвольте повторить вопрос допрашивавших вас особистов: почему, проведя в тылу врага почти четыре года, вы остались живы?
- Повезло, наверное. Перед войной я окончил школу контрразведки и служил переводчиком в 97-м погранотряде, штаб которого находился в Измаиле. Буквально с первого дня войны пограничники и моряки Дунайской военной флотилии так дали пытающимся переправиться на наш берег румынам, что они начали драпать. Мы захватили остров на Дунае, принадлежащий Румынии, взяли 800 пленных, захватили румынский город Килия-ВекеЙ
А меня расстреливали так. После отступления я служил в охране штаба Юго-Западного фронта, который, как вы знаете, после героической обороны Киева попал в окружение и практически весь погиб во главе с командующим генерал-полковником Кирпоносом. Меня и еще двух окруженцев, уставших и голодных, немцы застукали в копне, где мы спали. Один из моих спутников был грузином. Немецкий офицер принял его за еврея.
Трое солдат вывели нас в поле, дали лопаты и велели копать. А чернозем жирный, картошка в нем невыкопанная крупная. Мы же такие голодные были. Шепчу грузину, что могилу себе роем. Я немецкий знал с детства, экономка у моих родителей была немка. Как только немцы чуть отошли и стали закуривать, мы выскочили из ямы, пришибли их лопатами и скрылись в кукурузе.
Во второй раз… Меня унюхала в бурьяне полицейская собака, я оказался в концлагере в Александрии и в конце концов на краю рва в колонне кировоградских евреев. Был болен, в полубессознательном состоянии. Когда прозвучала команда «Feuer!», мои ноги подкосились на какое-то мгновение раньше первых выстрелов, я упал почти на краю обрыва. На меня свалились тела убитых и раненых.
Немцы потом с двух сторон обошли нашу кучу-малу и добивали живых. По мне текла кровь. Но «мои» пули не смогли пробить толщу тел. Потом каратели стали швырять трупы в ров. Меня схватили за ноги и тащили лицом по траве. Я затаил дыхание. Ночью сумел выбраться.
Но вскоре, это был конец ноября сорок первого, я попал под облаву и снова очутился в том же александрийском лагере! Мне с одним пареньком поручили скоблить столы в столовой. Конвоир вышел покурить, и мы присели отдохнуть. Вдруг откуда ни возьмись разъяренный офицер. Отхлестал меня по лицу, велел охране выдать нам лопаты, чтобы вырыли себе могилу за кузницей.
Яма была нам уже по шею. Сейчас, думал, эти комья свежей земли навалятся на меня. Куда будут стрелять — в голову или спину? Наверное, впервые в жизни я испытал животный страх, покрылся холодным потом. И вдруг слышу: «Вылезайте, обед!»
В яму, вырытую нами, выбрасывали кухонный мусор. С тех пор как увижу консервные банки, картофельные очистки, испытываю тошнотворное чувство беспомощности и обреченности.
«Когда расстреливали каждого десятого, я оказался девятым»
- А история с пропажей пистолета немецкого полковника в госпитале, где работали наши пленные?..
- Через три недели после моего третьего расстрела я оказался в команде пленных, которые обслуживали немецкий военный госпиталь и постоянно жили при нем. Мы убирали в палатах, работали на кухне, плотничали, сапожничали. Однажды вечером к нам в сарай заявился главный хирург с переводчиком и заявил, что у раненого полковника пропало личное оружие. Потребовал к утру найти и вернуть пистолет. Мы ночь не спали. Никто не сознался.
Не нашлась пропажа и через три дня. На четвертый день нас построили в шеренгу, приказали выйти пятерым — первому, десятому, двадцатому, тридцатому… И расстреляли. Я оказался девятнадцатым. Таким был, кстати, мой лагерный номер, который выбрал себе сам по количеству прожитых лет. Мистика?
А пистолет на следующий день обнаружил кладовщик в сапоге полковника, который, очевидно, хозяин случайно смахнул с кровати, ворочаясь в ночном бреду.
Осенью сорок четвертого, уже на территории Латвии, я в форме капитана танковой дивизии СС «Великая Германия» предпринял неудачную попытку перейти линию фронта. Нарвался на немецкий патруль. И все было бы нормально — эсэсовцы поверили, что моя офицерская книжка находится в части. Но я не ожидал, что, казалось бы, в сутолоке и неразберихе того, уже тяжелого для немцев, периода они все же вызвали ко мне для сопровождения в часть офицера, знавшего человека, чье имя я себе присвоил!
