Валентина малявина: «когда я прощалась с заключенными, конвоир спросил: «ты по ком плачешь? Это же воровки, наркоманки, матери-убийцы»… Я ответила: «они божественны»
Валентина Малявина выдающаяся в свое время актриса Театра и кино. Она 15 лет работала в театре имени Евгения Вахтангова, снялась более чем в 20 кинофильмах (»Иваново детство», «Красная площадь», «Король-Олень», «Ради жизни на земле»). В жизни этой красивой женщины было все, о чем только может мечтать актриса: признание, слава, любовь зрителей и поклонение многих знаменитых мужчин. И вдруг на Валентину обрушилось страшное несчастье: через пять лет после гибели в 1978 году ее гражданского мужа Станислава Жданько актрису обвинили в его убийстве. В 1983 году Малявину арестовали. После судебного процесса ее приговорили к девяти годам лишения свободы. Затем дело Малявиной, по просьбе Прокуратуры СССР, пересмотрели и оставили пять лет заключения. Она писала из тюрьмы письмо Горбачеву. Актриса не уверена, что оно попало на стол Михаила Сергеевича, но все-таки ее освободили на год раньше срока. О годах в неволе, тяготах жизни за решеткой среди преступников Валентина Малявина написала книгу «Я хочу любить». Эта хрупкая женщина не сломилась, хотя лишилась в жизни всего. Она находит хорошее и в зоне, считает, что и там человек может сохранить красоту души и чувство собственного достоинства. С любезного разрешения издательства «Олимп», в котором вышли воспоминания актрисы, «ФАКТЫ» предлагают читателям отрывки из этого произведения.
«Когда меня вызывали на этап, все поднялись со своих мест»
Снился Стас. Он бросает мне апельсин и ласково говорит: «Это солнышко»… А утром я в «столыпине», в 9-м «загоне». В других «купе» лишь решетки, в моем еще толстая дверь: в него сажают провинившихся, плотно закрывают и пускают дым, чтобы успокоились (но меня-то сюда определили потому, что я единственная в вагоне женщина). Хочется пить. Хочется в туалет. Ребята сердятся: «Выводи!» Я тоже как заору на солдатика-таджика: «Немедленно позови прапорщика!» Прапор прилетел с воплями, потом поуспокоился и почти вежливо:
-- Можешь потерпеть? Сперва мужиков выведу.
… Наконец моя очередь. Иду по коридору мимо «пассажиров» нашего необычного вагона. Мне кричат:
-- Молодец, Валюшка! Ты медленнее иди, мы на тебя посмотрим.
Иду медленно. Господи, пусть смотрят, если от этого у них, загнанных судьбой в клетки, светлее на душе!
… Когда меня вызывали на этап, все поднялись со своих мест. А бабушка Шура -- совсем старенькая, спала. И вдруг проснулась и заплакала:
-- Почему не разбудили? Наша Валюшка уезжает, а вы меня не разбудили, -- и тянет ко мне худенькие руки, и крестит.
Я подошла к ней, поцеловала в беззубый рот и заплакала. Уже за дверью конвоир спросил:
-- Ты по ком плачешь-то? Воровки, наркоманки, матери-убийцы…
-- Они божественны.
В «отстойнике» ростовской тюрьмы, с вонючей парашей и выбитым вверху стеклом, просидела часа четыре. Потом повели в баню. Надела я свои небывалой красоты тапочки, связанные из разноцветных целлофановых пакетов, достала огромную мочалку, тоже целлофановую, взяла мыло. Парень-банщик не уходит, стоит у окошечка.
-- Ну, чего смотришь-то?
-- Хочу.
Пришел старший, тоже заглянул.
-- А ничего! А? Можно сказать, красавица.
Банщик подскочил, улыбается:
-- Сколько тебе лет?
-- Сорок шесть.
Старший тут же побежал карточку смотреть. Вернулся и тоскливо так:
-- Все правильно говорит.
Банщик очень расстроился. Разочарование на мордочке. Ох уж эти мальчики! Не дают они мне покоя своим вниманием. Иным все равно сколько лет -- главное, как выгляжу, а вот мой банщик совсем скис… В камере вспрыгнула на шконку девчонка:
-- У тебя мыло хорошее есть?
