«фельдшер дала мне аспиринку, сказала, что это последняя. Что я буду делать завтра?! »
Придя домой, девятилетний Стасик кинулся к телефонному автоответчику. Он ждал любой весточки от мамы, которую должны были вот-вот выпустить из СИЗО! Равнодушный голос произнес: «Вам нужно обратиться в морг на Оранжерейной. Ольга Беляк умерла, ее тело находится там». Ребенок закричал что-то невразумительное, зарыдал и замер на диване с бледным неподвижным лицом… А потом стер страшное сообщение, чтобы больше никогда его не слышать.
«Я не думала, что меня будут так активно поторапливать с этого света»
После Олиной смерти у ее родителей остались несколько толстых исписанных тетрадей -- ведя дневники в СИЗО, на свиданиях молодая женщина передавала их отцу. Сама Ольга называла эти записки «Репортажем из тюремной камеры».
«Сегодня 1 июня 2003 года, а я все еще здесь. Насколько тяжело ощущать себя несправедливо наказанной! Никогда бы не подумала, что со мной может случиться весь этот кошмар. Мама, папа, Стасик, если бы вы только знали, как я люблю вас, как я за вами скучаю. Я готова писать вам и для вас целыми днями».
«2 сентября. Была у врача, опять у меня воспаление легких. Не могу спокойно думать о том, что первый раз на 1 сентября я не отправила ребенка в школу. Милый мой Стасик! (Сынишку долго убеждали, что мама лежит в больнице, но потом вынуждены были сказать правду. -- Авт. ) Я обязательно вернусь, и мы с тобой еще съездим на прикольную горку, и мороженого поедим, и погуляем на Андреевском спуске. Это обязательно будет, только вот не знаю, когда. Ты меня не забывай. Я тебя очень люблю, мой добрый хороший сынишка. Целую тебя крепко, моя курочка».
«7 сентября. Воскресенье -- «пустой день», и неизвестно, сколько их, пустых дней, будет впереди. Я так рада, что умею рисовать -- это дает мне какое-то занятие. О ребенке я стараюсь не думать, слишком горько. Почки болят день ото дня все сильнее, дышать мне по-прежнему трудно».
«1 декабря 2003 года. Меня вызвал врач, спрашивал, зачем я к нему записывалась. Послушал легкие и продиагностировал обострение хронического бронхита. Кашель мне уже надоел.
Для мытья параши на камеру в 18 человек дают шесть полуторалитровых бутылок хлорамина один раз в две недели. Других средств для дезинфекции помещения нет. Как не распространяться туберкулезу? Элементарные средства защиты от тараканов (типа «Машеньки») запрещены к передаче. Медицинская передача разрешена один раз в 15 дней. До или после -- делай что хочешь.
Прочитала написанное, и сама испугалась. Если тетрадку найдут и прочитают -- мне грозит минимум карцер».
Опасаясь неожиданного обыска, Оля писала по ночам, когда сокамерницы спали, а бдительность дежурных притуплялась. Утром она прятала тетрадь поглубже в сумку, а при выходе на прогулку совала ее под одежду.
«10 декабря. Я медленно умираю. Для меня это давно уже не секрет, и я отношусь к этому совершенно спокойно — так должно было случиться. Я просто не думала, что меня будут так активно поторапливать с этого света.
Сегодня у меня опять температура, третий день не хожу гулять, тошнило сегодня очень сильно. Передачу я получила и… безумно расплакалась.
Мусенька, мне так стыдно за эти минутные проявления и вспышки слабости. Я сейчас слушаю Шевчука по вновь заработавшему радио и тихо пускаю слезу по моему несостоявшемуся будущему. Я больше не пишу журналистских зарисовок -- о моих записях известно слишком большому количеству народа».
«Завтра 14 декабря 2003 года, воскресенье. Ровно 8 месяцев, как я под стражей. Сегодня целый день огромная температура, под сорок. Вызвала фельдшера -- он дает 2 ацетилсалицилки, и на этом все. Папа, если так пойдет дальше -- я умру очень быстро. Я горю от этой проклятой температуры, и сегодня я уже не вставала вообще. Моя единственная подружка сделала мне утром чай, днем кофе с печеньем, а вечером -- молоко с сахаром и маслом. Вот и вся еда. Отключили горячую воду, батареи не топят. Буду завтра писать заявление, чтобы позвонили вам домой и сказали о лекарствах.
