«Коммунисты стреляли, пускали ракеты, пытаясь заглушить церковный звон на Софиевской площади»

Ожесточенная борьба вокруг Пасхи началась сразу после падения монархии, в феврале 1917 года. Временное правительство не притесняло веры, но, следуя демократическим принципам, смотрело на вероисповедание как на личное дело своих граждан и не считало нужным принуждать кого бы то ни было к исполнению религиозных обрядов. Во время Великого поста киевские театры, кафешантаны и кинематографы работали без ограничений и запретов. Но вот наступила Страстная неделя, и перед многими встал вопрос: а можно ли развлекаться в дни страстей Христовых? Не грех ли это?

Антрепренеры театров обратились к новой власти (в исполком Совета общественных организаций Киева) с просьбой о «разрешении им постановки спектаклей 25 марта, в день праздника Благовещения, а также в дни Страстной недели». 23 марта 1917 года комитет удовлетворил их просьбу. Так появился первый в истории Киева документ, отменяющий право церковных властей вмешиваться в частную жизнь горожан.

Власти засылали в храмы провокаторов и хулиганов, которые во время службы свистели, пели частушки и устраивали драки

Против постановления революционного комитета выступило духовенство. Вопрос о народном увеселении на Страстной неделе был поставлен на высшем форуме духовенства в помещении Киевского религиозно-просветительского общества (улица Большая Житомирская, 9), на котором присутствовали иерархи Киевской митрополии во главе с митрополитом Владимиром. В итоге власть отступила перед церковью: «Исполнительный комитет… постановляет спектаклей и зрелищ на Страстной неделе не допускать».

Никто из комитетчиков не решился будоражить общество и на Пасху 1917 года. Ее праздновали точно так же, как и при батюшке-царе. Всем гражданским и военным чинам было предписано явиться в церковь в парадной форме. Командующий Юго-Западным фронтом, будущий «красный генерал» Алексей Брусилов прислал служащим Киевского военного округа поздравительную телеграмму. Газета «Киевлянин» вышла с изображением Воскресения Христа на всю первую страницу, с пасхальными стихами и рассказами.

Все изменилось после того, как 23 января 1918 года появился декрет Совнаркома об окончательном и бесповоротном отделении церкви от государства. Если раньше люди гордились своей принадлежностью к православию, то теперь тщательно скрывали свою веру.

Муж сестры Михаила Булгакова Леонид Карум преподавал в киевском офицерском училище, носил ромбы комбрига в красных петлицах и в Бога не верил. Но его домашние ходили в церковь и отмечали дома все религиозные праздники. Чтобы не бросать тень на репутацию мужа, Варвара Афанасьевна не стояла на Пасху у церкви с куличом и крашенками. Накануне Пасхи, в Великую субботу, она приглашала священника для освящения скоромной пищи на дом.

В 1920-е годы советская власть начала упорно бороться с церковью за влияние на массы, но особых результатов не достигла. После ужасов Гражданской войны революционные настроения стали выветриваться даже из самых горячих голов, и многие горожане вновь обратились к Богу. Несмотря на репрессии, Пасху справляли открыто, широко, с народными гуляньями. Чтобы как-то помешать этому, власти засылали в храмы провокаторов и хулиганов, которые свистели, пели частушки, устраивали драки и тем самым срывали праздничные службы.

Академик Сергей Ефремов в своем подпольном «Дневнике» рассказал о «красном карнавале», устроенном партийными активистами у стен Софийского собора в пасхальную ночь 1929 года.

«Сегодня ночью, — записал ученый 5 марта, — коммунизм дал бой христианству, „последний и решительный бой“. И потерпел позорное поражение. Готовился давно, напряг всю свою изобретательность, но, кроме позорного убожества мысли, грубости и ужасного примитивизма и бездарности, ничего не проявил.

С шумом и криками разъезжали коммунисты на автомобилях, стреляли, пускали ракеты под церквями, пытались заглушить церковный звон барабанами и трубами — и встречали, несмотря на провокационные придирки, спокойный отпор. Я часа два проходил по Софиевской площади, главному центру антирелигиозных выступлений, прислушивался к разговорам людей — и не услышал ни одного слова сочувствия относительно коммунистических демонстраций… „И какой дурак все это выдумал?“ — говорил красноармеец, который перед тем трубил в огромную трубу. „Разве священники танцуют в облачении?“ — спрашивала какая-то дама… Простые люди плевались и отходили. Народа на Софиевской площади было много, но ходить можно было свободно, а в церквях не протолкнешься. Многие пришли в церковь в знак протеста против дурацкой затеи властей».

