Владимир Зебек: «Зачем пенсия, если есть куры, корова? Человеку ведь очень немного надо»
В мире нет такого ценителя или коллекционера живописи, который не мечтал бы иметь хотя бы одну работу Владимира Зебека. А вот в Украине, где 80-летний художник живет, о нем почти не знают. «Это выбор самого Зебека, — разводят руками коллеги художника. — Человек жил в Москве, имел все: деньги, славу, огромные возможности, но вдруг на пике популярности бросил мастерскую с видом на Кремль и уехал на Кинбурнскую косу, поселился отшельником в старой деревенской хате. Доит корову, кормит кур, сам печет хлеб. Никого не принимает».
Это правда. Попытки корреспондента «ФАКТОВ» попасть к знаменитости очень долго оставались безуспешными. «На Кинбурн добраться и то проблема,- отговаривал меня от поездки к Зебеку один из николаевских художников. — Из Очакова ходит паром, причем не каждый день. На косе к парому выезжает ЗИЛ (только вездеход может преодолеть тамошнее бездорожье), и на нем еще час сумасшедшей тряски. Глушь, одним словом. И еще проблема: Зебек ночью работает, днем спит. Приедете, а он к вам не выйдет. Я сам в такой ситуации недавно оказался. Газеты, телевидение… На эти игрушки художник уже давно не отвлекается». И все же волею случая и определенной цепочки знакомств удалось погостить у «современного Айвазовского» — так искусствоведы называют Зебека.
«Только наклонился подберезовик срезать, глядь — волчара с другой стороны к грибу потянул морду»
Из крепкого кирпичного дома выходит мужчина лет тридцати, сын художника.
— Отец еще спит, проснется к закату, — приглашает меня на уютную террасу Даниил.
У Зебека шесть сыновей и дочка, все они москвичи. На Кинбурн приезжают только летом, привозят многочисленных друзей, знакомых.
— У нас и сейчас полон дом людей, — кивает в сторону особняка Даниил. — Живем по принципу коммуны: за гостями не закрепляются комнаты, все в одной куче. Среди единомышленников жить интереснее. Это я к тому, что вам у нас вряд ли понравится, поэтому договорился с соседкой бабой Ниной, у нее и остановитесь.
*Волны на полотнах Владимира Зебека поднимают восторг в душе каждого, кто смотрит на произведения художника
Сам художник живет в покосившейся деревенской хате, которую купил почти полвека назад.
— У отца первая супруга тоже живописец, у них двое детей родилось, — рассказывает Даниил. — Новая любовь разрушила семью. Так случилось, что отец встретил нашу маму. Ей 17 едва исполнилось, ему — 44. От этой любви на свет появились четыре мальчика и девочка Лиза. Мы все выросли на Кинбурне, окончили местную школу. Хорошо здесь! Сразу за нашим огородом море.
В селе, расположенном на таком отшибе, что сами жители называют это место краем земли, к Зебекам относятся как к аборигенам.
— Понятное дело, — соглашается Даниил. — Когда отец покупал избу, тут электричества даже не было, а население — всего пять семей. Это теперь понастроили. Круглый год на косе по-прежнему живут одни старики. Только ближе к лету наша деревенька превращается в оживленный курортный поселок.
Соседка Зебеков бабка Нина вспоминает, что приехавшие москвичи были типичными бездельниками — проводили дни в бесконечных прогулках.
— Це вже потiм я розiбралася, — улыбается 80-летняя пенсионерка. — Бувало, пливеш човном на базар в Очакiв, а за бортом точнiсiнько така хвиля, як на Володiних картинах. Ну тютiлька в тютiльку! Не всякий вмiє намалювати правду.
— Чтобы после шумного успеха в Москве, Нью-Йорке, Париже довольствоваться оценкой бабы Нины — это, скажу вам, нужно философом быть, — смеется Даниил. — Но отец, правда, мудрец, сами сможете убедиться.
Величественный закат подсказывает, что хозяин проснулся.
— Профессиональная привычка: торопится уходящее солнце застать, — со знанием дела объясняет Даня.