Целую вас и обнимаю. Больная хрипящая Я».
«Сегодня 15 декабря 2003 года, понедельник. Уже приходила Оксана-фельдшер, дала опять ацетилсалицилку и сказала, что меня записали на рентген легких. Ну и слава Богу -- уже какое-то улучшение. Нет никаких сил -- проснулась около 5 утра, вылезла в соседнюю комнату, температура около 39, съела 2 ацетилсалицилки -- за полчаса уже 35,4 -- я лежу в луже. Если они не будут ничего делать со мной, я действительно могу умереть, и они это уже сами поняли. Мне лично уже настолько все опротивело, что нет никаких сил -- я не смотрю на себя в зеркало, там отекшая от температуры физиономия, и она мне не нравится совершенно».
«Сегодня 16 декабря 2003 года, вторник, опять совершенно безумная ночь, до утра не спала, зато -- ура! -- с утра нет температуры. Кашель мучит, а так еще очень даже ничего. Больше всего устаю от резких температурных скачков».
«17 декабря. Фельдшер дала мне ацетилку, сказала, что это последняя, и я в ужасе. Господи, что я буду делать завтра? Только что вызвали «без вещей». Я в трансе -- это кто, ау? Сейчас поглядим».
На этой записи кончается последняя тетрадь, которую Ольга успела передать пришедшему на свидание отцу. После ее смерти родителям выдали ее одежду и вещи -- но записных тетрадей среди них не было.
Сумев преодолеть тягу к наркотикам, Ольга вытащила из пропасти двух подруг
Жизнь Оли Беляк складывалась несладко. Она была необыкновенно талантливым ребенком: замечательно рисовала, писала стихи и рассказы, сочиняла музыку. Но в 13 лет, тяжело заболев, получила инвалидность. Рано, но неудачно вышла замуж. От скоропостижного брака остался лишь обожаемый сын Стасик. Когда малыш подрастал, в дом пришла настоящая беда -- Ольга пристрастилась к наркотикам.
-- Она тщательно и успешно это от нас скрывала, -- рассказывает Олег Владимирович, Олин отец. -- Я узнал об этом лишь тогда, когда дочь легла в больницу с воспалением почек. Придя к ней в палату, я стал свидетелем чудовищных болей, которые, как мне объяснили врачи, были ломкой. Мы с матерью, конечно, были в шоке.
Беда не приходит одна. Милиция нашла дозу «джефа» (синтетического наркотика) у Оли дома. В 2001 году Беляк приговорили к трем годам лишения свободы с отсрочкой приговора на два года. Но к тому времени у молодой женщины уже было твердое решение вырваться из-под власти дурмана.
-- Бросить наркотики Ольге помогла ее старшая подруга, идейная хиппи, -- продолжает Олег Владимирович. Не знаю, какие она нашла слова, но Оля прониклась настолько, что отказалась даже от чая и кофе, пила только компот. И случилось чудо: она вернулась к своей прежней жизни. Вновь занялась поэзией, рисованием, музыкой. Увлеклась журналистикой, ее статьи охотно печатали разные издания. Она была трогательно нежна и заботлива с нами, добивалась лекарств для мамы, бегала с бумажками и выхлопотала для нее переоформление пенсии. Появились случайные, но иногда весьма существенные заработки. Никогда не забуду, как она со счастливым и изумленным лицом принесла на хранение матери первые деньги для покупки новой стиральной машины и сказала: «Боже мой, я могу зарабатывать!»
Много позже, когда в силу горьких обстоятельств будет проведена экспертиза, медики придут к выводу, что Беляк не была наркозависима. Ей удалось не только спастись самой, но и вытащить из пропасти по меньшей мере двух подруг.
-- Она на месяц запирала их в своей квартире, кормила, поила и непрерывно говорила обо всем на свете: о счастье материнства, о байдарочном походе в Карелию, в который я брал ее однажды, о странствиях хиппи, о музыке, ставила пластинки и записи, читала стихи и книги, которых всегда было огромное множество в нашем и ее доме… -- Лицо Олега Владимировича светлеет при этих воспоминаниях. -- Однажды раз я пришел к Ольге, долго стучал, но она отказалась мне открыть. Я был рассержен. Потом выяснилось, что у ее подружки Кати была ломка, она корчилась на кровати, и Олечка не хотела, чтобы я это увидел. Эта девушка, старшекурсница престижного вуза, придя проводить Олю в последний путь, рассказала мне об этом.
