«сто пятьдесят граммов спирта, которые нам выдавали каждый день для выведения из организма радионуклидов, я отдавал солдату, убиравшему в моей палате»
Из двадцати семи пожарных, которые первыми прибыли на горящий реактор 26 апреля 1986 года, сегодня в живых остались только девять. В канун годовщины Чернобыльской трагедии на встречу смогли приехать лишь семеро. Пожарные, чудом выжившие после той ночи, признались: несмотря на то, что трагедия круто изменила их судьбы, отобрала товарищей, их тянет сюда. «Знаете, -- сказал Петр Шаврей, в 1986 году -- старший лейтенант, инспектор государственной пожарной охраны по Чернобыльской атомной станции, -- я прожил в Припяти всего два года, в Киеве -- вот уже четырнадцать лет. Но все еще не могу свыкнуться с мыслью, что Киев -- мой родной город. Я помню только Припять. До сих пор мне снится этот город, квартира, дети во дворе. Если бы появилась возможность, я, не раздумывая, вернулся бы туда жить. Моя родина в Припяти. И это происходит не только со мной. Всем, кто выжил, очень часто снятся погибшие товарищи и покинутая, но все же такая родная Припять».
«Вот этот холмик между деревьями -- все, что осталось от моей хаты»
Наш автобус пересек границу тридцатикилометровой зоны -- зоны отчуждения. Это звучит жутко, тем более что здесь все-таки живут и работают люди. «Вот она, родная», -- обронил кто-то из пожарных. Действительно, чернобыльская земля для этих людей осталась родной.
-- Сейчас подъедем к моему родному селу Копачи, -- говорит Владимир Палагеча, в 1986 году -- лейтенант, младший инспектор пожарной охраны по 3-му и 4-му энергоблоках ЧАЭС. Через пару километров у обочины -- столб с надписью «Копачи». А дальше только деревья и большие, поросшие дерном холмы. -- Это, собственно, и все, что осталось от села. Его закопали в землю. Говорят, после аварии село было настолько заражено, что дезактивация оказалась бессмысленной. Вот его и похоронили буквально за ночь: к хате подъезжал бульдозер, выкапывал рядом огромную яму. Дом сваливался туда. С землей сровняли все. Почему-то оставили только здания элеватора и детского садика… А вот и моя улица. Тут только сруб от колодца остался. Там вода была хорошая. Вся улица сюда ходила. А вон тот холмик -- моя хата, где я вырос. Сад стоит. Его еще отец и дед садили, -- Владимир не договорил, закусил кулак…
-- Несмотря на пережитое, душой мы здесь, -- рассказывает Петр Шаврей. -- А переживать было что еще и до 1986 года. Ведь на Чернобыльской атомной не раз происходили аварии, случались и радиоактивные выбросы. Но даже от нас, пожарных, многое скрывалось, и об истинных причинах приходилось только догадываться. Например, в 1984 году произошла авария, унесшая жизни шести человек. Они умерли от радиации, тем не менее в некрологе написали, что от сердечного приступа. При аварии в одном из технических помещений были повреждены трубы, в которых образовались свищи, грозившие дальнейшей утечкой радиоактивных веществ. Свищи необходимо было срочно ликвидировать, что представляло огромную опасность: в зоне, где произошла поломка, уровень радиации был убийственный. Человек за пятнадцать секунд получал суточную дозу, так что находиться у труб можно было лишь считанные секунды. Знаю, что тогда выполнить эту работу предложили группе сварщиков из шести человек. Каждому пообещали машину «Жигули». Ребят предупредили о высокой радиации, но никто не говорил о последствиях. Сварщики работали около пятнадцати минут, пока заваривали свищи. Все они вскоре умерли…
«Крыша машинного отделения из-за расплавленной смолы превратилась в кипящее месиво»
-- Много говорится о том, что тогда, в апреле 1986 года, последствия могли быть еще более масштабными…
-- Взрыв в реакторе был только началом, -- рассказывает Петр Шаврей. -- Пожар на крыше машинного отделения мог привести к куда более серьезным последствиям. Если бы прогорела и обвалилась его крыша, тонны кислорода, пропана, ядерного топлива, находившиеся в машинном зале, взлетели бы на воздух. Они бы сдетонировали разрушившийся реактор, и тогда…
Крыша во многих местах просто кипела: кровля была покрыта почти сорокасантиметровым слоем смолы, которая и начала гореть. Всюду валялись куски графита и обломки твэлов -- цилиндрические трубки с ядерным топливом. Крыша была в дырках, через которые мы видели свечение от радиации. Смола разогрелась настолько, что ноги погружались в нее на несколько сантиметров. Помню, как во время подъема по лестнице мне в сапог попала вода из рукава. Потом оказалось, что эта часть ноги получила радиационный ожог -- вода уже успела стать радиоактивной. Здесь надо помянуть добрым словом Владимира Правика, старшего лейтенанта, начальника караула ВПЧ-2. Дело в том, что старые пожарные рукава имели небольшие свищи, через которые просачивалась вода. Но Правик всегда следил, чтобы рукава были новыми. Это спасло многих пожарных от радиационных ожогов.
