Ровесник века аврам кармазин: «у меня такое чувство, что вернулись времена нэпа и век заканчивается тем, с чего начался»
Авраму Кармазину на днях исполнилось сто лет. Весь наш век прошел у него на глазах. Так что судить о тяжелых и легких годах этого столетия Аврам Моисеевич может как никто другой. Правда, легких лет он не помнит. Говорит, что трудности в нашей стране были всегда. Может быть, потому, что лучше всего Аврам Моисеевич помнит военные времена.
Мы сидим в уютной комнате в стиле «ретро». С пожелтевших фотографий мне улыбаются родные и друзья Аврама Моисеевича. События, даты, воспоминания пересыпаются, как стеклышки в калейдоскопе, и из разрозненных кусочков складывается портрет великого и ужасного XX века, до окончания которого осталось чуть больше месяца.
«За 50 копеек я купил в гастрономе баночку черной икры»
Самые ранние воспоминания Аврама Кармазина -- о русско-японской войне. Правда, боевые события доходили до провинциального Медвина, что близ Богуслава, лишь со страниц газет и журналов, зато газет этих в доме, где рос Аврам, было вдосталь. Отец мальчика -- хозяин аптеки и человек образованный, читал очень много. А пятилетний Аврам часами разглядывал газетные иллюстрации, воображая себя героем сражений.
-- Сейчас девятьсот пятый год у большинства людей ассоциируется скорее с кровавым воскресеньем, чем с русско-японской войной, -- говорит Аврам Моисеевич, -- но тогда война казалась всем более важным событием. О ней говорили всюду. А вот о расстреле народной демонстрации я ничего не слышал. Хотя, может быть, взрослые просто не обсуждали эту тему при мне…
Первая мировая война, как и русско-японская, коснулась Аврама лишь косвенно -- в виде газетных публикаций. Революции же -- непосредственно.
-- Мы все очень радовались февральской революции и свержению царя. Что монархия себя изжила, было понятно даже детям, -- вспоминает Аврам Моисеевич. -- А вот октябрьские события лично я воспринял без энтузиазма. Все происходящее напоминало историю французской революции, которую я прочитал в четырнадцать лет. Читал и сочувствовал жирондистам -- они казались мне цивилизованными и человечными. А якобинцы не нравились -- слишком уж они были жестокими. И тут вдруг в нашей стране начинает твориться то же самое! Ленин вел себя совершенно так же, как Робеспьер! Для меня интеллигентные меньшевики были жирондистами, а большевики -- якобинцами, которые позволяли себе любые зверства, оправдывая их революционной необходимостью… Хотя со временем большевики изменились. Да и Ленин занялся восстановлением экономики страны.
-- Вы имеете в виду нэп?
-- Конечно! Все возрождалось из руин прямо на глазах! В то время я уже перебрался в Киев, закончил юридический факультет Коммерческого института. И устроился работать юрисконсультом на открывшуюся товарную биржу… Откуда ни возьмись, объявились извозчики, элегантные пролетки и фаэтончики, холеные породистые лошади. Все это исчезло во время революций, казалось, уже навсегда, и вдруг… А возле площади Январского восстания появился новый, очень красивый гастроном. За пятьдесят копеек я купил там коробочку черной икры, до того никогда ее не пробовал. Все это исчезло так же, как и появилось, когда к власти пришел Сталин.
Иосифа Виссарионовича Аврам Кармазин ненавидит жгучей ненавистью. И не только из-за голода, который Украине пришлось пережить в 1932--1933 годах. Прежде всего за ужасы арестов, сотрясавших Киев.
