«нас восемь часов гнали по улицам киева, и в воздухе пахло нечистотами -- оправляться доводилось на ходу»
Как трудно пришлось нашему народу в годы Великой Отечественной войны и как обращались с советскими военнопленными гитлеровцы, известно. Но как воевалось немцам -- не нацистскому зверью, а поставленным под ружье баварским крестьянам или рурским рабочим? Каково им было в нашем плену -- не где-нибудь в Сибири, а в киевском, дарницком лагере? Какими они увидели нас, «русских»? Корреспонденту «ФАКТОВ» удалось поговорить с бывшим гранатометчиком вермахта, попавшим в плен подо Львовом, прошедшим под конвоем через весь Киев, потом строившим дома в Дарнице и вернувшимся в родную Баварию лишь в конце 1948-го…
«Увидев, сколько погибло русских от наших гранат, мы пришли в ужас»
Крестьянский сын Роман Штокляйн, 1925 года рождения, первым делом спросил, стоят ли еще дома в Дарнице, которые он помогал строить…
-- Для нашей семьи война началась в 1938 году, когда Гитлер решил присоединить к Рейху Австрию, -- рассказал г-н Штокляйн. -- Отца и других бывших кавалеристов, воевавших в Первую мировую, несколько недель держали при военных конюшнях, потом отпустили -- австрийцы сдались без боя. Папа, давно мечтавший о собственном тракторе, купил его в феврале 1939-го. Думали, теперь заживем, но… уже назревала война с Польшей. В городке вскоре стало не хватать мужчин -- нас, мальчишек-восьмиклассников, все чаще снимали с занятий и отправляли на работы. В мае 1940-го даже в первый раз послали с пожарной командой тушить дом. По субботам с нами начали проводить занятия по военной подготовке, заставляли участвовать в учениях гитлерюгенда. Впрочем, тогда нам, школьникам, это казалось игрой: палатки, полевые кухни, толпы зрителей -- родители, соседи, жители городка…
В марте 1941 года забрали в армию моего старшего брата Людвига, и я получил временные права на управление трактором -- вместо него. Через год окончил школу, в марте 1943-го -- сельскохозяйственное училище, получил квалификацию тракториста. А в августе, после сбора урожая, меня отправили в учебный противотанковый батальон, не дожидаясь восемнадцатилетия. Там я стал гранатометчиком. В конце октября вечером нас построили и объявили: «Фюреру нужны солдаты твердые, как крупповская сталь, и проворные, как гончие собаки!» Наутро мы срочно сдали экзамены, кто не смог с первого раза -- целый день драили туалеты, ползали по песку с тяжеленными патронными ящиками, пока не сдали. Нас отвезли во Францию, на берег Атлантики. В поезде у меня украли котелок -- новый я так и не получил и всегда должен был ждать, пока кто-то доест из своего.
Мы продолжали учебу, время от времени «тренируясь» на французских партизанах. Но однажды командир устроил ночью «нападение» на наши казармы -- со стрельбой, взрывами гранат, -- и солдаты выскочили кто без оружия, кто без шлема, без противогаза… После этого гоняли нас страшно, пока мы не заучили все действия до автоматизма. И в апреле 1944-го, после парада по случаю дня рождения фюрера, отправились на Восточный фронт. Первый бой мы приняли в ночь на 30 апреля возле Буга. Утром нам стало жутко, когда увидели, сколько русских солдат погибло от наших гранат и что осталось от тел. Из наших товарищей тоже не многие уцелели. Мы собрали всех погибших, завернули в плащ-палатки и похоронили в общей могиле. Офицеров -- отдельно и отдали им честь залпом.
Последнее письмо домой я написал 9 июля 1944 года, спустя несколько дней подо Львовом мы попали в окружение. Я и трое моих товарищей ночью вышли через лес к какому-то монастырю. Монашки приняли нас хорошо, угостили молоком и хлебом с вареньем. На рассвете мы собрали для них огромные букеты васильков и по-доброму попрощались. Идем по дороге -- туман, справа картофельное поле, слева пшеница. Впереди замаячили какие-то солдаты, танки -- русские! Они нас заметили, мы не стали убегать…
«Нас удивило то, что у русских нет зажигалок -- огонь они высекали из камня»
-- Солдаты отобрали у нас часы, компасы, карманные фонарики, перочинные ножи, чернильные ручки, бензиновые зажигалки, сигареты. Погнали в село -- бегом, взявшись за руки. В штабе нас встретили двое офицеров, по виду евреи, прекрасно говорившие по-немецки. «Добрый день», -- говорят. Посмотрели на меня и спрашивают: «Вы что, школьник?» Я еще ни разу не брился и выглядел мальчишкой… Сказали ждать командира батальона. Пока мы сидели во дворе, нас рассматривали солдаты. Увидев, что они скручивают сигареты из бумаги и махорки, а потом высекают огонь из кремня, мы достали спрятанные сигареты и зажигалку, которые у нас не нашли при обыске, угостили. Русские обрадовались (наши сигареты они тут же прозвали «папироса-барбаросса»), хлопали нас по плечам и приговаривали: «Гут, камрад». Появился командир батальона, сказал: вернетесь домой, когда восстановите то, что разрушили. И приказал отправить нас в сборный лагерь.