-- Есть, а что?
-- Дай!
-- Ты чего это требуешь? -- разозлилась я.
-- Я пока прошу.
-- Попросишь по-хорошему, может, и подарю.
Она соскочила с третьего яруса и упала на цыганку. Цыганка ее стукнула, завязалась драка. Ну почему они устраивают ад из жизни и без того страшной? Почему постоянно стремятся подчинить себе других? Больные, что ли? Конечно, больные, как больны мы все, не умеющие прощать. И вместо «Какие люди божественные!» во мне зазвучало: «Как люди страшны, Боже ты мой, как страшны!»
Среди ночи снова та девчонка обняла меня, полезла целоваться.
-- Ты что, сдурела? Отстань!
-- А что, в зоне тебя никто не трахал?
Я ее столкнула, села за стол, стала читать. Пожилая цыганка говорит:
-- Молодец, Валентина! Тебя здесь многие знают. Не бойся никого и ничего.
«Всю ночь две вечно матерящиеся путаны вязали одежду для родившегося в тюрьме мальчика»
Я вспомнила, как в Можайске женщины собирали посылочку для родившегося в тюрьме мальчика, как две вечно матерящиеся путаны всю ночь вязали ползунки, кофточки, пинеточки. Вся камера дружно распускала мое вязаное пальто и сматывала в клубочки. Вот ведь как все уживается в человеческой душе: святое и его противоположность. Что за загадка, что за чудо -- человек?!
После завтрака вызвала дежурная: «Малявина, без вещей!» И совершенно другим тоном: «Валентина, подпиши мне, пожалуйста, открытку». Смотрю, кадр из фильма «Это сильнее меня». Дежурная замурлыкала: «Какие старые слова, а как кружится голова… » -- сыру мне отрезала, конфет шоколадных дала… В другой раз снова -- «Без вещей!» На сей раз парень, оставил на столе чай, белый хлеб, сливочное масло, салат, рыбу. Я с удовольствием поела и услышала:
-- Погляди в глазок.
Смотрю -- банное отделение, на скамейке здоровенный парень, голый.
-- Валентина! Если я тебе нравлюсь, дверь откроют, и ты будешь со мной. Если нет, не обижусь. Я хочу тебя. Тебе будет хорошо.
-- Ты мне нравишься, но я не смогу вот так… Уверена, ни тебе, ни мне не будет хорошо…
-- Спасибо за откровенность. Хотя я очень надеялся. Теперь… Не обижай меня отказом. Я приготовил подарок -- кожаное модное пальто, немного денег. Пригодятся в Садках, на поселении.
Боже мой! Я знала, что откажусь, но как?! Отрицательно покачала головой, опустила лицо на руки… А утром уже сидела в «воронке», закутанная в тулуп, который дал охранник.
Через 4 часа нескончаемой белизны показался городок с замечательным названием Веселовск. Было 23 февраля, начальство в праздничной военной форме, на лицах людей умиротворение, ласковые собаки бегают. Мне показали, где я буду жить. Знакомые девушки из Можайской зоны балагурят:
-- Женщин здесь мало, а мужчин много. Вывод: мы здесь на вес золота. У каждой из нас «садковский» муж, иногда два… Ребята не обижаются. Только врать нельзя. Одной здесь трудно, так что выбирай «мужа», и чем быстрее, тем лучше.
«Андрей Тарковский мог в одну секунду простить все женские штучки»
Не знаю, почему при слове «муж» в моей памяти возникает прежде всего лицо Павлика Арсенова. Ведь первым мужем, первой любовью был Саша Збруев… Когда я снималась в «Ивановом детстве», еще не было ясно, что мы скоро расстанемся, хотя меня буквально изводили его звонки со съемок «Младшего брата».
Тогда совпало слишком многое: настойчивость Павлика, Андрей Тарковский с его нежностью, перемежающейся с его же «отсутствующим» состоянием, причин которого я по своей тогдашней молодости не понимала.