-- Людей арестовывали по совершенно необоснованным, диким обвинениям, -- тяжело вздыхает мой собеседник. -- Близкая подруга нашей семьи, родная сестра актрисы Карлы Доннер (которая играла главную роль в фильме «Большой вальс»), преподаватель консерватории Нина Артуровна Кореус жила в коммуналке в Киево-Печерской лавре. Кто-то из соседей надумал отобрать ее комнату и написал донос. Нину Артуровну арестовали по обвинению в шпионаже -- в сотрудничестве с японской разведкой. Следователь светил ей лампой в глаза и размахивал перед лицом револьвером, требуя, чтобы она немедленно во всем призналась. Но экстравагантная Нина Артуровна только удивлялась: «Ну, ладно, шпионка, но, позвольте, почему именно японская? Я ведь даже японского языка не знаю». Я нашел для нее хорошего адвоката, да и прокурор, к счастью, понял всю абсурдность обвинения, поэтому Нину Артуровну отпустили. Но еще неделю после этого она просыпалась от любого звука: «Что, опять на допрос?»
«То, что мы побеждаем немцев, я понял только под Кенигсбергом»
Впрочем, даже в эти страшные времена жизнь шла своим чередом. В 1935-м Аврам Моисеевич женился на девушке, с которой встречался… 12 лет. Маруся была настоящей красавицей, в нее невозможно было не влюбиться. И тому, что она выбрала совершенно обычного мужчину, удивлялись не только ее знакомые, но и родственники. Сама же Мария Борисовна как-то призналась племяннице: Аврам всегда был эрудитом, балагуром и душой компании, для женщины это куда важнее, чем внешняя красота.
-- За несколько лет до войны у нас родился сын Миша, -- Аврам Моисеевич надолго задумался. -- Марусе он дался очень тяжело. Роды так измучили ее, что о втором ребенке даже говорить не хотела… А потом началась война. Вместе с Театром русской драмы, в котором работала моя сестра, мы эвакуировались в Казахстан, что спасло моих близких от расстрела в Бабьем Яру.
Из Алма-Аты меня призвали на фронт… Хорошо помню свой первый фронтовой завтрак. Это было под Ржевом. Нам выдали по коробочке сырых крабов. Их нужно было отварить, но в чем? Воду мы брали из большой дождевой лужи, возле которой вчера убило командира и коня. Мы сыпали в эту кровавую воду дезинфицирующий порошок и варили в ней крабов. Кстати, они оказались просто пальчики оближешь. Верите ли, их вкус, как и вкус черной икры, что пробовал в молодости, я помню до сих пор… Потом начался обстрел. Я лежал на земле, стрелял из винтовки, спрятаться было некуда, а пули и осколки сыпались со всех сторон. Но меня почему-то не задевало.
У нас не хватало всего: и боеприпасов, и продуктов. Немцы стреляли без перерыва, сколько хотели, а у нас… Наш комбат имел право дать команду только на один выстрел, для большего их количества нужно было звонить начальству за разрешением. А с телефонным кабелем тоже проблем хватало. Если у нас, связистов, рвался кабель, мы искали немецкие. Они были хорошо заметны даже в темноте: разноцветные -- красные, зеленые, синие. Наш кабель был черным, и найти его было гораздо сложнее. Иногда, не находя немецкого провода, ребята резали свой, оставляя без связи другую группу.
Ранили меня где-то под Смоленском, до сих пор не знаю, где именно. Мы с напарником копали окоп, и вдруг он закричал: «Санитары, меня ранило», а через минуту я почувствовал, как что-то обожгло мне руку и тоже стал звать санитаров. После ранения меня признали негодным к строевой службе. А начальник продотдела госпиталя, узнав, что я юрист, предложил мне поработать бухгалтером. Я должен был выписывать раненым харчи. Согласился, да так и проработал в госпитале до конца войны. Начальник продотдела хорошо ко мне относился, потому что я никогда не воровал. Даже щепотки сахара не взял со склада.
-- А в победу вы верили?
-- Честно признаюсь, не очень. Старался об этом как можно меньше думать, ведь немцы были хорошо вооружены, сыты, одеты… Мы же в какой-то момент надеялись только на открытие второго фронта. Что таки побеждаем, я понял только в Черняковске под Кеннигсбергом. Меня за чем-то послали на станцию. Там я увидел карту на стене и удивился: мы же почти победили Германию!
