«одного охранника-коротышки боялись все дети в зоне: если что не так, он не пинал сапогом, как другие, а снимал солдатский ремень и бил пряжкой… »
Несчастья и тяжелые испытания по-разному влияют на людей: одних они могут сломить, а других закаляют. Анна Ленгенфельдер (урожденная Ашембренер), несомненно, принадлежит ко вторым. Еще ребенком она прошла через мясорубку ГУЛАГа только за то, что была дочерью «врага народа». Но не обозлилась, не утратила оптимизма и веры в людей, а научилась понимать, прощать и сопереживать. Анна Карловна уже более сорока лет живет в Германии, но часто бывает на своей бывшей Родине, отобравшей у нее детство и юность. От имени «Баварского общества» она организует лечение чернобыльцев, приезжает и в Закарпатье — в Перечинский детский лагерь отдыха «Барвинок». Здесь-то я и услышал ее историю.
«В дороге конвоиры выдавали каждому по одной селедке в день и ведро воды на вагон»
- Последние 43 года я веду спокойную, размеренную жизнь в Германии, — начинает свой рассказ Анна Карловна. — И у меня часто появляется мысль: если бы не первые тридцать лет, прожитые в СССР, полные ужасов и испытаний, я никогда бы не смогла оценить то, что имею сейчас.
Одним из самых больших кошмаров, пережитых в моей жизни, стала дорога из Новосибирской пересыльной тюрьмы в ГУЛАГ. Нас, более двух тысяч узников, в июле 1942 года посадили в железнодорожный состав и отправили в Актюбинские лагеря — те самые, о которых позже писал Солженицын. В вагоне было более сорока женщин и детей, в том числе наша семья — мама и пятеро детей в возрасте от четырех до двенадцати лет. Большинство узников лежало на прибитых к стенам полках, а туалетом служила вырезанная в полу дыра. В Актюбинск мы ехали два долгих мучительных месяца — июль и август — в самую жару. Крыша вагона на солнце накалялась как кухонная плита, а свежий воздух поступал лишь сверху — через небольшие зарешетчатые окна.
Кормили нас один раз в день — конвоиры выдавали каждому по одной селедке и ведро воды на вагон. Сколько людей, особенно детей, умерло в дороге от голода и жажды!.. Время от времени поезд останавливали на небольшом полустанке. Вооруженные конвоиры вынесут тела, положат под откос, а мы день-два стоим рядом в ожидании, пока пройдет состав с боевой техникой. Особенно страдали люди от нехватки воды. В нашем вагоне попалась справедливая староста, она все делила поровну, но одного ведра на вагон было мало — каждому перепадало по небольшой чашке в день. Одна молодая женщина и теперь стоит у меня перед глазами. У нее была маленькая дочка — годика полтора-два, белокурая, как куколка, и резвая, все бегала по вагону. Почти всю свою воду мама отдавала малышке. Но недели через три, когда особенно сильно пекло солнце, девочка вдруг запрокинула головку, закатила глаза и перестала дышать. Женщина ее и к окну подносила, и на пол ставила, и растирала — ничего не помогло. Как она кричала, как не хотела отдавать тело!.. В вагоне даже начали шуметь, ведь лето, жара… А в конце дороги на нервной почве у нашей мамы отнялись левая рука и нога.
Через два месяца мучений мы прибыли в место назначения. Узников построили и под вооруженным конвоем, с собаками, погнали в степь. Вокруг — одна выжженная трава, ни дорог, ни населенных пунктов. Многие думали, что нас ведут на расстрел, и женщины с детьми на руках, не сдерживаясь, рыдали, будто шли на смерть.
Пригнали нас к большой, огороженной колючей проволокой территории и стали делить по 50 человек. Мы попали в 13-й барак, где селили женщин с несколькими детьми. А через пару дней в зоне вспыхнула эпидемия брюшного тифа… Из 2000 человек, выдержавших дорогу, в живых осталось 900. Нас с мамой в числе еще нескольких сотен узников, которые были связаны с иностранцами или побывали за границей, перевели на «Спасский завод» — так назывался лагерь N 99. Он находился в Карагандинской области возле станции «Карабас», где железная дорога подведена непосредственно к колючей проволоке. Поезд останавливался, и узники оказывались прямо в зоне. Кто ослаб, того бросали на землю, как бревна. Стоял громкий лай собак и слышались грубые окрики конвоиров: «Давай, давай! Живее, враги народа! Где сейчас ваши мужья и отцы — все еще прислуживают фашистам?»