-- Еще одну подругу, Женечку, она пыталась таким же способом спасти от запойного алкоголизма, -- к беседе присоединилась мама Оли, Татьяна Яковлевна. -- Это была милая и очень несчастная женщина. Ее муж воевал в Афганистане и привез оттуда ВИЧ-инфекцию. Заразил и ее. Когда муж умер, Женечка не могла перенести потери и напивалась до потери сознания. Могла свалиться где-нибудь под забором. Увы, она покинула этот мир еще раньше Олечки, в ноябре 2003-го. Заснула на лавочке в холодную ночь, сильно простудилась и сгорела за неделю от воспаления легких.
Срок условного наказания подходил к концу, когда в дом пришло новое несчастье -- Олю арестовали. Почти два года она регулярно ходила отмечаться в комиссию по надзору, хвасталась там своими успехами, приглашала на свои концерты. По мере приближения срока к концу к ней во двор все чаще наведывались сотрудники отдела борьбы с незаконным оборотом наркотиков (ОБНОН). Как потом она призналась отцу, ей предлагали сотрудничество. Последний звонок из ОБНОН был 12 апреля 2003 года. Ее поздравили с Днем космонавтики и спросили: «Ну, как, Олечка, будем работать?» Раздраженная ранним звонком, она ответила самыми грубыми из известных ей слов. »Ну, пеняй на себя… »
-- 14 апреля 2003 года, уйдя от нас (а она бывала у нас каждый вечер, ужинала, рассказывала о своих делах, планах, встречах, тормошила сына, рисовала прелестные миниатюры), -- вспоминает отец, -- обеспокоенная Ольга позвонила нам и сказала, что на АОНе одиннадцать звонков, из ОБНОН. Она собиралась перезвонить туда. А минут через 20 Оля уже сидела в наручниках!
Ольге вменили в вину разбойное нападение с целью завладения кольцом и мобильным телефоном. Отвезли в райотдел, больше десяти суток продержали в продуваемом сквозняками «обезьяннике», где женщина жестоко простудилась. Родители надеялись, что недоразумение скоро выяснится -- они-то знали, что вечер Оля провела у них! Но дело затягивалось…
«Папочка, не обращай внимания, мне в наручниках удобно!»
27 августа прошлого года Соломенский районный суд признал Ольгу Беляк виновной, и с учетом ранее не отбытого наказания приговорил к восьми с половиной годам лишения свободы. Еще через два месяца апелляционный суд отменил приговор райсуда «ввиду необоснованности» и направил дело на доследование. Но меру пресечения -- содержания в следственном изоляторе -- оставили прежней. Тем временем простуда, полученная в «обезьяннике», не проходила.
-- На последнем свидании, 17 декабря, Оля жаловалась на температуру и усталость. Говорила, что ей надоели сокамерницы. Я старался, как мог, подбодрить ее, кормил пирожками из буфета. Дочь была обрита наголо -- у кого-то в камере нашли вшей. Ее привели в наручниках. Она сказала: «Папочка, не обращай внимания, мне удобно!» Разве мог я тогда представить, что вижу дочь последний раз в жизни?!
Получить разрешение на следующее свидание можно было лишь у нового следователя. Районный суд не спешил, занимаясь годовым отчетом. К прокурору дело попало лишь в середине января. 19 января в нашей квартире раздался звонок нового следователя. Я взял разрешение на свидание, утром в пять часов приехал на такси к тюрьме, записался в очередь защитников. В два часа дня вошел в следственный корпус, оформил входные бумаги, сразу увидел, что Оля не в санчасти, а в камере 244, отдал запрос разводящей и с нетерпением стал ждать дочь, которую не видел два месяца. Но ее все не было. Пришла конвоирша. Сказала, что Беляк чувствует себя плохо, с прогулки ее привели под руки, ночью ей что-то капали. Она передала мне коротенькую записку врача или фельдшера, без подписи: «валериана в таб. персен в таб».
Купив утром лекарства, я бросился на Лукьяновку. Ждал долго. Конвоирша возвратилась, и, покачав головой, сказала: «Нет, не может выйти». Она забрала у меня из рук разрешение на свидание: мол, оно вам уже не нужно, все равно просрочено.