Владимир Зебек встречает меня на крылечке — худой пожилой человек с гордым загорелым лицом и седой бородой. Что-то, впрочем, мешает назвать его стариком. С первой секунды ясно: хозяин не в духе. Догадываюсь, почему. Ведь вечер сегодня пропал — надо принимать гостью.
— Корова Люта не пришла со степи, — озадаченно протягивает для приветствия руку художник. — Уже второй день где-то бродит недоенная. Она, конечно, никуда тут не денется, но душа у меня не на месте.
Начало не предвещает ничего хорошего. Понятно одно: рая на земле нет даже здесь. Из-за этой коровы вряд ли удастся выстроить задушевную беседу.
— А кто же ее доит? — пытаюсь начать разговор.
— Конечно, сам,- художник нервно поднимается и идет делать разгон детям. — Откуда молодежи это уметь?
«Почему никто не ищет? Второй день уже! Чем вы тут занимаетесь? Бездельники!» — слышно в вечерней тишине. Наконец возвращается и долго молчит.
— Боюсь, чтоб волки не задрали Люту, их тут много, — жалуется. — Как-то пошел за грибами. Только наклонился подберезовик срезать, глядь — волчара с другой стороны к грибу потянул морду, что-то вынюхивает. Оба испугались. Зверь скорее сообразил, что к чему, и убежал в кусты. Разной живности вокруг полно, дикие кабаны бегают. Люблю я эту землю, ведь родился в Николаеве, на третьей Слободской. Всегда сюда тянуло. Вы скажете — Москва! От моей мастерской до Кремля было, как вон до той акации. И что? В городе весь день бегаешь по делам и понимаешь, что жизнь уходит зря. На самом деле человеку нужно ничтожно мало. Это «мало» каждый в состоянии добыть себе сам — вырастить картошку, овощи. У Москвы какие плюсы? Даже ночью выскочишь на одну минуту и купишь еду, а в нашем селе к девяти утра в магазин придешь — хлеб уже разобрали. Но это все ерунда, важно другое: сад, где я могу в тишине выкурить сигарету, покой. Если б заново начать жизнь, вообще никуда не уезжал бы.
«Мне, 14-летнему ребенку, дали четыре года лагерей. Там и начал рисовать»
Художник рассказывает, что его бабушка по маме — осетинка. В девичестве носила фамилию Тугай-Басаева, а отец — потомок немецкого барона фон Зебека.
— У нас в Николаеве дом был с низкими окнами в сад, — говорит хозяин. — И на косе я купил точь-в-точь такой. Долго искал тихое пристанище. Помню, всю Николаевщину изъездил в поисках медвежьего угла — возле Ольвии рыскал, в Рыбаковке. Но даже в конце шестидесятых туда уже добралась цивилизация. В очередной раз возвращаюсь на катерке ни с чем к сестре в Николаев, а мужик один мне и говорит: «Есть одно замечательное местечко — в селе Покровка, что на Кинбурне». Я туда, ан — запретная зона: вышка с солдатом и вскопанная, как на границе, полоса земли. Выпили с офицером, он дал команду пропустить. Хата вот эта камышом была накрыта, дешево продавалась. Моей месячной зарплаты тогдашней хватило, еще и осталось. Правда, побегать пришлось изрядно: ходатайства местным властям от Министерства культуры СССР, Союза художников с просьбой оказать помощь в приобретении дома для творческой работы. Селиться в этом «стратегически важном» районе близ границы запрещалось. Купил хату и сразу почувствовал: я дома. Наши деды и отцы именно так и жили.
Своего отца, впрочем, художник не помнит — он в 1933 году умер от голода, а его маленькие дети попали в детдом. «Мама не могла прокормить четверых», — говорит Зебек. Перед самой войной семья воссоединилась, но вскоре оказалась в Германии.