«Нас с мамой посадили в камеру с 19 женщинами — растратчицами и проститутками»
- Мой отец, Карл Ашембренер, родился в 1894 году в Баварии, но провел на родине только детство и юность, — продолжает Анна Карловна. — Дальнейшая его жизнь была связана с Россией и СССР. В первую мировую войну отец попал в плен к русским, потом, после революции, вместе с атаманом Семеновым дошел аж до Читы. Когда миновало лихолетье гражданской войны, отец через всю Россию добрался домой. Но надолго здесь не задержался. В начале 20-х в Германии была разруха, поэтому инженер-статист (такое образование было у отца) оказался никому не нужным. Через два года он завербовался в Россию — строить военные объекты. Я потом часто горько шутила: большевики расстреляли своих военных специалистов и стали приглашать чужих, чтобы потом расстрелять и их…
В 1926 году отец приехал в Омск строить аэродром, а через два года женился на Екатерине Ивановне Ленской. Родителей мамы, происходивших из старинного дворянского рода, расстреляли сразу после 17-го года. В Омске она жила в коммуне — воспитывала детей коммунарок. Мама очень красиво вышивала (этому ее научили в гимназии), но не умела присматривать за скотом, поэтому ее называли белоручкой. Через год после свадьбы родилась я, а потом, с интервалом в полтора-два года, еще трое братьев и две сестрички.
Отец не планировал оставаться в СССР навсегда и уже в начале 30-х попытался вернуться на родину. Именно поэтому все дети были записаны в его паспорте как германские подданные. Но с приходом к власти Гитлера выехать в Германию становилось все труднее. В 1934 году отцу все-таки удалось собрать необходимые бумаги, но по дороге домой на него напали грабители и забрали все документы. Через два дня отца обвинили в продаже паспорта и посадили в тюрьму. Ему предложили отказаться от германского подданства и принять советское. В те времена я впервые узнала, что такое НКВД. В Омске это было большое серое здание, куда я регулярно бегала и спрашивала, где мой папа.
Через пару месяцев отца все-таки выпустили, и он, словно предчувствуя, что в Союзе ему житья не будет, снова стал собирать документы. Это удалось сделать аж весной 1941 года (с 1939 года между СССР и Германией улучшились отношения). Мы должны были выехать в мае, посольство Германии даже купило билеты на поезд. Но в последний момент отцу сказали, что в поезде нет мест. А через месяц началась война. Нашу семью арестовали 23 июня. К дому подъехали две «эмки» — в одну посадили отца, а в другую — маму и нас, шестерых детей (самой младшей сестренке было чуть больше двух месяцев). С собой позволили взять лишь сухари, металлический чайник с чашкой, отцовскую фуфайку и одеяло. С тех пор отца никто из нас больше не видел…
Нас с мамой отвезли в Новосибирскую пересыльную тюрьму и посадили в камеру с 19 женщинами — растратчицами и проститутками. От них я впервые услышала русский мат. Дети маленькие, по ночам плачут, а арестантки кричат, матерятся, толкаются… Мама в ответ только крестилась, будто мы попали в логово самого сатаны. Вскоре после одной из проверок детей поселили в отдельное помещение, с мамой осталась лишь наша самая младшая сестричка. Долго она не прожила — умерла от воспаления легких. Ей хоть не пришлось увидеть все те ужасы, которые пережили мы. Ведь потом еще был «Спасский завод».
«Воду я ухитрялась приносить в мокрой кофточке, а потом выжимала ее прямо в чайник»
- «Спасский завод» представлял собой зону с десятками бараков, в которых жили 1200 женщин и детей, — говорит Анна Карловна. — А рядом, за колючей проволокой, находились мужские зоны, в них сидело до 16 тысяч человек. Особенно тяжелыми в лагере были первые шесть дней. Продукты за это время выдавали всего несколько раз, и мы уже думали, что умрем с голоду. У кого матери были еще здоровы, так они как-то воевали за каждый кусочек, а наша лежала больная, поэтому забота о еде легла на мои плечи. Иногда за кусок хлеба или селедку приходилось драться, а воду я ухитрялась приносить в мокрой кофточке, которую потом выжимала прямо в чайник.
