Александр Швец: «Моя мечта еще до конца не осуществилась»

— Александр Ефимович, что ощущает человек, чья заветная мечта сбылась? В кино показывают, что герои в такие моменты прыгают от счастья. Однако психологи говорят, что радость длится совсем недолго, что у человека не может быть эйфории, потому что он опустошен, у него нет сил на эмоции, так как приходилось много трудиться, нести материальные затраты и переживать.

— У меня радости пока нет. Потому что моя мечта еще до конца не осуществилась. По-настоящему она осуществится (вспомните мои слова, мы будем свидетелями этого), когда увижу блеск не только в глазах друзей, коллег и знакомых, а еще и в глазах маленьких деток из интернатов, которых вообще не знаю. Вот когда они придут сюда, точно почувствую настоящую радость. Вы же все много раз слышали, что я мечтаю именно о таких моментах. Вот почему этот музей вполне может называться музеем одной мечты.

Очень хочу, чтобы у детей появилось искреннее желание познать мир, почувствовать силу красоты и энергетику добра (пусть даже они сейчас не поймут этого, так как еще малы), заложенную руками мастеров фарфора. Ростки, которые мы посеем, обязательно взойдут и проявятся не зверствами, не ненавистью, не гадостями, а исключительно добром и стремлением к созиданию. Это так важно. Это то, чего я, например, и многие из нас не познали и не могли познать в детстве, поскольку были таких радостей лишены. Впрочем, некоторые взрослые и в старости не увидят того, что здесь может открыться для тех, кто предрасположен к восприятию добра и красоты.

Мы уже много лет наблюдаем, к чему привело воспитание российского народа в стране, где все построено на зле, ненависти, зависти, непонимании и извращении правды. К вражде, захватам, уничтожению, насилию. Нет, мы были, есть и остаемся совершенно другим народом. Народом, изначально предрасположенным к восприятию и созданию красоты. Но это качество должно закладываться очень рано.

При этом не у каждого есть возможность посетить десятки музеев по всему миру и понять, что по-настоящему красиво.

Как, скажите, сейчас в нашей стране, где фашисты уничтожили десятки театров, музеев и университетов, сеять эти ростки прекрасного? Где восстановить душевное равновесие людям обездоленным, уничтоженным морально? Людям, чьи дома в Буче, Гостомеле, Бородянке, Харькове, Виннице разрушены. Людям, увидевшим, как гибнут их близкие и знакомые. Людям, живущим в постоянном страхе и тревоге, в переживаниях об ушедших и о живущих. Как их вернуть не просто к спокойной и благополучной мирной жизни, а к жизни созидательной? Где им взять силы на это? Такие силы зиждутся на вере в прекрасное, на вере в светлое будущее. И эту веру крайне необходимо закладывать сейчас, причем в первую очередь деткам.

Меня потрясла история бойца 93-й бригады Юрия Стасовского, который служил вместе с сыном Дмитрием. Они оба добровольцами ушли на фронт. Когда сын погиб, отцу пришлось, рискуя жизнью под обстрелами, вынести его тело с поля боя. Где осиротевшему отцу теперь восстановить душевный покой? Вдруг он приедет в Киев и захочет прийти в этот музей, а ему скажут на входе: «Плати двести гривен». Да какие двести гривен? А если у него на лекарства не хватает, на памятник для сына не хватает? Я очень хочу, чтобы вход в наш музей был бесплатным. Это тоже моя мечта…

С крыши нашего здания виден Свято-Покровский монастырь. Он всего в километре отсюда. В одном из его залов, когда я воспитывался в интернате, мы играли в баскетбол… И еще мы в детстве постоянно мечтали.

— О чем?

— Я — стать журналистом, увидеть мир, побывать в Париже, посетить Лувр.