Андрей мог в мгновение ока разъяриться, вдруг перестать замечать тебя, но и точно так же мгновенно растаять, притянуть к себе осторожно, словно фарфоровую статуэтку, пробормотать что-нибудь вроде «Дурочка ты моя… », простив тебе скопом в одну секунду все твои женские штучки. Как-то он отчаянно, мрачно сказал: «Ты ведь любишь меня! Я знаю! Но отчего так странно себя ведешь?» А я тогда боялась попасть в рабство. Зато потом благодаря Андрею я всегда помнила лучшее в своей судьбе. Даже если бы после со мной не произошло ничего хорошего, я все равно обязана была бы считать себя счастливой. Потому что «счастливые» -- это те, кто пережил минуты счастья, осознавая, что это оно и есть. Я -- осознавала. Андрей -- свет моей жизни. Вновь и вновь испытываю острую боль: как это так, его -- и нет?!?
После размолвки с ним, после развода сошлись острым клином- кинжалом две любви, два несчастья, две радости: Паша -- муж, и Сашенька Кайдановский -- безмерно необходимый мне человек, умолявший стать его женой. Как было объяснить ему всю невозможность его просьбы?.. Потом появился Стас Жданько. Когда- нибудь я расскажу о нас с ним. Хотя то, что произошло между нами, -- это наше, и нет нам судьи, кроме Бога, но каждый трагический финал двух влюбленных должен стать опытом для других сердец, которых посетило это божественное чувство. Хочу, чтобы двое всегда доверяли друг другу, берегли друг друга. Я не уберегла… Отнесись я в тот ужасный день с большей тонкостью к своему Стасику, к его душевному надлому, -- и возможно, не схватился бы он за проклятый нож…
В честь Дня Советской Армии в клубе показывали «Красную площадь». Такой ажиотаж вокруг моей персоны! Вечерняя прогулка -- будто на Невский проспект вышли. Такие же фонари и такая же многолюдность… А 24-го налетела пурга. Мою дверь занесло снегом, сижу, хандрю. Вдруг слышу -- кто-то разгребает сугроб. Лелик Вязников -- местный сапожник из осужденных -- открывает дверь и улыбается:
-- Я сегодня археолог, раскопал тебя. Почувствовал, что тебе плохо.
Он принес вишневое варенье к чаю, масло и удивительный хлеб -- я такого никогда не ела, его пекут «наши», осужденные.
-- Сколько тебе лет, Ленечка?
-- Тридцать два. (Потом я узнала, что 22, просто ему хотелось быть поближе к моему почтенному возрасту, а значит, и ко мне. )
К 8 Марта наши мужчины готовили концерт. Лелик пел и почему-то смотрел на меня. Я покраснела и почувствовала себя совсем молодой.
Выйдя на свободу, я не забывала, что такое неволя и каково людям в местах заключения (сорок женщин на 20 квадратных метрах -- в это трудно поверить!). С оставшимися там друзьями и подругами я переписывалась год за годом. Какая отчаянная, на пределе возможностей, попытка выжить -- и вырваться! -- стоит чуть ли не за каждой буквочкой. За проволокой все сочиняют -- кто стихи, кто песни. Все рисуют. В крайнем случае -- очень много читают. И оказывается, вовсе не выдумка, а самая настоящая истина то, что мы все удивительно интересные и замечательно одаренные уже потому, что -- люди. Свободного советского человека раздражало слово «мероприятие», воплощавшее в себе тоску и скуку идеологических сборищ. На зоне же мероприятие -- отдушина, способ самовыражения. Помню, как девочки из нашего отряда подвигли меня на постановку спектакля. Я соединила сцены из «Укрощения строптивой» с сонетами Шекспира. Музыку к ним написала замечательная хулиганистая девочка, в запасе у которой была музыкальная школа. Остальные шили костюмы по одобренным мной эскизам. И, честное слово, многим моим коллегам даже не снилось, что можно ТАК играть. Нам аплодировали стоя…
Плен людской подлости и несправедливости вычеркнул из моей актерской судьбы 4 года. Их могло быть больше, но и этих, отнятых НИ ЗА ЧТО, хватило с походом.
Читайте нас в Facebook