Я пошел к заместителю начальника СИЗО, написал ему заявление о болезни дочери и о ее инвалидности. Спросил, нужны ли еще какие-то лекарства? Он взял заявление, записал карандашом все мои телефонные номера, заметил, что с такими болезнями Ольге находиться здесь нельзя, и я, немного успокоенный, ушел. Но мне никто не позвонил. Измученной жене по ночам снилась Оля, какие-то кошмары…
Адвокат ходила в суд, к прокурору, к следователю. Все это тянулось бесконечно. Наконец, следователь сказал, что готовит постановление об освобождении под подписку о невыезде. И в понедельник второго февраля наш адвокат Зоя Карповна Шевченко позвонила мне, взволнованная: «Обращайтесь немедленно в СИЗО, постановление об освобождении направили в пятницу в пять вечера курьером». Я позвонил в канцелярию, там равнодушный женский голос сказал «Да, ее отпустили в пятницу». «Как отпустили? Так где же она? Как ее отпустили, больную, без денег?» «Не знаю, звоните начальнику». Я позвонил по указанному номеру, но и там мне ничего не ответили.
-- Узнав о том, что Олечки уже нет в изоляторе, я принялась обзванивать все больницы, «Скорую», бюро несчастных случаев, -- вспоминает адвокат Зоя Шевченко. -- Раз она не дошла до дома, значит, с ней случилось какое-то несчастье!
-- Через некоторое время у меня на рабочем столе раздался звонок, и уверенный бархатистый голос сказал: «Вам нужно обратиться в морг на Оранжерейной, -- Олег Владимирович пытается держать себя в руках. -- Ваша дочь умерла в субботу и находится там». Я был ошеломлен. «Что произошло? Кто говорит? Откуда вы знаете мой телефон?» После секундной заминки: «Милиция. Вы же Олег Владимирович Кац? Отец Беляк? Неужели милиция не может знать ваш рабочий телефон? Все остальное вам скажут в морге».
Через два часа на мобильник позвонила жена, в ужасе, сдерживая рыдания. Они с внуком пришли домой, и первым делом он бросился прослушать автоответчик. Там было сообщение такого же содержания, какое услышал я. Ребенок кричал что-то невразумительное, рыдал, потом сидел с бледным неподвижным лицом с асимметричными ярко-красными пятнами… Стер страшное сообщение, чтобы больше никогда его не слышать.
За день до похорон я получил врачебное свидетельство, в котором была та же приблизительная дата и причина смерти: двусторонняя плевропневмония. Судя по протоколу осмотра тела, Оля умерла даже не в санчасти, а в обычной камере, в присутствии сокамерниц! С 19 января Оля уже не могла встать с постели. У нас дома имелись таблетки мощного антибиотика, который помог бы при самом тяжелом воспалении. Но никто не сказал нам, что это было нужно. Нам не разрешили даже проститься с дочерью!
… Когда в морге привезли каталку с телом, женщины, пришедшие одевать Олю Беляк в последний путь, испуганно вскрикнули и отпрянули. Ее изможденное лицо с открытыми глазами накрыли черно-серебристым платком -- в таких тонах она любила рисовать свои миниатюры. В иссохшие руки вложили вылепленную сыном для нее к Новому году глиняную золоченую звезду. Незадолго до смерти Оле исполнилось 33 года.
P. S. На запрос «ФАКТОВ» в Департамент по вопросам исполнения наказаний о том, когда именно Беляк заболела воспалением легких, какая помощь была оказана ей медчастью изолятора, мы ответа не получили. Зато руководство Департамента сообщило, что постановление об изменении меры пресечения на подписку о невыезде пришло в СИЗО лишь 2 февраля (то есть когда ее тело уже лежало в морге на Оранжерейной). Это не соответствует действительности. Редакция располагает документом, согласно которому постановление следователя об освобождении из-под ареста пришло в СИЗО-13 30 января. До Олиной смерти оставалось еще три дня. Может быть, родители успели бы ее спасти!
РЕПОРТАЖ ИЗ ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЫ
Наш день наполнен различными мелкими и пустячными делами. Прогулка превращается в некий ритуал, с переодеванием и смешками, с пением песен в узком бетонном каземате, где вместо крыши -- синее небо с решеткой, где только одна маленькая узкая скамейка и бетонная пыль под ногами, которая влетает в горло и не дает дышать.