Сейчас, кстати, у нас в приемной можно увидеть китайскую вазу. Такая же стоит в Лувре, причем в отдельном зале. Наша — в приемной, потому что в залах нашего музея уже просто нет свободного места. Так получилось. У нас ведь тут сотни ваз — японских, китайских, украинских, датских…

Война одних делает сентиментальными, у других душа огрубевает. И это, наверное, нормально. Вот мы с вами всю жизнь проработали в чувственной, как я ее называю, журналистике. Кто-то скажет, что такого словосочетания не существует. Может быть, в научной литературе и не существует, но на наших редакционных планерках оно упоминалось постоянно. Житейские истории, которые мы пропускали через сердце, — это и есть чувственная журналистика. Мы десятки лет так вели диалог с нашей огромной читательской аудиторией (тираж «ФАКТОВ» доходил до двух миллионов). Людям была нужна такая газета, такая форма общения. На таком понятном языке с ними не разговаривал практически никто. Одни СМИ несли полезную информацию, другие — интересную. Мы тоже давали полезную, интересную, нужную и жизненно необходимую информацию. Но все это пытались пропустить через душу. Этот музей — продолжение чувственной журналистики.

Да, вроде мечту теперь можно пощупать, посмотреть, показать другим. Но по-настоящему я лично смогу ощутить, что цель достигнута, когда увижу здесь не известных мне деток из украинских интернатов…

Все эти годы я вполне мог удовлетвориться процессом, даже не результатом. Потому что процесс приносил радость. Радость путешествий, поиска, сравнения, удивления в глазах других коллекционеров, которым не досталось то, что удавалось найти мне. Они, имея опыт больше, чем у меня, порой искали какую-то фигурку десятками лет и не находили, а я находил. Но радость коллекционера — это такое.

Я осознавал, что то, что я делаю, я делаю для незнакомых людей. Для людей, которых, может, никогда не увижу и не узнаю об их реакции на увиденное. Наверное, никогда не узнаю и о том, как это проявится потом, как изменится их отношение к жизни и углубится ли понимание прекрасного. Но для меня не важно, что я этого не увижу. Для меня важно, что я смогу зародить в них то, что у меня самого открылось очень поздно. Поздно в силу обстоятельств, жизненных трудностей и разных прочих перипетий. Но открылось же.

И когда я начал понимать, постигать и углубляться в заветные тайны увлекательных знаний и ощущений, связанных с фарфоровым искусством, мне так захотелось этим делиться… Поэтому и стремлюсь делать все для того, чтобы это проявилось как можно раньше у наших деток, у тех, кому предстоит воссоздавать нашу страну и делать ее по-настоящему прекрасной. А этим следует заниматься с совершенно чистыми помыслами, с ощущением красоты и пониманием ее подлинности.

— Почему вы стали коллекционировать именно фарфор? Когда случилось это озарение?

— Многие годы из поездок по десяткам разных стран я привозил всякую экзотическую всячину. Помню, ровно тридцать лет назад тогда еще в качестве редактора «Киевских Ведомостей» первый раз поехал в Китай. Очень хотел привезти что-то сотрудникам (коллектив был огромный, много женщин). Рано утром пошел на рынок в Пекине и купил там сто ожерелий из речного китайского жемчуга…

Привозил из Китая картины из шелка (с двусторонними сюжетами), вышитые без единого узелка, из Индонезии — небольшие серебряные кареты из капельного серебра (тончайшая работа!) и многослойные картины из цельного куска красного дерева, как бы в 3D-формате, из Вьетнама — картины из речного жемчуга, из Египта — картины, инкрустированные множеством видов разных каменных деталей, из Африки — какие-то медные маски. Мне просто нравились диковинки. Из некоторых поездок привозил по семь чемоданов всякой, как сейчас уже могу сказать, ерунды. Но! Моя история — о том, как душа, стремившаяся к прекрасному, но необученная пониманию, тыкалась-мыкалась, но не знала, где настоящая красота. Вот почему я так хочу пораньше пробудить у деток это понимание, чтобы они не теряли время на эти безумные поиски, ведь жизнь очень коротка.