— Я работал у бауэра — пас коров, — вспоминает Владимир Зебек. — Там был подвал, где висело много окороков. После голодного детства они казались мне каким-то волшебством. Хозяин не жалел еды, я до сих пор вспоминаю о нем тепло. Когда наши войска с боями стали продвигаться вглубь Германии, я бросил коров и сбежал, долго скитался по Европе. Из Швейцарии перебрался в Австрию, оттуда — в Польшу. В 1945-м прибился к своим, в штаб полка переводчиком взяли, ведь я отлично знал немецкий. Когда возвращались в Союз в теплушке, штабисты зашили мне в подкладку пиджака килограммов пятнадцать золота, бриллиантов. На самой границе, привязав к доске, меня аккуратно выбросили из вагона, объяснив, как избежать пограничного и таможенного контроля. Договорились, где потом встретимся. «Смотри, сбежишь — из-под земли достанем!» — пригрозили. Не сбежал и в благодарность получил золотой портсигар, который у меня чуть ли не на следующий день украли.
После возвращения домой — сибирские лагеря. Мне, 14-летнему ребенку, дали четыре года, плюс еще четыре года поражения в правах. Помню переполненные детьми-зэками тесные теплушки, страшный голод. За решеткой я и начал рисовать, а до того даже карандаша в руках не держал. Написал портреты Ленина, Сталина, Свердлова. Они очень понравились лагерному начальству, «моими» вождями украсили задник сцены лагерного клуба, а тут комиссия из столицы. «Кто рисовал?» — интересуются. Узнав, что заключенный, велели снять. Авторами подобных работ могли быть коммунисты-профессионалы, особо маститые художники. Но именно эти картины и спасли меня от голодной смерти. Чтобы не захирели от авитаминоза, маленьким заключенным давали настойку хвои. За рисование я имел вдоволь настойки. Гадость редкая, и шла она мне трудно, а жить-то хотелось.
— Сначала поступил во Львовское художественное училище, потом — в Москву, — рассказывает Зебек. — Секретарша приемной комиссии очень мне симпатизировала и лагерные справки «потеряла». В столице на первом курсе огляделся, вокруг дети партноменклатуры: сытые, домашние. Меня они называли трактористом: вечно голодный провинциал, стипендии не хватало. В первые дни учебы попал в больницу с болями в желудке, выписался за два дня до сессии, купил холст и быстро написал натюрморт. Сдал, жду. Ну, думаю, точно отчислят. То, над чем сокурсники полгода корпели, разве за два дня осилишь? Выходит преподаватель: «Зебек, зайди». Смотрю, а на моей работе штук десять пятерок стоит. С этой минуты меня в училище стали уважать.
Уже через каких-нибудь семь лет он стал известным московским живописцем, членом Всесоюзного художественного совета. Лучшие заказы получал.
— Специализировался на портретах Ленина, — смеется. — Такой себе придворный иконописец страны Советов. Ильич на субботнике, Ильич на отдыхе. За вождей отлично платили, и мы с женой и детьми жили безбедно. Получил мастерскую на Патриарших прудах, где творил Булгаков. Из-за того что рос в страшной нищете, богатство влекло. Пройдет персональная выставка — карманы набиты деньгами. Бывало, 150 тысяч крепкими советскими рублями имел с одной только выставки. Картины мои раскупались моментально.
— Почему же вдруг в расцвете сил, на гребне сумасшедшего успеха все обрезали, уединившись на краю света?
— Вот мы сидим сейчас под звездами, разговариваем. Разве плохо? Я вообще не понимаю смысла слова «отшельник». Просто здорово здесь, и все. Рядом море, которое всю жизнь пишу. Но ты эту жизнь не поймешь, даже не пытайся.
«Девятый вал» Айвазовского был продан в 2008 году за миллион 704 тысячи долларов. Но многие художники говорят, что он скучноват. Холоден, в маринах мало эмоций. Это скорее фотографии. А Зебек — поэт. Его волна в душе восторг поднимает. Пучина кипит, ликует, разбивается на миллион брызг. И когда смотришь, точно такая же веселая буря в тебе. Как достичь подобного волшебства? Секрет.
Сейчас его мазок невероятно популярен. Модно рисовать «под Зебека». Полотна расходятся моментально, причем очень дорого. У него масса подражателей. Картины Зебека давно уже обосновались в известных художественных галереях по всему миру, их покупают за сумасшедшие деньги. Тысячи работ находятся в частных коллекциях в Германии, Японии, США, Великобритании. Пару лет назад картину Зебека Киркоров подарил Леониду Кучме. Не за горами то время, когда марины мастера обгонят в цене шедевры самого Айвазовского.