-- В ту ночь мы поднялись на крышу машинного отделения с напарником Владимиром Прищепой, -- вступает в разговор Леонид Шаврей, в 1986 году -- инспектор пожарной части N 2 (старший брат Петра Шаврея). -- Вместе, что называется, плечом к плечу тушили пожар. Но вскоре он умер, а мне, как видите, удалось выжить. Может, недалеко от него лежал «фонящий» кусок графита. Кто знает? Тогда мы на это не обращали внимания. Все это казалось мелочью по сравнению с бушевавшим огнем. Когда сбили огонь, я, ничего не подозревая, заглянул в реактор через край обвалившейся кровли. Уже позже понял, что подставил голову под радиационный поток. Буквально через пару часов у меня начали выпадать волосы. Мы догадывались, что утечка радиации есть, но никто не предполагал, насколько высок ее уровень.
-- Могу сказать, что на всевозможных комиссиях полученные нами дозы облучения постоянно искусственно занижали, -- говорит Иван Бутрименко, в 1986 году -- старший сержант, водитель пожарной машины караула Правика. -- Первоначально дозу облучения мне определили в 180 бэр. Позже на комиссии ее снизили до 160. На мои возражения ласково так заметили: Иван Алексеевич, 180 или 160 -- не все ли вам равно, пенсия у вас от этого не изменится. Когда в 1989 году мы с детьми были на лечении в Израиле, тамошние врачи по анализу хромосом определили мою дозу облучения в 600 бэр. Много это или мало? По сравнению с десятками тысяч, извергаемых тогда реактором, это немного. Но известно, что в определенных условиях человек может умереть и от десяти бэр. Так что моя доза -- более чем смертельна.
«За несколько дней до аварии Владимир Правик написал рапорт о переводе его в другую часть»
-- Я помню кадры из какого-то фильма о Чернобыльской катастрофе, где пожарный, заглянув вот так, как Леонид Михайлович, в обрушившийся реактор через край крыши, через несколько минут свалился, пораженный радиацией. Тогда все происходило именно так?
-- Почти так. Мы были на пожаре с половины первого ночи до шести тридцати утра, -- рассказывает Петр Шаврей. -- Но воздействие радиации стало ощущаться уже через час. Давило какое-то непонятное чувство апатии, как будто мозг отказывался работать. От бессилия невозможно было держать рукав. Жутко хотелось пить, слезились глаза. Мы буквально заставляли себя держаться. Под утро начались рвота и сильное расстройство. Все, что было в организме, выходило с кровью, кожа стала багровой от радиационных ожогов. Около семи утра нас уже везли в больницу и в тот же день отправили самолетом в Москву. Помню, как мы шли к автобусу, едва переставляя ноги от бессилия, а обслуживающий персонал у самолетов буквально шарахался от нас в стороны. Автобус, который подали на взлетную полосу, был обтянут полиэтиленом.