Конечно, я видел и фарфор, но не ценил его красоту, не понимал сложности технологии его создания, не мог осознать уникальности многих произведений. И вот, когда наш сын Дима был совсем маленьким, мы поехали с женой Галей на Майорку. Позже я, кстати, обратил внимание на то, что в магазинах на курортных островах всегда залеживаются интересные фарфоровые работы. Потому что люди туда приезжают отдыхать, а не затем, чтобы, возвращаясь домой, тащить в руках громоздкие коробки.

Как-то вечером в одной сувенирной лавке увидел несколько работ (они теперь стоят в моем редакторском кабинете). Одна композиция — дедушка с внуком и собачкой на лодке что-то ловят. Эта работа нам показалась тогда дорогой и огромной. Я не представлял, как ее перевозить. Вторая — красивая фигурка девочки. Она нам понравилась, но я, помнится, подумал: зачем тратить такие деньги, даже если это очень красиво.

— Эти работы и положили начало вашей коллекции?

— Да. Однако я для себя считаю началом набор чашечек, который привез из Индонезии. Мне они тогда показались красивыми, а сейчас смотрю на них и понимаю — какая-то обычная штамповка.

Так вот, когда покупал на Майорке эти первые фигурки, я еще не знал сложности технологии, не знал того, что красители, добавляемые в работы Lladro (мы с женой сразу стали поклонниками этой испанской фарфоровой мануфактуры), при обжиге кардинально меняют цвет. И, условно говоря, бежевый или салатовый цвет становится ярко-фиолетовым, или черным, или темно-зеленым. В тот момент это точно меня поразило бы. Тогда я еще не знал, что форма изделия при обжиге (а это температура 1250−1300 градусов) дает усадку на пятнадцать процентов. То есть массу закладывают с учетом такого мощного изменения структуры изделия.

Постепенно мне открывался новый мир. Я начал понимать, что руки человека создать такую фантастическую красоту не могут. Просто не могут — и все. Значит, человеческими руками ее создает Господь. Потому что только ему подвластно такое. Понимаете, мы инструмент, который кто-то может использовать во зло, как случилось, например, с путинскими отморозками, а кто-то — во благо. Слава Богу, что мы оказались, и остаемся, и будем всегда оставаться на стороне добра.

В общем, сначала открылось понимание красоты фарфора и уникальности фарфорового искусства, а потом уже появилось «окно возможностей» — для того, чтобы, не теряя времени, можно было в короткие сроки — за каких-то несколько десятилетий — собрать такую уникальную коллекцию.

Представьте, некоторые фарфоровые работы создают на протяжении тысяч (!) часов самые лучшие художники и скульпторы. Эти изделия потом, как правило, расходятся по частным коллекциям, часто даже не доходя до музеев. При этом человек, обладающий огромными деньгами, не сможет сейчас ни купить в одном месте такую коллекцию, ни собрать ее. Я отвечаю за свои слова. Потому что, продолжая периодически заходить на аукционные «фарфоровые» сайты, вижу, что такого уровня работы появляются там крайне редко. А был период, когда я только успевал находить работы на таких сайтах то в Австралии, то в Великобритании, то в Канаде, то в Аргентине. Их словно для меня кто-то неведомый подбрасывал и подбрасывал.

Иногда за эти работы шли серьезные баталии. Я себе ставил четкую ценовую планку — за большую сумму купить не смогу. Однако не раз случалось так, что все участники в один момент вдруг останавливались в торгах — и покупал заветную фигурку именно я. То есть это «окно» словно было открыто для того, чтобы я успел выполнить какую-то миссию, мною в тот момент еще не понимаемую до конца и не познанную.

Но тогда я не мог даже предположить, что окончание создания музея придется на столь сложный период.