— Десятки тысяч парусов нарисовал, а показать тебе нечего, — сокрушается Зебек. — Все мои моря давно разъехались по миру. О чем рассказывает рваный парус? О том, что после скитаний человек приходит к последнему причалу — измученный, иногда побежденный. Что он вынес из всех передряг? Что понял? А-а, картины нельзя объяснять, сама думай. И лучшая, безусловно, еще где-то на дне моей души. Сам себе я нравлюсь редко, почти никогда. Ни на одну работу без огорчения не могу взглянуть — всякая нуждается в доработке. Каждую ночь пью вино и пишу, пишу. Что-то важное хочется успеть сказать, как перед последним вздохом.
В своих мемуарах российский искусствовед Владимир Десятников вспоминает, как впервые приехал на Кинбурнскую косу. «Здесь, — пишет автор, — Зебек купил себе небольшой хутор с виноградником, огородом, криничкой и главное — с уютным (под камышовой крышей) домом мельника. К Зебеку приезжали на этюды известнейшие русские живописцы. Без преувеличения скажу: я не знаю среди маринистов второй половины XX века в России мастера сильнее, чем Владимир Зебек. У него в Покровке кто только не перебывал! Здесь можно было с утра выйти с этюдником и, за весь день никого не встретив, писать море, дюны, оливковые рощи. Вечером, когда раскаленное солнце садилось за море, я, как и многие, любил по холодку заходить в гости к Володе».
— Бывало, — соглашается мой собеседник. — Придут, принесут коньяк, споры-разговоры до утра, а на рассвете вдруг оказывается, что продал сдуру три десятка своих работ. И не в том беда, что дешево — просто не собирался самым лучшим торговать. Помню, приехал сравнительно недавно человек от Виктора Ющенко — организовывалась какая-то выставка в Киеве, в «Мистецькому арсеналi». Хотели, чтобы я написал автопортрет и отдал туда. Сделал. «Маленький, — крутят носом. — Надо больше». Не стал, надоело. Сейчас вот один украинский музей тоже просит работу. Но у меня как? Поступил заказ — не пишется. Поэтому и не беру их.
Он рассказывает, что многие годы все свои дни проводил на море, любил далеко заплывать. «Оля все слезы на берегу выплачет, если меня часа три нет», — говорит художник. Плавать сейчас уже не ходит и даже море пишет по памяти. Причем ночью, при лампочке, что само по себе невероятно. «Правда, в месяц на сто долларов обычно нагорает света», — сокрушается.
О личном говорить не любит. От его друзей узнала, что в свои сорок он развелся с первой женой, причем развод поначалу был фиктивным и понадобился, чтобы получить в Москве вторую квартиру, обменять ее на жилье в Ялте. У супруги Нелли возникли серьезные проблемы с легкими, и она перебралась на юг, где до сих пор здравствует, устраивает в Симферополе персональные выставки. Но жизнь на два дома привела к тому, что место Нелли заняла другая.
— Считай, совсем ребенок, — уточняет Зебек. — Дочка известного московского реставратора. Ее мама, которая, кстати, моложе меня, узнав о наших отношениях, накатала жалобу министру культуры СССР. Не знаю, что ответил ей министр, но, выяснив, что дочкин избранник богат и знаменит, будущая теща успокоилась. Мы до сих пор в прекрасных отношениях, Олина мама пару недель назад с оказией передала из Москвы на Кинбурн мне подарки.
Здесь, в глуши, Оля родила четверых сыновей и дочку. Отсутствие газа, водопровода, канализации стало для столичной девочки тяжелым испытанием. Сельский быт, хлопоты с детьми, непростой характер мужа сказались на здоровье. Восемь лет назад женщина уехала в Москву, чтобы обследоваться у врачей. Назад Оля не вернулась, у нее обнаружили рак. В 2005 году она умерла.