Надо было уносить ноги. Ночью прыгнул из окна второго этажа здания полевой жандармерии на каменную мостовую, да неудачно. Сломал руку, повредил шейный позвонок, получил сотрясение мозга. Доковылял до дома какого-то старика-латыша, которого попросил подбросить меня к немецкому госпиталю в Салдусе.
Так в октябре сорок четвертого я в числе нескольких тысяч раненых солдат и офицеров оказался на борту огромного шестипалубного парохода «Герман Геринг», следующего из Либавы (ныне Лиепая) в Кенигсберг. По прибытии нас перегрузили в вагоны санитарного поезда. И тут в наше купе, в котором расположились я и полковник, у которого была ампутирована рука, вошел пастор. Он предложил возблагодарить Господа за наше спасение и помянуть погибших в море. Оказывается, два других транспорта из нашего конвоя с десятью тысячами гитлеровских солдат и офицеров были потоплены советскими подводными лодками.
«К счастью, у знаменитого подводника Лунина кончились торпеды»
- После войны, приехав в командировку в Калининград, я узнал от одного морского офицера, что мне тогда действительно крупно повезло, — продолжает Михаил Владимирович. — По пути на боевое дежурство Герой Советского Союза командир К-21 Николай Лунин торпедировал фашистский крейсер и крупный транспорт. Придя в свой квадрат, увидел в перископе огромный шестипалубный «Герман Геринг»! Но торпед уже не было. Командиры ближайших подлодок, с которыми связался Лунин, ответили, что из Либавы идут еще шесть транспортов и все распределены: так что иди, дорогой, на базу, заправляйся.
После госпиталя меня направили в немецкий город Лиссу, где находилась на переформировании танковая дивизия СС «Мертвая голова». И тут вашего покорного слугу назначают командиром танковой роты! Строевые и политические занятия с помощью младших командиров я еще мог проводить. «Майн кампф» с солдатами штудировали. Даже песню-гимн танкистов сочинил. Бравая такая получилась песня — «Где Гитлер, там победа!.. » Эсэсовцы ее лихо распевали. А вот другие специфические для ротного командира этого рода войск вещи я не успел освоитьЙ
Я как-то посчитал: двенадцать раз мне пришлось убегать от фашистов. Каждый побег мог очень плохо закончиться. В последний раз, когда ушел из познаньской школы переводчиков навстречу приближающемуся фронту, меня чуть не шлепнули свои. У командира не хватало бойцов для наступления, а мне надо было выделить сопровождающего.
Сдали в СМЕРШ, посадили в яму в наручниках и кандалах. В одном из корпусов нашей школы переводчиков немцы готовили диверсантов. На допросе офицеры приняли меня за одного из них. Когда понял, куда они клонят, у меня от волнения пропала способность говорить по-русски! И это усугубило мою ситуацию. Немец, стало быть! Но я четко вспомнил, какой корпус был засекреченным, и подробно описал помещения нашего корпуса переводчиков. Потом пришли документы из Москвы, подтверждающие, что я разведчик под псевдонимом Сыч, а также родной брат Сергея Михалкова.
- Как вы, непрофессиональный разведчик, сумели, не имея документов, попасть в Будапешт, встретить знаменитого Отто Скорцени, заместителя Геббельса Вальтера Функа?
- После двух лет лагерей, работы в подполье Днепродзержинска и Днепропетровска, невольного общения с немцами я выработал кое-какой опыт. Когда фронт приблизился к Донбассу, решил пробираться к своим. Заночевал в копне, а в село вошли немцы. Что делать? Обнаружат — не поздоровится. На мне была немецкая форма, и я решил рискнуть. Сам явился к командиру штабной роты танковой дивизии «Великая Германия», выдал себя за отставшего от части солдата, по происхождению немца-колониста с Кавказа. Меня оставили служить переводчиком и старшим куда пошлют. Вскоре оказалось, что командир роты очень любит яичный ликер, который он поглощал в большом количестве. И его денщик поручил мне добывать по окрестным селам яйца.
