Мой первый директор
Он был настоящим театральным стратегом
В Ленинград к Г. А. Товстоногову приехал только что назначенный директор моего будущего театра Леонид Тимофеевич Куропатенко и попросил порекомендовать ему молодого режиссера-выпускника. Товстоногов порекомендовал меня. Я тогда проходил преддипломную практику в Москве, в «Ленкоме», вместе с Алексеем Владимировичем Баталовым (Баталов был постановщиком, я -- вторым режиссером). Мы ставили пьесу Карла Виттлингера «Лучше останься мертвым» (»Человек со звезды»).
Л. Т. Куропатенко вместе с ведущим режиссером Театра имени Леси Украинки Николаем Алексеевичем Соколовым по разным делам приехали в Москву. В их планах была и встреча со мной. После предварительного разговора я начал искать пьесу, и мы сообща остановились на только что опубликованной в журнале «Театр» пьесе Милана Кундеры «Поворот ключа».
Второго апреля состоялась премьера моего преддипломного спектакля, а уже четвертого я выехал в Киев.
Условия постановки дипломного спектакля в Киеве были достаточно жесткие. Премьера должна была состояться не позднее пятнадцатого июня, так как шестнадцатого театр выезжал на гастроли в Запорожье. Причем сцену мне могли дать лишь с седьмого по пятнадцатое, поскольку шестого июня в театре выпускался многонаселенный спектакль по пьесе Алексея Николаевича Арбузова «Нас где-то ждут».
Во всем этом был определенный риск. Но отступать мне было некуда. У меня не было иной дипломной работы, и я согласился.
Куда больше меня рисковал Леонид Тимофеевич. Он только что принял театр. Он предложил труппе кота в мешке, никому не известного студента-пятикурсника, и, в конечном счете, он один отвечал за провал. С меня взятки были гладки.
В какой-то мере его авторитет театрального стратега, руководителя театра (главного режиссера на то время в театре не было) зависел от успеха или провала этой моей постановки.
По сей день я благодарен ему за доверие, за науку, за ежедневную поддержку.
Он был действительно настоящим театральным стратегом -- понимал, что в театре катастрофически не хватает молодой режиссуры. Все тогдашние режиссеры были пенсионного или предпенсионного возраста. Он понимал, что Давиду Боровскому, которого, кстати, он назначил исполняющим обязанности главного художника, -- тоже оказал беспрецедентное доверие, потому что тогда у Давида не было еще специального образования, -- нужен в сообщники молодой режиссер. И он рискнул взять меня, понадеявшись на рекомендацию МАСТЕРА, то бишь Г. А. Товстоногова.
Рискнув, Л. Т. Куропатенко -- и это тоже черта истинного театрального стратега, -- стал укреплять в коллективе мой авторитет. А ведь тогда я был совсем мальчишка, мне не было еще и двадцати пяти. На сборе труппы он рассказал о рекомендации Товстоногова, но рассказал и еще нечто, чего я не знал.
Оказывается, ознакомившись с моим личным делом -- это было тогда обязательно, хотя какое у меня могло быть личное дело, кроме того, что в нем красноречиво присутствовала пятая графа, национальность, -- он попросил Георгия Александровича порекомендовать еще и другого его выпускника, для сравнения. На что, по словам Куропатенко, Товстоногов, который тоже отлично разбирался в том, зачем и почему листалось мое личное дело, ответил: «Вам нужен самостоятельный режиссер. Другой кандидатуры у меня нет».
Все это Леонид Тимофеевич рассказал всему актерскому коллективу, и я снова, как тогда, так и теперь, поражаюсь его мужеству и честности.
Он умел доверять
Мягко, ненавязчиво он учил меня науке внутритеатральных отношений. Следил за тем, чтобы меня не занесло.
На главную мужскую роль, пана Круты, с моей точки зрения, в театре исполнителя не было. Юрий Сергеевич Лавров отказался, и я наивно обмолвился (дело было в шестьдесят третьем), -- что не худо было бы пригласить из Театра имени И. Франко замечательного артиста Владимира Михайловича Дальского. Я знал его еще по Львову, где он был ведущим артистом Театра ПрикВО.