Зебек в Москву давно не ездит. Не стал даже советский паспорт менять.
— К чему в такой глуши документы? — смеется. — «Вы гражданин России или Украины?» — поначалу спрашивали в сельсовете, а потом привыкли и перестали. Здесь и фамилия не нужна.
— Вы даже пенсию себе не оформили? Никаких денег от государства не получаете?
— Зачем пенсия, если есть корова, куры? Яйцо съел, молоком запил — чего еще надо? Дашь рыбакам пол-литра горилки, рыбы на месяц навезут. Грех жаловаться, не бедствую. Вот продал картину, корове сена на зиму купил. 500 долларов, считай, за какую-то траву отдал. Как думаешь, переплатил?
— Говорят, вы свои гениальные картины на продукты в селе меняете?
— Кому они здесь нужны? Байка такая ходит, да и взялась не из воздуха. Один мой друг, который на косе жил, вырастил чудесный сад. Снабжал меня персиками, яблоками, разными соками. Ему-то и подарил пару своих работ. Он, правда, не марины любил, а натюрморты. Я ведь как ребенок: что вижу, то и пишу. Цветы, сад, отблески цвета на воде. Лет десять увлекаюсь абстрактной живописью, но это так, баловство. Чтобы выплеснуть какую-то внутреннюю агрессию, а незвучное дыхание тихой гармоничной жизни отдать «парусным» делам.
«Баловство» нет-нет и всплывает на аукционах Запада. В конце марта проходил один из крупнейших арт-салонов мира — «Арт-Монако-2011», собравший представителей престижных галерей, художников и коллекционеров в области современного искусства. Украину на нем представлял Зебек, о чем даже не догадывался.
— От коллег потом узнал, — говорит.
Полночи Зебек показывает мне свои картины, которыми дом забит под потолок. И хотя длительное отсутствие хозяйки чувствуется: везде ажурное плетение из паутины, в одной куче старинные иконы, дохлые мухи, запачканные краской кисти, это уходит на второй план, когда в раме один гениальный холст сменяет другой. «Тебе нравится?» — то и дело интересуется хозяин. Настроение его резко улучшилось после того, как по двору пронеслась счастливая новость — нашлась корова. Мастер рассказывает, что торгует своими работами, выставляя их в одесских галереях. Покупают в основном иностранцы. Цены невысокие — до тысячи долларов, хотя в Германии шли бы по 15-20 тысяч евро каждая. Ему ли, отшельнику и философу, из-за таких мелочей огорчаться?
— Вашим детям рисовальный талант передался?
— Не всем. Роберт пишет хорошо, Денис неплохо, дочь Лиза пошла своей стезей — работает декоратором. Когда они еще маленькие были, ко мне приехал знакомиться местный первый секретарь обкома партии. «Вам, может, здесь и замечательно — натура под рукой, но детей своих просто калечите. Какое на хуторе образование? — нахмурился. — Захудалая школа, где учительницы после уроков торопятся домой поросят кормить». Рассмеялся гостю в лицо — глупости! Чем престижнее учебное заведение, тем больше оно стандартизирует юного человека. Сильная личность, может, и останется сама собой, а остальные выйдут как под копирку. Я лет до двадцати ни одного живого художника не видел, никто меня не учил с младых ногтей рисовать. Если дарование есть, оно прорастет рано или поздно. Помните, как директор гимназии, в которой учился Лев Толстой, отзывался об этом воспитаннике: «Один хочет, а не может заниматься. Этот же и не может и не хочет. Абсолютно бездарен!» Просто Толстой плохо поддавался выравниванию, как всякий гений.
В окна заглядывает утро, пора прощаться. Собеседник устал, я тоже. Мастер говорит, что еще успеет часа два поработать.
— Не знаю, что хотела ты здесь увидеть, что скажешь своим читателям, — вдруг хмурится. — Напиши так: я каждую ночь исповедуюсь холсту и Богу, поэтому живу в полном примирении с самим собой. Это и есть самая высокая ступень человеческой жизни.
Фото Валерия ШЕПЕЛЯ, специально для «ФАКТОВ»
8264Читайте нас в Facebook