-- Когда вы были в больнице, вам сообщали о смерти товарищей?
-- Конечно, это становилось известно, -- говорит Иван Бутрименко. -- Бывало, вечером видел человека в коридоре (мы все лежали в отдельных палатах), а утром узнавал, что он уже умер. Так у меня произошло с Володей Правиком. Как-то встретил его в коридоре. К тому времени он уже почти ослеп, но меня все же узнал. Он был очень плох. Кровь не сворачивалась, и места, где ставили капельницы, у него были перебинтованы, но кровь все равно просачивалась. Он тогда сказал мне: «Я уже не выживу. Но ты, Алексеевич, если останешься жив, забери из нашей части на станции магнитофоны (мы их купили в складчину) и отдай ребятам. А то ведь пропадут». Это была последняя встреча. Вскоре его забрали в реанимацию, где он и умер. Он уже знал, что умрет, но проявлял заботу о людях. Таким он был всегда. Никогда не кричал, не ругался. Был требовательным и справедливым. Уважал и любил подчиненных, свою команду. У него часто были проблемы с руководством. Начальство его невзлюбило. Дело дошло до того, что накануне аварии Володя написал рапорт о переводе его в другую часть. Но судьба распорядилась иначе…
-- Говорят, помимо лекарств, в больнице вам выдавали спирт для выведения радионуклидов…
-- Действительно, нас заставляли его пить -- 150 граммов спирта в день. От санитарок требовали следить, чтобы мы его выпивали. Но мне его пить не очень хотелось: тогда было такое состояние, что не мог ни есть, ни спать. Вы не поверите, но первую неделю в больнице я вообще не спал. Как-то я спросил у доктора насчет спирта. Он разрешил не пить, если не хочется. Поэтому я отдавал его солдату, который убирал трижды в день у меня в палате. Говорю: возьми, сынок, за мое здоровье. Только не попадись…
«Бетонные плиты весом в сотни килограммов взрыв разбросал, как щепки»
Мы подъехали к Чернобыльской станции. Ветераны-пожарные переступили порог пожарной части, из которой ушли четырнадцать лет назад к горящему реактору. В их глазах были и радость, и тоска, и боль. При входе на стене висел памятный стенд, на нем -- портреты погибших пожарных второй пожарной части по охране Чернобыльской АЭС. В отдельной рамке в уголке виднелся портрет Владимира Правика. Он, как и остальные погибшие, занесен в списки части навечно. Ветераны лишь на несколько секунд задерживались у фотографий, молча, опустив голову, проходили дальше. «А ребята-то улыбаются», -- обронил Петр Шаврей.
-- За этот барельеф с пожарными в свое время досталось Телятникову, разрешившему его установить, -- рассказывает Иван Бутрименко, указывая на барельеф желтого цвета на стене пожарной части -- шесть пожарных в клубах дыма с брандспойтами в руках. -- Делали его еще до аварии. И никто не задумывался над тем, сколько пожарных вылепить на нем. Вылепили шесть. После трагедии начали поговаривать, что, мол, напророчили мы с барельефом, ведь первыми погибли именно шесть пожарных. Теперь этот барельеф -- своеобразная память о них…
-- В час ночи 26 апреля я заступил на пост по охране территории станции, -- рассказывает Леонид Бутрименко, когда мы уже поднялись на смотровую площадку, откуда саркофаг виден, как на ладони. В 1986 году Леонид был охранником станции, прапорщиком внутренних войск. -- Мой пост и участок наблюдения находился как раз напротив реактора, метрах в ста от него. В половине второго услышал первый взрыв. Он был глухой, словно грохнул трамвай, но очень сильный. Тряхнуло, как при землетрясении. Я повернулся к реактору. Тут же на моих глазах произошел второй взрыв. Успел заметить, как вздымается разорванная крыша. Потом полетели куски бетона, камни, но я успел укрыться от обломков. Взрыв был такой силы, что бетонные плиты весом в тонну, а то и больше, отбросило от реактора метров на пятьдесят. Некоторые вылетели за ограду и контрольную полосу. Она у нас была, как на границе, -- забор, колючая проволока, полоса вспаханной земли. После взрыва я остался на посту. Признаться честно, когда смотрел на раскуроченный реактор, мне было страшно. Я отвернулся -- не мог этого вынести. Конечно, догадывался, что может быть утечка радиации. Понял я это только через час, когда началась рвота, ведь ни противогаза, ни общего защитного костюма нам не выдавали. О своем самочувствии доложил начальнику караула, но он приказал оставаться на посту. Поначалу предполагали, что взрыв на реакторе -- это диверсия. Вытащив пистолет, я продолжал нести службу, время от времени подкашиваемый приступами рвоты. Около трех ночи нас сменили.