Конвоировавший нас солдат позволил прихватить из машины трофейные хлеб, масло, сыр, мармелад, сколько унесем. Многое уже испортилось от жары, но наши товарищи в лагере (там уже находилось около 400 человек) были очень рады. 27 июля всех погнали в Броды, шли три дня -- каждые два часа короткая передышка, утром, днем и вечером по стакану воды, сухая рыба, сухой хлеб, на привалах только сидеть или лежать, чтобы конвойные всех видели. На станции погрузили в товарные вагоны и повезли в Киев. Там разместили на футбольном поле под открытым небом. Ночью 7 августа зарядил холодный дождь, под утро все окончательно продрогли и… как один встали, чтобы стоя греть друг друга, тесно прижавшись. Часовые подумали, что мы собираемся бежать, чуть не открыли огонь, но через переводчиков успели выяснить, в чем дело, и успокоились.
Вскоре нам сказали, что мы должны выдержать шествие по Киеву, поэтому стали давать кашу, чай, трофейные продукты. А 16 августа построили по десять человек в шеренге -- и в четыре часа утра начали «парад». По краям колонны -- пеший и конный конвой. Громкоговорители объявляли, что через Киев ведут свыше 18 тысяч немецких военнопленных, от рядового до полковника. Каждый прошел в колонне не менее восьми часов, выйти из строя было нельзя, и в воздухе висело зловоние, улицы были испачканы -- пленные справляли нужду на ходу. На следующее утро нас распределили по трудовым лагерям, которых вокруг Киева было множество. Меня определили в Дарницу. Через Днепр мы пошли вброд, несли с собой доски, и где было глубоко, плыли.
В лагере нас обрили наголо и распределили по группам после так называемого медобследования (оттягивали кожу на ягодицах и по ее упругости судили о состоянии «пациента»). Первая и вторая группы -- те, кто мог трудиться по 8 часов на разных работах. Третья -- четыре часа. Четвертая убирала бараки, носила воду и дрова на кухню. А пятая -- этих укладывали в лазарет, как правило с дистрофией. Потом нам приказывали сносить туда тяжелобольных, обмывать и оставлять -- как и все мы, они лежали там на голых досках. Эти люди были живы еще несколько дней…
«Унтер-офицеров, привязанных у ворот для устрашения, унесли, только когда появился характерный запах»
-- На территории лагеря был большой могильный холм с серпом и молотом, -- продолжает Роман Штокляйн. -- Начальник объяснил нам, что Гитлер расстрелял советских офицеров, работавших в этом лагере, и теперь мы должны очень хорошо работать, а то… (Спустя десятилетия мы узнали, что в этом же лесу Сталин расстрелял немало польских офицеров -- наверное за то, что плохо воевали с Гитлером. ) Мы рубили лес, увозил его грузовик. Однажды машина пришла под конец рабочего дня, охрана возмутилась, что придется задержаться. Водитель дал солдатам махорки, и те успокоились. А на обратном пути машина перевернулась, но мы успели вытащить водителя из кабины, прежде чем его задавили бы бревна. Благодарный русский привез потом и нам мешочек махорки, пару буханок хлеба.
Кормили нас жиденьким «супом» на воде. Его было мало, и мы собирали крапиву, жолуди. Один солдат из охраны, с лицом монгола, посоветовал есть белые корешки каких-то цветов, научил находить их по лепесткам. Показал, как делать папиросы из сухих листьев. Все это помогало заглушить голод. Охрана варила себе картошку на обед, и «монгол» отдавал нам шелуху (другие солдаты специально загребали ее золой): мы жарили ее на углях, укладывая между листами железа. А суп привозил в двух бочках какой-то гражданский. Как-то мы заметили, что супа стало меньше, сказали начальнику лагеря. За русским стали следить и выяснили, что в бункере в лесу у него живет семья, а в хозяйстве есть свинья -- он отливал им суп из бочек. Больше этого человека мы не видели, а бочки с тех пор всегда были полными.
В моей бригаде работали двое унтер-офицеров. Они рассказали, что в 1941 году наступали здесь и знают эти места. Ночью они сбежали. Утром их поймали, привезли в лагерь избитыми и привязали у ворот, через которые мы каждый день ходили на работу. Категорически запретили давать наказанным есть и пить, часовой застрелил одного из наших, попытавшегося нарушить распоряжение. Унтеров отвязали и унесли, только когда от них пополз характерный запах.
В лагере, кроме нас, были румыны и венгры. Не дай бог немцу зайти на их территорию в огромном общем бараке -- сразу начиналась драка. Однажды ночью румын стащил мои деревянные ботинки и убежал к своим. Но мы, немцы, делали подметки из разрезанных автомобильных шин и помечали их. Наутро я доложил о происшествии начальнику лагеря, мои ботинки нашли, а румына посадили в карцер.