Завершать этот труд пришлось едва ли не из последних сил. Только перевозка коллекции заняла девять месяцев. Практически ежедневно привозил сюда одну-две-пять работ. Тащил их под рев воздушной тревоги на второй этаж. Путь по коридору длиной в шестьдесят метров казался мне бесконечным. Молился лишь об одном — не уронить свою ношу. И сил хватало ровно на то, чтобы донести ее до места и поставить. Потом какое-то время приходил в себя…

Были моменты, когда я оставался в музее один. Но, несмотря на это, каждый день продолжал работать, не позволяя себе остановиться. Потому что это означало бы капитуляцию — перед страхом, перед обстоятельствами, перед осуществлением своей мечты, оказавшейся, как и у многих из нас, под угрозой полного уничтожения. Я не сдавался, стремясь завершить то, что многим подарит надежду на осуществление и их планов, а многим, пережившим ужасы личных и общих трагедий, даст возможность восстановить душевные силы. Потому что потрясающая энергетика фарфоровых произведений ручной работы способна творить настоящие чудеса. Уж поверьте, я знаю, о чем говорю.

— Вы не раз рассказывали, как это непросто — найти работу, которая понравилась.

— Между первой встречей с полюбившимся изделием и его приобретением иногда проходили десятки лет.

Однажды мы поехали в Испанию с Галей и детьми. Знакомый, который давно там уже живет, предложил: «Хочу вам показать одну крепость в горах. Там есть сувенирный магазин, где, по-моему, продают Lladro. Хотите посмотреть?» Я тогда еще подумал: Lladro в горах? Такое вряд ли возможно. Но хотя бы крепость посмотрим.

Крепость оказалась интересной. Таких немного в Европе. В ее высоких сторожевых башнях человек мог находиться годами. Ему по веревке поднимали еду и воду. Он должен был при приближении врага зажечь факелы, чтобы подать сигнал жителям цитадели об опасности.

Сувенирная лавка показалась обычной. На первый взгляд. Увидел там несколько фигурок Lladro, потом еще несколько. Стал задавать вопросы. Продавщица говорит: «Я сейчас позову хозяйку». Пришла пожилая женщина. Разговорились. Рассказали ей, что мы из Украины. «Откуда вы знаете про Lladro?» — спросила она. А я уже несколько лет собирал испанские работы. И вдруг она, почувствовав родственные души, пригласила нас в кулуары этого магазинчика. И там нам открылось нечто невероятное! В двух больших залах все было заставлено фарфором — около двухсот фантастических работ, только Lladro. Я чуть сознание не потерял.

Спросил: «Что-нибудь можно купить у вас?» — «Все. Любую из этих работ».

А я уже ориентировался в ценах, понимал, что настоящий коллекционер, во-первых, не покупает все подряд, во-вторых, не за любые деньги. То, что очень нравится, он ищет долго, чтобы найти по цене в десять раз дешевле номинальной стоимости. Тогда это по-настоящему. Прийти в магазин и купить работу за названную цену сможет любой.

Спрашиваю: «Вот это сколько стоит?» Она назвала совершенно нереальную цену, многократно превышающую реальную стоимость. «А это?» То же самое. Не купил ни одной работы, хотя очень хотелось. На обратном пути сказал Гале: «Мне кажется, я понял, почему она так себя вела. Ей нравится играть в эту игру — предлагать заоблачные цены, зная, что никто не купит. Она так любит этот фарфор, что не хочет с ним расставаться. И не расстается…»

Потом мы много раз были в Валенсии, встречались с членами семьи Лладро, с основателем этой династии Хуаном Лладро, который вместе с братьями Винсенте и Хосе создал в 1953 году это уникальное производство, а также с Розой и Филиппом Лладро — это уже второе поколение, которое, по сути, руководило мануфактурой после отцов-основателей. Когда я им рассказал о той встрече в горном селении, они улыбнулись: «Мы знаем эту чудачку. Надо было позвонить нам. Мы с ней договорились бы, чтобы она вам продала по нормальной цене, а мы потом ей компенсировали бы разницу». Они уже тогда знали, что в мире таких коллекционеров испанского фарфора очень мало.