Как изменилось лицо Куропатенко. Как он побледнел. «Не стоит вам, молодой человек, начинать с этого. Не стоит сразу выказывать недоверие труппе. Вы немедленно восстановите против себя многих. И даже заикаться об этом на режиссерской коллегии (т. е. при Соколове, Нелли, Розине) не следует. Походите на спектакли, подумайте и решите эту проблему внутри театра», -- вот что он сказал в ответ на мою неосмотрительную тогда идею. И оказался прав. Характерную роль пана Круты успешно сыграл Моисей Бенедиктович Розин -- актер и режиссер нашего театра.
Куропатенко хотел успеха спектакля. Он хотел, чтобы я состоялся, чтобы меня приняла труппа, чтобы я остался в театре. Он всячески мне помогал.
Перед выпуском (а у меня действительно было пиковое положение -- всего лишь восемь репетиций на сцене), он снял два вечерних спектакля и дал мне возможность репетировать утром и вечером. Самого его в те дни в театре не было. Он болел, но по телефону сказал мне вещие слова, оставшиеся как завет на всю жизнь. Слова о том, что такой репетиционный день -- утро-вечер, -- когда декорация все время стоит на сцене, равен пяти или шести утренним репетициям.
Куропатенко ВСЕ знал про театр. Про людей театра. Про сложность и неоднозначность внутритеатральных отношений. Как он был осторожен в оценках театрального искусства! В любом театральном конфликте -- творческом, организационном -- он обязательно выслушивал обе стороны и лишь затем принимал решение. Как он отличался от многих нынешних руководителей культуры, попавших в руководители разве что по недоразумению, и с легкостью, достойной лучшего применения, расшвыривающих во все стороны оценки спектаклям, театрам, театральным направлениям.
Долгие годы Леонид Тимофеевич был директором Харьковского театра имени Т. Шевченко, затем -- заместителем министра культуры, и сам попросился в театр, потому что хотел конкретного для себя дела. Он любил людей театра -- актеров, режиссеров, цеха. В его отношении к театру не было ничего эгоистического, личного -- он беззаветно служил ТЕАТРУ.
И он умел ДОВЕРЯТЬ. Долгие годы сохранял я его письмо, посланное мне летом того же, 1963 года, во Львов, где я жил тогда, в котором он предлагал мне самому заняться инсценировкой романа Д. Гранина «Иду на грозу», бывшего тогда одним из самых приметных творений советской прозы. «Приложите руку с пером к бумаге», -- писал он, и далее отправил меня в Ленинград, чтобы Гранин благословил мою инсценировку. Позже Л. Куропатенко устроил ее читку на художественном совете Театра имени Леси Украинки и очень переживал, -- хотел, чтобы инсценировка понравилась.
Он вел театр уверенной рукой МАСТЕРА ТЕАТРАЛЬНОГО ДЕЛА. Вел бескорыстно, и если бы не его преждевременный уход из жизни, кто знает, не было бы тех страшных лет безвременья и каботинства в театре, которые не давали этому талантливому коллективу творчески взлететь, занять достойное место в десятке лучших театров Союза.
Его отношение ко мне, к людям театра, к самой идее театра, его бескорыстие считал я тогда, по молодости лет, вполне естественными, само собою разумеющимися. И только впоследствии, хлебнув полной мерой чашу театральных интриг, неискренности, откровенной тупости и демагогии в работе с иными театральными директорами, я в полной мере оценил личность Леонида Тимофеевича.
Он был демократичен на театре в самом полном значении этого понятия.
Он всячески старался сохранить преемственность поколений
Мои последующие спектакли -- «Иду на грозу», «Платон Кречет», «104 страницы про любовь» -- были встречены в коллективе неоднозначно. Помню, как после заседания Художественного совета, принимавшего «Иду на грозу», после убийственной критики «стариков», мы остались в кабинете вдвоем. Куропатенко вышел из-за стола, сел напротив. Долго молчал, сжимая руки в ладонях. «Неужели я ошибся? Неужели это плохо?» -- то ли мне, то ли себе негромко сказал он. Потом мы оба долго молчали. «Ну, идите, работайте», -- сказал он. Я ушел. Через день с большим успехом состоялась премьера. Цветы. Овации. В тот вечер состоялся как артист совсем молодой тогда -- двадцать один год -- Вячеслав Езепов.