Некоторые «столпы» революционной культуры питали симпатии к старинным обычаям своего народа

Впрочем, карнавалами под стенами храмов дело не ограничилось. Власти упорно разрабатывали сценарии своей собственной «пролетарской Пасхи». С этой целью был придуман День революционного обновления мира, который должен был отмечаться одновременно с Пасхой и внешне походить на нее.

В театрализованном советском представлении тоже говорилось о борьбе добра и зла, света и тьмы, звучали призывы к возрождению и гимны великому дню воскресения жизни на земле. Разница в том, что верующие создавали в церкви особую духовную атмосферу и становились участниками религиозного ритуала, а зрители советского представления всего лишь развлекались.

Среди деятелей культуры, участвовавших в создании «советской Пасхи», был и известный в свое время поэт и близкий друг Павла Тычины Аркадий Казка. Написанная им в 1925 году поэма «Пасха» оказалась произведением безжизненным, бледным и скучным. Курьезен и смешон сам язык богоборческого «творения». «Красное яичко» — это международная солидарность трудящихся, «весенний ветер» — революционное движение, «черные тучи» — силы мировой реакции. А Пасха — праздник грядущей победы социализма. Подобные произведения исполнялись на площадях и сценах советских городов, но успеха не имели.

В то же время многие преданные новой власти деятели искусства и даже «столпы» революционной культуры хотя и критиковали церковь, но питали симпатии к старинным обычаям своего народа и с удовольствием участвовали в общем праздновании Пасхи. Делали они это по-своему, по укороченной программе, без поста, причастия и праздничной заутрени. И пусть меня простят ортодоксы, я лично не склонен называть такие празднования безбожными. Скорее, они были «бесчинными», поскольку проходили без церковного обряда.

По существовавшей с дореволюционных времен традиции за пасхальный стол с куличом и крашеными яйцами вольнодумная киевская интеллигенция садилась не сразу. Сначала гуляли по ночным улицам, смотрели на ярко освещенные церкви, праздничные толпы народа со свечками у дверей храмов…

На склоне лет Павло Григорьевич Тычина вспоминал о такой пасхальной ночи: «Да, ночью я по Киеву блуждал. Вместе с молодыми артистками из студии Курбаса. Они вдвоем в 11 часу ночи зашли во двор по Кузнечной, 107, и вызвали меня (бросая камешки в окно. — Авт.). И мы пошли бродить по Киеву в пасхальную ночь. На Владимирской горке побывали, вокруг Андреевской церкви обошли, чтобы глянуть на Днепр с горы. На дворе Софии при электрическом свете все белые платья на женщинах — как серебряные. Распрощались только на рассвете…»

Благодаря интеллигентской безобрядовой Пасхе партийные идеологи имели возможность проникнуть в среду верующих и по-своему влиять на них.

В 1921 году Пасха совпала с 1 Мая. Власти понимали, как будут выглядеть «добровольно-принудительные» демонстрации трудящихся рядом с действительно массовыми гуляньями верующих. И потому редакции газет получили задание возвеличить пролетарский праздник за счет принижения церковных торжеств. Тычина написал тогда две газетные агитки, закамуфлированные под лирику. В стихотворении «Первое мая на Пасху» он высказывает парадоксальную мысль, что одновременное празднование Первомая и Пасхи пошло на пользу последней. Уличные демонстрации, уверяет он, оживили унылую атмосферу христианского праздника, наполнили город радостными толпами и бодрыми звуками оркестров. Но поэт лукавил. Никакого триумфа пролетарского Первомая в 1921 году не было. Более того, с демонстрацией международной солидарности вышел настоящий конфуз.

Вот что писал по этому поводу в своих «Дневниках» Сергей Ефремов: «Большевики призывали рабочих, вместо религиозного празднования, на первомайские манифестации, и ни одна душа не вышла. Получился огромный скандал, но никаких выводов из него большевики для себя не сделали, и методы антирелигиозной пропаганды остались те же».

Сегодня кажется, что идея «советской Пасхи» была изначально обречена на провал. Но не будем спешить с выводами. Вспомним о судьбе другого великого христианского праздника — Рождества. Поначалу его также преследовали и запрещали, а в конце 1930-х годов религиозную символику из праздничного ритуала удалили и подменили советской. И сделано это было столь умело, что позже елку уже называли новогодней, а о старом церковном Рождестве многие просто забыли. Так же могло случиться и с Пасхой, но… не вышло. Возможно, помешало то, что праздник Светлого Воскресения не имел своего определенного дня и вычислялся не по советскому, а по церковному календарю. К тому же, если бы официальным днем пролетарской весны все-таки стала Пасха, то Первое мая оказалось бы лишним.

Не будь этих затруднений, Пасха могла постепенно перекочевать из церковного календаря в советский. А там, глядишь, власть создала бы и свои дни Благовещения, Сретения, Преображения… Слава Богу, этого не произошло.