— Таких, как она, или как вы?

— Как мы…

Испанская мануфактура Lladro — самая молодая из известных в мире. Но у нее открыты представительства в 102 странах, это очень серьезный охват. Самый большой рынок у них был и остается в Америке — около 150 тысяч зарегистрированных коллекционеров. То есть тех, у кого не одна-две работы, а десятки произведений этой мануфактуры. Там в каждом штате существует ассоциация коллекционеров Lladro, ежеквартально выпускают цветные журналы (я их читаю), проходят ежегодные слеты. Если у кого-то собрано полсотни работ, его фото может попасть на обложку журнала. Это большая честь. Потому что собрать такое количество работ считается редкостью. Не имеет значения, какие работы. Если глобальные, масштабные, уникальные, начиная с первого времени создания мануфактуры, это очень престижно.

Расскажу одну историю. В 1996 году на Манхэттене открылся музей фарфора. Когда в середине 2000-х мы с Галей, сыновьями Димой и Андрюшей пришли туда, сотрудница музея (она родом из Украины) обратила внимание на то, что наши дети все время говорили: «Мы это уже видели. Нам тут неинтересно». Она возмутилась: «У вас такие невоспитанные дети». Я спросил: «Почему невоспитанные?» — «Говорят, что все уже видели. Такого не может быть. Потому что такие музеи только у нас и в Валенсии». — «Может быть». — «Как это?» — «Они у нас дома все это видели».

Однажды Роза Лладро, приехав в Киев и побывав у нас дома, сказала, что привезет к нам своих детей, чтобы они увидели такую огромную коллекцию работ своей мануфактуры. В нашей коллекции собрано валенсийских работ намного больше, чем в музее Lladro в «Городе фарфора» под Валенсией.

— Вы ведь точно не родились с серебряной ложкой во рту. Откуда у интернатского мальчишки такой вкус, такая любовь к прекрасному?

— Отвечу на этот вопрос современной притчей. В одном американском городе жили два брата. Один стал успешным бизнесменом, уважаемым в городе человеком, а второй — уголовником, который постоянно попадал в тюрьму. Когда его судили в очередной раз, в перерыве заседания репортеры задали ему вопрос: «Как вы стали таким злостным преступником?» Он ответил: «Да вот так. Я из бедной семьи, наш отец пил. Еды нам не хватало. Мы жили в жутких условиях. Я просто не мог стать другим». Позже, когда старший брат вышел на улицу, его спросили: «Как вы стали таким успешным?» — «Я не мог стать другим. Я рос в бедной семье, отец пил, бил мать, мы жили в нищете и грязи… Я просто не мог стать другим».

Думаю, какие-то черты заложены в нас от рождения, но во многом каждый сам определяет, кем должен стать. Я седьмой ребенок у родителей, мама умерла, когда мне было шесть лет. Мы жили даже не в бедности — в нищете.

Но при этом в добром отношении к семье, к детям, к людям, окружавшим нас. И они к нам всегда по-доброму относились.

Я десять лет учился в интернате. Приходил по выходным в коммунальную квартиру на улице Саксаганского, где в трех комнатах проживало больше десяти человек — на один унитаз и один умывальник. И когда слышал, как соседи, желая устрашить ребенка, который плохо себя вел, говорили: «Мы тебя сдадим в интернат», не понимал этого. Зачем вы этим пугаете? У нас в интернате такие хорошие дети, такие замечательные воспитатели и учителя. Одна воспитательница перед сном часто ставила нам пластинки с записью «Пер Гюнта» (тогда еще у нее был граммофон) и предлагала представить, как играют скрипка и другие инструменты, как раздаются чьи-то шаги и т. д. Очень много зависит от окружения и от того, к чему сам человек предрасположен. К одному, как младший брат из этой притчи, или к другому, как старший брат. Поэтому не случайно мы, обездоленные дети, лишенные материнской заботы и ласки, соревновались в написании стихов, в том числе, например, японских хокку. Где, казалось бы, Киев и где Япония? Нам никогда не преподавали ничего подобного. А мы, хотя наши возможности и были мизерными, так хотели познавать мир…

