Как клара новикова уложила на сцену начальника обхсс
О встречах с космонавтами
Я привыкла уже работать во дворцах спорта, на стадионах, но, когда узнала, что на меня поступила заявка из космоса, ужасно разволновалась. К нам домой приехали двое из группы психологической поддержки космонавтов, чтобы меня психологически поддержать. Я уже знала, что Гурченко расплакалась, когда увидела, что и космонавты видят и слышат ее, а Фрейндлих хватала губами воздух…
И я не берусь передать то сумасшедшее состояние, которое овладело мной, когда начался сеанс связи. Но Валерий Рюмин держался так подкупающе непринужденно, что у меня сразу возник контакт с ним.
Рюмин спросил:
-- Как у вас на Земле, весна идет?
И я сказала:
-- Мне кажется, меня потому и пригласили, чтобы вы взглянули на мое лицо. Видны ли мои веснушки в космосе?
-- Видны! -- воскликнул Рюмин.
Какой-то анекдот рассказала и развеселила вроде бы даже мрачноватого напарника Рюмина. И тогда рассказала «Про подругу Катю» -- был у меня такой незатейливый номер, но этот номер ведь на Земле не дозволен, решила я, а в космосе…
А Рюмин рассказывал мне про цветок, который у них на борту находился и назывался Сапожок. Но когда я воскликнула, как замечательно будет, если этот Сапожок им удастся вырастить -- наши женщины в муках достают себе сапожки, то Рюмин захохотал, а его мрачноватый напарник сказал:
-- Не понял.
Я смутилась было, но Рюмин попросил остаться с ними еще на один виток.
Я оставила машину, на которой меня отвозили домой, у кинотеатра «Прага», сказав, что мне только улицу перейти, но была в таком состоянии, что едва под встречную машину не угодила. И мужчина из группы психологической поддержки бросился ко мне и довел до подъезда.
С тех пор я стала своим человеком у космонавтов. Выступала и в Звездном городке, и в Институте авиационной медицины. Хочу рассказать о застолье, которое происходило по случаю Дня космонавтики в правительственном Доме приемов.
Дама, которая везла меня в Дом приемов в черной машине с занавешенными окнами, вдруг спросила:
-- Какие анекдоты вы будете рассказывать за столом?
-- За столом анекдоты? -- завелась я. -- С какой стати?
-- Зачем же вас тогда везут? -- не скрыла своего удивления эта дама.
Космонавты были без жен, но приглашено было много актерок. Без конца подавали еду, которую не представляю, как можно было успеть съесть. К тому же я что-то изображала, рассказывала -- не анекдотами, но веселила собравшихся, и есть вообще не успевала.
А рядом со мной сидел Шаинский, который был очень популярен тогда. Представить не могла, что такой маленький человек столько может съесть. Мне жюльен принесли, я люблю жюльен, но еще к нему не притронулась, а вижу -- официант идет и сейчас спросит: «Можно забирать?» И тут Шаинский шепчет:
-- Вы не едите жюльен?
-- Я не успеваю.
-- Тогда можно я съем ваш жюльен?
Потом все вышли в зал, где подавалось пиво с соломкой и орешками. За столом Вардашева пела, а тут я должна была выступить. Под пиво? Мне казалось, это так унизительно, но меня объявили -- куда было деться… Я благодарна была Терешковой -- она, казалось мне, понимала, в какую ситуацию я попала, и так хорошо реагировала.
А однажды мы с Ирой Понаровской прилетели в Одессу, чтобы участвовать в «Огоньке», посвященном Дню космонавтики. Всех артистов разместили в каютах парохода «Юрий Гагарин», на котором, когда прилетели -- предосторожности ради -- двумя самолетами космонавты, и началась съемка.
Меня усадили за столик с Береговым и Быковским. Напротив сидели Леонов и Николаев. Леонов все время мне улыбался. Мы много раз встречались потом.
По сценарию то космонавт говорил, то артист выступал. Николаев, который должен был говорить про гильзу -- в ней намеревались заключить послание будущим поколениям, -- сидел насупившись. А у нас на столе стояли чашки для кофе и минеральная вода. И Быковский налил боржоми в чашечку и попросил меня:
-- Кларочка, отнесите, пожалуйста, Николаеву -- он плохо себя чувствует.
Я отнесла Николаеву эту чашечку, он выпил ее залпом и, приободрившись, четко сказал все слова про послание будущим поколениям.
Потом космонавты приглашали актерок танцевать. И когда заиграло танго, ко мне не очень твердой походкой подошел Николаев (я знала уже, что было в той чашке -- Быковский и меня едва не напоил этой «минеральной водой»). Так вот, мы танцуем, и Николаев, с трудом поворачивая язык, говорит:
-- Я хочу тебя.
На что я, разводя руками, выражаю крайнее недоумение.
-- Я генерал, -- продолжает он. -- И я приказываю.
А я, вновь разводя с таким невинным видом ручками, говорю:
-- А я не солдат. Могу не подчиниться.
Затем я свой номер делаю -- такой весенний монолог. Довольна собой -- хорошо принимают. Передача вышла в эфир. Сижу у телевизора, смотрю -- нет моего номера. Вырезали! Не исключаю, что в моем монологе что-то могло смутить телевизионное руководство. Ну сделали бы купюру -- так нет, напрочь вырезали!
А в той передаче зато оставили мою с Николаевым сцену. Камера долго показывала, как мы танцуем. Если бы телезрители, видя выражение моего лица и разведенные ручки, могли представить, что Николаев говорил мне при этом…
Вспоминая былые взаимоотношения с телевидением, не могу не рассказать и о восьмимартовском правительственном концерте в Большом театре. Хазанова, Петросяна, Винокура приглашали на этот концерт, который шел в прямой трансляции, а меня -- никогда. И вдруг пригласили.