Разъезжая по селам, начал потихоньку вести пропаганду — рассказывал людям о положении на фронте (с радистом радиоузла части мы тайком слушали Москву). Кстати, однажды я встретил листовки с антисоветскими стихами, подписанными якобы Корнеем Чуковским и Самуилом Маршаком. Дескать, видите, граждане, даже выдающиеся поэты перешли на сторону немцев! Но благодаря старшему брату я хорошо знал и этих поэтов, и их настоящие стихи.
Память у меня была хорошая. Когда сидел в Лефортово в одиночной камере, а ночью лежал на подвесной доске, с которой свешивались голова и ноги (это энкаведисты пытку такую придумали), и надо было себя чем-то занимать, чтобы не сойти с ума, я сочинял в уме стихи. И запоминал. Пять лет сочинял! А записывал уже потом, когда выпустили.
«Не думал, что мне придется допрашивать заместителя Геббельса»
- Но, скажу откровенно, не все так просто было, — продолжает Михаил Владимирович. — Однажды в поле нашел фашистскую листовку — обращение к власовцам. В ней говорилось, что по приказу Сталина номер 270 каждый советский военнослужащий, попавший в плен, рассматривается как изменник Родины и подлежит расстрелу, а прислужники немцев — полицаи, старосты, переводчики — получат двадцать пять лет каторги. Прочтя, ужаснулся. Потом подумал, что врут фашисты. В конце концов пришел к выводу, что у меня выход один — собирать побольше ценных сведений.
И осенью сорок третьего вместе с дивизией я оказался в Румынии, в городе Яссы. Там на базаре познакомился с русскими, которые оказались советскими разведчиками. Им понадобились десять повозок с лошадьми. Где взять столько денег? Я надел мундир командира роты, который денщик поручил мне почистить, у ребят тоже была эсэсовская форма. И мы под видом «экспроприации для нужд армии великой Германии» средь бела дня отобрали кучу денег и почти все драгоценности у жены румынского генерала, который находился на фронте.
Во время передислокации дивизии в Венгрию, когда эшелон вошел в заросшие лесами Карпатские горы, я решил уйти к партизанам. Но там партизан не оказалось. И через некоторое время пришлось добираться в Будапешт.
В венгерской столице сидел в скверике, раздумывая, что делать. На мне была немецкая военная форма. Она привлекла подвыпившего капитана венгерской армии. Я выдал себя за солдата, находящегося в отпуске после ранения, собирающегося ехать на побывку домой в Берлин. Шандор (так звали моего нового знакомого) оказался сыном венгерского аристократа. Он тут же потащил меня к себе домой. А вечером — в замок отца на светскую вечеринку, на которой присутствовали венгерские и немецкие генералы, политики, бизнесмены. Там я оказался за одним столом с Отто Скорцени. Знаменитый диверсант, личный агент Гитлера был известен уже тогда. Он сидел рядом с Вальтером Функом, одним из заместителей Геббельса.
Когда начались тосты, первым выступил Функ. Он славословил Гитлера, во всех бедах Германии и других народов обвинял евреев — это они, по его мнению, «бросили несчастные, уставшие от войны народы Европы, Америки и Азии в кровавую бойню… »
Не думал я тогда, что в апреле 1945 года в Берлине, в штабе 8-й гвардейской армии, буду допрашивать этого, с позволения сказать, человека.
Но в тот вечер у меня состоялось еще одно очень важное знакомство. Я приглянулся французскому коммерсанту, занимающемуся поставками для немецкой армии. Узнав, что я не женат, он решил свозить меня на личном самолете в Швейцарию, чтобы познакомить со своей дочерью, пообещав уладить мои служебные проблемы. Подумал, что, возможно, там есть советское посольство. Но такового не оказалось.
Беата была красива, изящна, умна, очень эрудированна, знала три языка. С ней было чрезвычайно интересно общаться. Играла на гитаре, хорошо пела. Отношения у нас сложились довольно пикантные. Беата влюбилась в меня. Я же пытался быть сдержанным, как подобает истинному арийцу. Когда немного приболел, она заботливо ухаживала за мной, согревала электрическими подушками, пичкала лекарствами. Часами просиживала у моей кровати.
- И вы лежали равнодушным бревном? Вспоминали о Беате потом, через годы?
- Конечно, вспоминал. Может, она и забеременела. Может, и родила… Но там, в Женеве, мне нельзя было долго оставаться.
6007
Читайте нас в Facebook