— Какая из работ отражает ваше детство, вашу мечту, вашу жизнь, вашу боль?

— Не скажу так сразу. Нужно подумать. Это очень сложный вопрос. Нет одной такой работы. Знаете, это как инкрустированное произведение, созданное из множества осколков. Взятые в отдельности, они особой красоты не представляют. И только собранная из них мозаика дает картину, которой можно восхищаться. Каждая работа содержит какую-то крупицу, формировавшую мои представления о прекрасном. Со многими работами связаны и переживания, и удивительные истории.

— Давайте начнем нашу экскурсию с изысканных фарфоровых картин, от которых нельзя глаз оторвать.

— Это, кстати, большая редкость. Я видел во дворцах Италии и Австрии сохранившиеся после войны фрагменты оформления комнат фарфоровыми плитками, изразцами, украшениями. А вот картин из фарфора не видел почти нигде. У нас они представлены. Это работы Lladro.

Отмечу, что в нашей коллекции есть десятки роскошных подаренных работ. Не буду называть конкретные фамилии дарителей (на входе будет висеть список), чтобы не упустить кого-то. Это известные деятели культуры, ученые, врачи, журналисты.

Еще у нас собрана уникальная библиотека. Здесь книги о фарфоровых мануфактурах Германии, Японии, Франции, Италии, Украины, Испании, Советского Союза. И даже есть редчайший экспонат, благодаря которому можно понять, как создают фарфоровые изделия. Купить такую штуку, между прочим, практически невозможно…

Много раз, бывая в «Городе фарфора» внутри остывших печей, где проводится обжиг новых изделий, куда раньше пускали особо важных гостей (сейчас эту практику прекратили), я видел процесс сотворения этого чуда. Для крупных частей фарфоровых произведений сначала создают формы из гипса. Затем их закрывают, скрепляют резиновыми жгутами, а в отверстие заливают мягкую фарфоровую массу. Эту массу выстаивают в зависимости от ее консистенции несколько дней или недель, чтобы избавиться от влаги. Потом форму открывают, достают эти фрагменты и склеивают между собой. Мельчайшие детали тоже выстаивают в формах или лепят вручную. Затем готовую композицию отправляют в печь для обжига. Такая технология. В отличие от других мануфактур, где делают два или три обжига, в Lladro достигли мастерства, позволяющего совершать лишь один. Работы бывают блестящие, то есть глазурированные, или без глазури (это называется фарфор в бисквите или mate, как говорят испанцы).

Недавно у нас появился петушок Васильковского майоликового завода (там в советское время выпустил тысячи таких). Мне было важно его отыскать. Спасибо коллегам, которые нашли и подарили его мне. Весь мир знает историю, когда после уничтожения дома в Бородянке уцелела часть стены, на которой остался кухонный шкаф, в нем несколько тарелок, а наверху маленький декоративный петушок, выдержавший мощную ударную волну от взрыва крылатой ракеты. Он стал символом незламності українського народу.