По прибытии в лагерь у нас отобрали все металлические предметы, тарелки забирали сразу после еды. Но хлеб давали -- «кирпичи». Мы приспособили в качестве ножей обрезки металла. Начальник однажды увидел и пришел в ярость: «Вы еще из железных тарелок танк сделайте! У кого еще раз железки увижу -- пожалеете». А на вопрос, как же резать хлеб, ответил: «Иисус его руками разламывал».
В начале ноября 1944 мы временно переключились на строительство домов. Точнее, строили русские, а мы подносили кирпичи, делали раствор… Здесь мы узнали, что такое стахановская работа. Один русский укладывал, как нам сказали, по десять тысяч кирпичей в день! Мы видели эту работу: один помощник клал раствор, «стахановец» шлепал туда кирпич, еще двое помощников ровняли.
Зимой я попал в лазарет -- скрутило живот. Здесь уже подхватил желтуху, малярию, флегмону -- и ни лекарств, ни бинтов, только соленая вода для обтираний. Но выкарабкался. А со мной лежал бывший кондитер из Халле, больной водянкой. Все рассказывал, какие он торты до войны делал… Ночью он умер, лежал еще сутки и раздувался. Пришел наконец офицер, пнул его сапогом и сказал: «Нацистская свинья, обожрался».
«Когда русские узнали, как работают немцы, льготам румын и венгров в лагере пришел конец»
-- В начале мая 1945 года послали нас на разгрузку товарного состава, пришедшего из Германии -- с трофеями, сказали. Вагоны оказались забитыми посудой, мебелью, напольными и настенными часами, велосипедами, мотоциклами, одеждой. Через какое-то время офицер, руководивший разгрузкой, начал подгонять всех криком и тычками, потом стал вышвыривать все из вагонов, тарелки и бокалы бились, звенели зеркала… Мы спросили, зачем же было все это везти в такую даль -- чтобы теперь разбить? Офицер заорал: «Мне нужны пустые вагоны!» А у железнодорожного полотна стояли какие-то женщины и качали головами, глядя на уничтоженное добро.
В конце месяца меня и четверых товарищей отправили в колхоз -- пахать. Колхозники мучились с единственной худой лошадкой. Мы спросили: в Киеве осталась куча немецкой сельхозтехники, вы знаете об этом? Председатель поехал в город, вернулся с машиной -- и за час мы впятером успевали больше, чем колхозная бригада за день.
Немцам давали работу тяжелее, чем румынам или венграм -- те прибыли в лагерь раньше и бригадиры были назначены из их числа. Они, если что, своих сразу к врачам отправляли: мол, больной, не может работать. Но когда русские убедились, что с немцев больше проку, ситуация изменилась. Как-то румын украл у меня хлеб, я сказал об этом бригадиру-румыну, а тот посадил меня в карцер. Советский офицер разобрался и подсадил ко мне вора… Не знаю, что русский сказал бригадиру, но тот принес наутро нам обоим по двойной порции супа и спросил меня, не хочу ли еще чего-нибудь. Потом я узнал, что в лагерь приезжал председатель «нашего» колхоза и рассказал начальнику, как мы работали.
В середине февраля 1946-го румын и венгров отправили по домам, а меня с партией военнопленных -- под Одессу. На одной станции (из вагонов нас не выпускали) в окошко мы увидели горы пшеницы размером с дом, насыпанные на голой земле и не накрытые ничем. Потом спросили у гражданских русских -- они голодали, это было видно даже слепому, -- что это за способ складирования. Те рассказали: накрывать кучи хлопотно, а план большой, нужно все успеть. За зиму зерно на десять сантиметров вглубь портится, но ведь остальное остается пригодным!..
Летом 1946 года нам разрешили сообщить о себе в Международный Красный Крест. (Советские военнопленные этого права были лишены, поскольку СССР не признавал их существования -- все они считались предателями. -- Авт. ) Мы написали, что пленным быть плохо и мы хотим вернуться на родину. С лета 1948-го те из нас, кто работал на объектах народного хозяйства слесарем, каменщиком, электриком, монтером, смогли ходить на работу без охраны. Некоторые изъявили желание остаться в СССР, таким позволили даже знакомиться с девушками. Потом пошли слухи, что предприятия, на которых мы работали, перечисляют лагерям деньги для нас. Мы лично их не видели, но кормить стали лучше: супы, огурцы, помидоры, лук… А в ноябре посадили нас в товарный состав и отправили в Германию. На станции возле Франкфурта-на-Майне в вагон вошли американцы и немцы, тут же раздали горячую пищу, на соседнем пути нас ждал мягкий пассажирский поезд. Каждого отдельно расспрашивали офицеры -- где работал, как с тобой обращались, как лечили, куда хочешь поехать в Германии. Через три дня выдали нам проездные документы, дорожные пайки и отправили по домам. На моей родной станции всем было видно, что приехал солдат из русского плена -- по ватнику, шапке, деревянным ботинкам. Я этот ватник до сих пор храню…
295Читайте нас в Facebook