Суп на обед обычно рассольник, очень кислый, но густой -- картошка, капуста. От голода можно наброситься на все, что угодно, но потом жестоко расплачиваешься за это мучительными резями в желудке! На второе макароны -- никогда таких раньше не видела, огромные, толстые, с каким-то полусъедобным соусом. Их есть тоже тяжело.
В скученных камерах находится по 15--17 человек, места крайне мало, часто и повернуться негде, потому и приходится вести малоподвижный образ жизни, сидя практически целый день на своей наре.
Существует швейное производство, где есть швеи-мотористки, закройные и пошивочные цеха. Ученику туда попасть практически невозможно. Туда берут людей, которые, будучи неоднократно судимыми, имеют стаж работы закройщиков или швей. Кроме того, существует упаковка стирального порошка. Здесь оплата труда несколько ниже, но те же критерии отбора: нужны умеющие люди, не страдающие аллергией. Также есть виды работ по благоустройству территорий и помещений тюрьмы. Но они не оплачиваются вообще -- это работа в фонд тюрьмы.
Многие женщины учатся вязать крючком или на стержнях от ручек вместо спиц, и вяжут совершенно потрясающие изделия из… кульков! Да-да, полиэтиленовые цветные кульки, разрезанные на тонкие полоски, являются незаменимым материалом для изготовления разноцветных мочалок для бани! Большим спросом пользуются обвязанные цветными нитками на манер корзиночек обрезанные пластиковые бутылки (»баклажки»). Они бывают самых фантастических расцветок, с цветочками и кисточками внизу, полосатые, ажурные, выпуклой вязки. Но верхом совершенства являются игрушки, сшитые из старых шуб и сумки-косметички из старых джинсов. Мне довелось увидеть необыкновенных по красоте меховых собачек с глазками-пуговичками, очаровательных вязаных зайцев и мышат. Время начинает лететь быстрее, когда смотришь в глаза игрушки, подаренной тебе от чистого сердца.
Особое место в досуге тюрьмы занимает рисование. От скуки пробует рисовать почти каждый, но есть в этой области настоящие специалисты. Открытки, закладки, рисунки на память, рисунки с пожеланиями, рисунки на ткани (так называемые «марочки») с тюремной и не только символикой, со стихами на тюремную тему и посвященные свободе. Они пользуются особенной популярностью у тех, кто осужден впервые (так называемых «первоходов»). Неоднократно судимые (»второходы») называют таких «колбасный режим» и всегда посмеиваются над ними.
Вся жизнь в несвободе протекает в попытках убить время до начала суда, затем -- до приговора. В камере протекают бесконечные разговоры на любые темы. В большом ходу шутки и приколы над новичками, не знающими, как вести себя в тюрьме. Очень тяжело приходится заключенным, имеющим психические отклонения. Их без конца ставят в неловкое положение, шпыняют по делу и без дела, заставляют убирать за собой и другими, не пускают мыть посуду. С их присутствием смиряются лишь в случае, если им поступают большие хорошие передачи.
Поскольку многие уже знают о моем искреннем интересе и желании помочь хотя бы добрым словом своим сокамерникам, мне приходится выслушивать очень много подробностей, запоминать фамилии, суды и т. д. Эту специальную информацию я заношу в анналы собственной памяти, поскольку записывать все это -- значит, дать повод привлечь к себе повышенное внимание окружающих.
Здесь находится огромное количество владельцев больших и комфортных квартир. Для них создаются «уютные» уголовные дела по особо тяжким статьям, имеющие в своем дополнении термин «конфискация всего принадлежащего имущества». Люди, не знающие тонкостей законодательства, уверены, что речь идет именно о квартире. Адвокаты берут у незадачливых «сидельцев» генеральную доверенность на продажу квартиры и исчезают в неизвестном направлении, а их подопечные продолжают сидеть, не выезжая даже на суды.
Любая информация может стать достоянием тех ушей, для которых она совершенно не предназначалась. Бывали случаи, когда человек попадал в тюрьму за одно, относительно небольшое, преступление и, забывая, что он сидит в тюрьме, а не на курорте, проговаривался о том, что знал или совершал; рассказывая обо всем в подробностях, он буквально подписывал себе следующую судимость. Да, сидеть тоже нужно уметь.
В этой обстановке мы все живем надеждой, и нет ничего дороже ее.
445Читайте нас в Facebook