Рядом я положил фрагменты снарядов и мин, привезенные из Стоянки и из Дмитровки. Это по Житомирской трассе под Киевом. Фрагменты этих мин способны убить десятки людей, пробить любую стену…

У нас в музее много разных мест, где хочется побыть подольше. Но этот уголок особый. Мы его назвали «уголком Кристины» в честь племянницы моей супруги Гали. У Кристины с детства были проблемы со зрением. Одного глаза она лишилась очень рано, украинские врачи не смогли его спасти. Когда настала угроза потери второго глаза, Кристина и ее мама Оксана с помощью фонда братьев Кличко поехали в Берлин, где она теперь и живет. Там ей сделали десятки операций. Зрение на втором глазу долго сохранялось, однако болезнь оказалась сильнее — Кристина ослепла. Она очень сильная и самодостаточная девушка. Еще до полной слепоты успела овладеть профессией массажиста. Ее ценят работодатель и клиенты студии, где она работает. Более того, сейчас она помогает многим переселенцам из Украины оформлять документы, необходимые для проживания в Берлине.

На стене будет короткое описание этой истории и фото Кристины и нашей дочери Анечки на Александерплац в центре Берлина. А рядом на тумбе — три работы, которые можно будет потрогать руками, чтобы ощутить притягательность фарфора. Возле ценных экспонатов в музеях всегда есть надписи «Не трогать руками» или «Не подходить близко». У нас тоже будут такие. И только в этом месте будет написано: «Подходить близко и трогать руками обязательно».

— Когда вы в первый раз видите работу, чем больше восхищаетесь — техникой или сюжетом?

— Наверное, и тем, и другим. Существуют работы, где нет ни техники, ни сюжета. Но я знаю, сколько им лет, как тяжело и непросто их было создавать в первые месяцы появления Lladro. Они тоже безумно интересны.

Братья Лладро начали свои эксперименты во дворе родительского домика в небольшом городке под Валенсией — с нуля построили печь и стали делать первые вазы и посуду. До этого, работая на мануфактуре у хозяина, они освоили немецкие технологии, которым уже сотни лет. Многому там научились, а затем многое привнесли — не только технологию одного обжига, но и естественную цветовую гамму, ставшую характерной отличительной чертой испанского фарфора.

— Специалисты утверждают, что у Lladro четыре тысячи цветовых оттенков.

— Работы у испанских мастеров не расписаны по глазури или под ней, что было бы проще — по ровной поверхности перед последним обжигом, как это делали ранее в технологиях немецкого, австрийского, датского, итальянского фарфора. Испанцы сразу закладывают в глину натуральные красители, которые потом проявляются. Поэтому взгляды, повороты тел, лица, детали одежды такие фактурные и выразительные. Почему меня привлек именно испанский фарфор? Потому что он самый живой, самый натуральный, самый сюжетный. Первоначально наша коллекция вообще была задумана как коллекция испанского фарфора.

Я хотел собирать только его, никакие остальные мне были не нужны. Но, когда начинал рассказывать друзьям, что испанский фарфор самый лучший, меня всегда просили это доказать. Я на пальцах объяснял: «Немецкий Meissen или итальянский Capodimonte — там все нарисовано, а в Lladro по-другому делается, в нем все словно живое…» А как в этом убедиться воочию? И тогда я для того, чтобы убедить тех, кто сомневался в исключительности испанского фарфора, начал собирать другие фарфоры — датские, голландские, немецкие, испанские, итальянские, английские. Потом думаю: а как же без украинского фарфора? Он на фоне европейских мануфактур на первый взгляд выглядит несколько проще, вроде такая себе наивная живопись. Но он своеобразен, узнаваем и неповторим. Лучшие произведения украинского фарфора заслужили право стоять среди самых известных мануфактур.

Завершая эту часть, скажу, что каждый нюанс в нашем музее продуман и выстрадан, что мы не раз все меняли и переделывали. Это такой многотрудный процесс — грамотно расставить работы. У нас ведь нет специального образования. Все делали по велению души и по наитию. Как нам виделось. Поэтому надеюсь, что нам простят, если, может быть, мы не достигли совершенства в этом.

В следующих частях цикла «Прогулки по „Shvets Museum“ с Александром Швецом» вы сможете ознакомиться с экспонатами музея фарфоровых фигур.