«Если бы вешали нашу скандальную соседку, я бы пошел на это смотреть»
После победы Аврам Моисеевич пробыл в Киеве всего сутки. Помог жене вселиться в старую квартиру, впервые за несколько лет успел почувствовать себя дома и уехал: госпиталь отправили на Дальний Восток, где «добивали» японцев.
-- Я вам вот что скажу: после больших испытаний меньшие не кажутся легкими. Когда я шел на войну с немцами, весело не было, но я знал, что воевать надо. Когда же нас везли на дальневосточный фронт, морально было куда тяжелее. Многие дезертировали, и мне, честно говоря, хотелось. Я считал, что, нападая на Японию, Сталин поступает нечестно. Ведь японцы не нарушили подписанного договора о ненападении и тем самым помогли нам. Если бы одновременно с Германией на нас с другой стороны напала Япония, мы бы, скорее всего, проиграли вторую мировую. Мысли обо всем этом мешали мне спокойно ехать на Дальний Восток. Благо, пробыли мы там недолго.
После войны мы с женой жили в коммуналке на Большой Подвальной. Из пяти соседей только одна оставляла желать лучшего. Ненормальная была женщина: выдумывала всякое, ябедничала. Причем жаловаться, что ей не дают пользоваться общим телефоном, она начала через пять минут после его установки. А ее сын ругался с ней из-за нас, говорил: оставь в покое Аврама и Марию! В здании Минрыбпрома сразу после войны судили, а потом вешали немцев. Смотреть на казнь мы не ходили -- тяжело видеть, как убивают людей. Но если бы вешали нашу скандальную соседку, -- шутит Аврам Моисеевич, -- я бы обязательно пошел смотреть…
О дальнейших годах и правителях Аврам Кармазин рассказывает уже не так подробно. Видно, и события были не того масштаба, и личности… По словам Аврама Моисеевича, поначалу Хрущев ему сильно не нравился, хотя и сделал очень много нужного и полезного. А вот Брежнев, считает юбиляр, никак себя не проявил. С приходом же Андропова, говорит он, в стране снова начались перемены, но тогда никто даже представить не мог, что будет еще и «перестройка».
-- Когда к власти пришел Горбачев, люди читали газеты и смотрели телевизор как никогда! Застоявшаяся жизнь снова забурлила… А потом -- референдум: быть ли Украине независимым государством. Я подумал, что украинцы имеют право отделиться, никто не должен мешать им в этом, а потому проголосовал за независимость.
Судьба отмерила Авраму Моисеевичу длинную, полную событий жизнь. А вот близких ему людей не пощадила. Ушла из жизни его любимая жена Маруся, умер и сын.
-- Миша был красивый, как Маруся. Я, бывало, говорил ему: «Все-таки ты похож на меня!» А он только улыбался и качал головой, -- глаза Аврама Моисеевича погрустнели. -- Люди говорили, что сын у нас очень талантливый. Из-за «пятой графы» его не приняли в Киевский университет, так он поехал и поступил в МГУ. Потом его взяли в аспирантуру при Академии наук. Друзья сына говорили нам, что он был в числе инициаторов игры «Что? Где? Когда?». Мише прочили большое будущее, но он рано умер. В 26 лет у него обнаружили опухоль мозга. Маруся очень плакала: дескать, зря отпустила сына в Москву, дома, может, и уберегли бы. А Миша успокаивал ее. Просил ни о чем не жалеть, потому что те семь лет, которые он прожил в Москве, для него дороже целой жизни. Ведь там он был счастлив… Я скажу вам: нельзя иметь только одного ребенка…
Стараясь отвлечь Аврама Моисеевича от тягостных воспоминаний, я спросила его, на какой период уходящего века больше всего похоже нынешнее время. «У меня такое чувство, -- ответил он, -- что вернулись времена нэпа. Все точно так же, и век заканчивается тем, с чего начался».
391Читайте нас в Facebook