Перебрала весь свой репертуар -- что же исполнить, чтобы не вызвать никаких опасений? Был у меня такой мишинский монолог на любовную тему. Исполняя его, я бесхитростную простушку представляла: «А я со своим в кино познакомилась… Он знаете какой -- уши, брови, плечи… »
Прихожу в Большой театр показать свой номер большим чиновникам из министерства культуры. На сцене -- адажио из «Лебединого озера», потом солисты Большого поют, какой-то оригинальный номер, и наконец я выхожу. Выступать в пустом зале, когда тебя начальство прослушивает, в моем жанре -- ужасно. Но, к счастью, в яме оркестранты сидели, и когда я закончила, то увидела, как смычковая группа своими смычками постукивает -- аплодирует мне.
Но это был лишь первый просмотр. Я целую неделю ходила в Большой и всякий раз встречала в коридорах Майю Плисецкую…
И вот уже пришла за пропуском на этот самый концерт, но человек, который должен был выдать пропуск, глаза прячет, мнется и наконец говорит мне: «Понимаете, Леонид Ильич будет в зале, а у вас такие слова: брови, плечи… » Они сочли, что это намек на брови, которые в зале будут сидеть, хотя эти брови уже плохо соображали, о чем идет речь.
Я говорю, что нет проблем -- могу заменить брови. И стали меня опять слушать. Я говорила: «Уши, плечи… » Посовещались, и подходит ко мне этот тип и говорит: «Уши тоже… Ну, мы решили, что -- нет, пожалуй. Извините нас». Уши тоже -- намек? На что, они мне не сказали, но я решила, что на те уши, которые всех прослушивают, -- на КГБ!
Я, конечно, включила телевизор, когда шел этот концерт, и на своем месте обнаружила Доронину, которая замечательно читала стихи Есенина -- самые известные, не вызывавшие никаких сомнений.
О казусах сцены
Когда в свое время Леша Цапик написал для меня очередной номер, «Тост», то, исполняя его -- клянусь, сама не знаю, как это произошло, -- я вдруг легла на сцену. Как будто кто-то взял меня за платье, потянул, и я легла.
В номере был такой текст, что вот ты просыпаешься и ждешь ласковых слов… Но, изобразив, что действительно просыпаюсь, стала выкручиваться -- вот лежу, дескать, а где же тот, который эти слова сказать готов…
И когда начала этот цирк, этот сеанс дрессуры, то есть вывела на сцену и уложила рядом с собой первого зрителя, то мы с Лешей, конечно, принялись придумывать различные заготовки -- мало ли как себя поведет уложенный… Но все ситуации не предусмотришь, и каждый раз, затевая этот номер, я предельно собираюсь. Если человек натуральный, ведет себя естественно -- сделаю из него героя, а из придурка посмешище сделаю.
На раз военного вычисляю, хотя он и в штатском. Вот он вышел на сцену и, спохватившись, соображает: ложиться или не ложиться? Скажу такому:
-- Лежать! Раз, два!
И он тут же ляжет. Беспрекословно.
Но, помню, вывела на сцену капитана дальнего плавания.
Голубоглазый, держался божественно. И те несколько слов, обращенных ко мне -- обычных вроде бы слов, -- он так произнес, что женщины в зале зааплодировали. Мне оставалось только сказать, что жене капитана можно лишь позавидовать.
А в Москве в Олимпийской деревне я уложила чудного Коленьку, который свои стихи -- да какие стихи! -- мне читал.
Но в одном из южных городов уложила рядом с собой начальника ОБХСС. Толстый такой дядя -- лежит, а над ним пузо торчит. Смутился, на четвереньки встал и рукой по колену меня: «Уважаемая, пора кончать».
А в Колонном зале в День учителя уложила директора школы, который, когда поднялся, сказал, что лег рядом со мной, чтобы сделать подарок своей жене, которая меня очень любит. На что я сказала ему:
-- Мне кажется, что подарок вам сделала я. Вы -- единственный мужчина, который лежал на сцене Колонного зала Дома союзов живым!
Был и очень смешной дядька, который оказался главным администратором того города, в котором я выступала. И, когда я хотела его уложить, он категорически сказал: «Не лягу» -- и сел в кресло, стоящее на сцене. Тогда я вывела на сцену другого зрителя, который с радостью включился в затеянную мной игру -- научить этого администратора, как надо женщине ласковые слова говорить.
А в Израиле наткнулась на молодого парня, который в ответ на мою просьбу сказать заветные слова спросил: «А что мне с этого будет?»
В Москве, когда отмечалось столетие российских железных дорог, в зале сидело много больших начальников, министров. А я же не иду далеко в зал, чтобы выбрать того, кого собираюсь уложить. И выбрала, очевидно, достаточно ответственного товарища, который, едва поднявшись на сцену, произнес:
-- Я хочу пожелать…
Я прервала его:
-- Нет, это не трибуна. Я же вывела вас на сцену не для того, чтобы речи говорить.
Он лег наконец, но продолжал говорить, обращаясь ко всем женщинам. А высокие зрители первых рядов веселились и подсказывали ему, какие слова следует мне говорить…
В Кремлевском Дворце съездов, когда в зале Черномырдин и Лужков были, перед началом концерта ко мне подошел человек, чтобы удостовериться, что ни того, ни другого выводить на сцену я не намерена. А когда концерт закончился, Лужков сказал в своей обычной манере:
-- А меня чего же не уложила?..
602Читайте нас в Facebook