-- Мне довелось заступить во вторую смену, -- вспоминает Василий Тихомиров, в 1986-м охранник ЧАЭС, прапорщик внутренних войск. -- Мы тоже вышли на посты без индивидуальных средств защиты. И скоро за это поплатились -- начались приступы тошноты. Время от времени подходили сотрудники КГБ, проверяли контрольную полосу, требовали соблюдать бдительность, говорили о диверсии. Если диверсант находится на территории, то необходимо не выпустить его за пределы ЧАЭС. Где-то через час нам выдали общие защитные костюмы. Но было поздно -- мы уже получили дозу. Помню, когда мы сменились, пошли сдавать костюмы. Я уже тогда еле держался на ногах. Зато прапорщик, принимавший костюмы, потребовал, чтобы мы их свернули, как полагается. Потом он аккуратненько, пофамильно сверил список получавших…
«Жены атомщиков высматривали мужей, стоя на мосту, где уровень радиации был невероятно высоким»
Слова ветеранов о родных домах в Припяти были полны искренности. Последним пунктом нашей поездки оказался этот ныне мертвый город. Правда, в памяти ветеранов-пожарных, да и многих бывших припятчан, город жив. Проезжая по его пустым улицам, казалось, будто смотришь хронику военных лет. Окно автобуса стало экраном, где гнетущие картины однотипных домов с разбитыми окнами, сорванными дверьми, разрушенными витринами магазинов, поросшими кустарником дворами превращались в длинную мрачную киноленту.
Петр Шаврей пригласил всех в свою прежнюю припятскую квартиру. Мы поднимались по ступенькам на седьмой этаж. Идти было нелегко -- приходилось пробираться между большими шкафами, плитами, холодильниками, разбитыми диванами, которыми были завалены лестничные пролеты и площадки перед лифтами. Похоже, это было делом рук мародеров -- ведь жителей тогда эвакуировали налегке. Этаже на пятом Петр Шаврей нашел дверцу от своего гарнитура. Узнал по узору. Пока поднимались, ветеран признался, что, подъезжая к дому, он волновался как никогда. «А сейчас такой комок в горле… » -- почти шепотом произнес мужчина.
В квартире свисали со стен обои, стояли остатки разбитой мебели. Заглядывая на пустые полки, хозяин нашел небольшой клубочек коричневых шерстяных ниток для вязания. Он взял его в руки, долго молча перекатывал из ладони в ладонь. Потом сказал: «Жена вязать любила. Кажется, из этих ниток носочки ребенку связала. Как этот клубочек уцелел?» Кто-то из присутствующих назвал это знаком удачи, нитью Ариадны. Может быть, еще удастся вернуться в родной город, но уже не на экскурсию, а навсегда. «Дожить бы», -- обронил кто-то из ветеранов…
Покидая Припять, переезжали небольшой мостик через железнодорожные пути, откуда был хорошо виден 4-й энергоблок.
-- Рассказывали, что на следующий день после аварии, -- говорит Иван Бутрименко, -- ничего не подозревавшие жены пожарных и работников ЧАЭС выходили с детьми на этот мостик, чтобы посмотреть, что случилось на станции и куда уехали их мужчины. Когда уже позже измерили уровень радиации на мосту, то дозиметр показал 78 бэр. А ведь даже доза в пять бэр могла быть смертельной…
1780Читайте нас в Facebook