Многим тогда казалось, что я ломаю традиции, увожу Театр имени Леси Украинки в сторону от реалистического быта, излишне экспериментирую, совершаю некое насилие над актером. Хотя, видит Бог, я только пытался реализовать, и достаточно робко, то, чему меня учил Товстоногов.
Леонид Тимофеевич, кроме обсуждений спектаклей на художественном совете, смело вовлекал в такое обсуждение весь коллектив, где каждый мог высказаться, пытаясь нащупать общие критерии в творчестве, общие пути.
И труппа откликалась. Ему помогали «старики» -- без преувеличения великие.
Когда обсуждали спектакль «Иду на грозу» через месяц после премьеры, Юрий Сергеевич Лавров смог при всех признаться, что он ошибался, предрекая, при принятии спектакля, его провал. Когда он сказал это, меня прошиб какой-то озноб, задрожали колени. Мне это было очень важно -- на том художественном совете, принимавшем спектакль, меня ругали. От этого, очевидно, и возникла некая дрожь.
Куропатенко понимал, что театру нужен творческий руководитель, и много раз публично просил Николая Алексеевича Соколова принять на себя бразды правления. А когда тот все-таки отказался, уговорил Юрия Сергеевича Лаврова стать художественным руководителем.
Именно Куропатенко настоял на том, чтобы я занялся поисками современной украинской прозы как основы будущего спектакля. Так началось мое творческое содружество с Павлом Архиповичем Загребельным, так появился на свет спектакль «Кто за? Кто против?», ставший в Киеве театральным шлягером тех лет.
Я принес Леониду Тимофеевичу немало огорчений. Не нарочно, конечно. Он поддерживал мои режиссерские идеи и согласился на постановку крамольной по тем временам пьесы Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь», в которой участвовали молодые Ада Роговцева и Юрий Мажуга.
Ах, какой разразился скандал! В чем только театр ни упрекали: и в мелкотемье, и в пошлости, и в потакании дурным вкусам.
На собрание пришел сам министр культуры Ростислав Владимирович Бабийчук, и все стрелы, естественно, летели в директора: «Как он мог позволить! Как допустил!» Леонид Тимофеевич сидел в президиуме того памятного собрания, и только желваки играли на его скулах. Но он не отрекся от спектакля, не закрыл его. А ведь многие, в том числе и в театре, хотели этого.
Спектакль «104 страницы про любовь» жил. Но я в какой-то мере стал притчей во языцех. Нехорошая, скандальная известность режиссера, идеологически невыдержанного, укрепилась за мной.
И снова -- в который раз! -- мне помог Леонид Тимофеевич. Помню наш с ним долгий разговор один на один, в котором он убеждал меня, во-первых, не отчаиваться, и, во-вторых, подумать о классике. Он хотел реабилитировать и театр, и меня в глазах партийных бонз. Так родились «Дачники» М. Горького, спектакль, в котором замечательно играли Юрий Мажуга, Анатолий Решетников, Николай Рушковский.
В Театре имени Леси Украинки Леонид Тимофеевич утверждал атмосферу спокойствия, доброжелательности, гасил эгоистические актерские страсти, заботился о том, чтобы артисты были заняты, много играли и репетировали. Он всячески старался сохранить преемственность поколений. Он понимал, как опасно перерезать бездумно пуповину, как опасно для целого поколения, если оно приходит в театр, не зная того, что было и как было в театре до него. Часто такие артисты превращались в иванов, не помнящих родства.
Он был инициатором, или одним из инициаторов, проведения вечера, посвященного памяти Константина Павловича Хохлова, практического и духовного создателя Театра имени Леси Украинки.
Для нас, молодых в ту пору, вечер этот стал некоей вехой в постижении и понимании живых традиций театра. Мы прикоснулись к Хохлову как к режиссеру, человеку, педагогу. Для наших душ этот вечер не прошел бесследно.
Ранее я думал, что мне повезло в освоении профессии дважды -- я недооценивал влияния и вклада в мое театральное образование Леонида Тимофеевича. Как вовремя я его встретил! Как вовремя он мне помог!
Теперь я понимаю -- мне повезло трижды. Г. А. Товстоногов, Д. Л. Боровский и Леонид Тимофеевич Куропатенко благословили меня на этот нелегкий путь.
«Facty i kommentarii «. 10 апреля 2000. Культура
498
Читайте нас в Facebook