Когда зона была полностью укомплектована, узников стали водить на работу — копать арыки, сажать или собирать урожай. Большинство узников в наших зонах были людьми образованными, поэтому, когда режим работы наладился, для детей организовали вечернюю школу. Нашими учителями стали арестованные кандидаты и доктора наук, профессора. Алгебру и физику преподавал доктор Маус из Москвы (много лет спустя я встречала его в Германии), ботанику — декан биологического факультета Ереванского университета Лютик, географию — атташе бывшего Австрийского посольства в СССР доктор Лингербер. А в воскресенье после обеда, если в это время не было уборки урожая, в зоне объявляли свободное время. Матери использовали его для стирки, а дети постарше (с 13 лет переводили уже во взрослые зоны) занимались спортом. Спорт в зоне поощрялся, за него даже выдавали дополнительный паек хлеба. Лично я любила играть в футбол, ребята часто ставили меня вратарем. Однажды игра едва не стоила мне жизни. Мяч покатился в сторону колючей проволоки, и я, забыв обо всем на свете, побежала за ним. Охранник для предупреждения выстрелил в сторону, но пуля, срикошетив от столба, попала мне в ногу. К счастью, рана была нетяжелой. Меня отнесли в амбулаторию и без каких-либо обезболивающих провели «операцию». Только держали на столе, чтобы не дергалась от боли.
Но играть нам выпадало нечасто. С семи лет все дети в зоне работали — резали и чистили лозу, растирали порошки для краски, плели корзины и сети для рыбалки. Работали от зари до зари, как взрослые, с одной лишь поблажкой — нас не охраняли собаки. Дело в том, что дети в зоне были очень слабенькими, часто спотыкались, падали, и собаки сразу бросались на них. А раны от укусов были страшные. И собак от нас забрали. Зато конвоиры следили за работой очень строго. Бывало, во время полевых работ что-нибудь не так посадишь — как пнет солдатским сапогом, так и летишь лицом прямо в грядку.
Охрана нас не жаловала, помня, что мы дети врагов народа. У многих из них семьи погибли во время бомбежек, и они считали виноватыми в этом и нас. Я их понимала и не слишком обижалась на конвоиров. Хотя иногда ох как доставалось! Помню одного охранника — его боялись все дети в зоне. Если что не так, он не пинал сапогом (был коротконогим), а снимал солдатский ремень и бил пряжкой.
Говорят, дети быстро привыкают к хорошему или плохому. Но привыкнуть к жизни в зоне было трудно, поэтому мы время от времени устраивали побеги. У всех была мечта — добраться до железной дороги и попасть в какой-нибудь большой город. Бывало, во время работы вне зоны кто-то спрячется в кусты, а потом подастся в степь. Конечно, нас ловили и сажали в карцер. Я впервые попала туда в 12 лет. А случалось, что охрана сама бросала детей в степи из-за пурги. Потом только придут искать трупы. Найдут — значит все в порядке, нет — тогда отправляют группу на поиски. Однажды нас, более десяти детей, оставили зимой в лесу недалеко от Нижнего Тагила из-за того, что кончились продукты. Вечером охранники спокойно ушли, решив, что нас все равно съедят волки. Но большинство детей выжили (я не знаю только о судьбе пятерых девочек). Некоторые сами вернулись в лагерь, а мы с подружками три дня кружили по лесу, питаясь выкопанными из-под снега ягодами и грибами, пока не вышли на речку и не добрались до какого-то полустанка. Оттуда узкоколейкой доехали до Нижнего Тагила.
Вокруг зон всегда шаталось много разных людей, поэтому на нас никто не обратил внимания. В городе я встретила свою сверстницу и поездом поехала к ней в Коми, где более двух месяцев жила в селе недалеко от Сыктывкара. Но мне было жаль маму, которая ничего не знала. К тому же скоро обо мне узнал комендант и стал меня искать. Пришлось так же товарняком ехать в Караганду и сдаваться в НКВД. Меня вернули на «Спасский завод» и, поверив, что «путешествие» в Коми не было бегством, не наказали. Все это время мама считала меня погибшей.
В ГУЛАГе мы пробыли до 1950 года. Да, зона забрала у меня детство и юность, но, с другой стороны, научила искусству выживания и общению с людьми. А это ни с чем не сравнимый опыт. За девять лет ГУЛАГа мы выжили, кроме младшей сестренки. Такое случалось очень редко.
А потом были пять лет ссылки, и поначалу там было даже труднее, чем на зоне. Мы жили в землянке, разводили огонь с помощью кремня и ходили на принудительные работы, за которые взрослые получали 300, а дети — 150 граммов зерна в день. Мама от паралича так и не вылечилась. Все, что она могла делать — это доить корову правой рукой.
«О судьбе отца я узнала лишь в прошлом году»
- Наши мучения закончились в 1955-м, хотя ярлык «семья врага народа» не давал нам спокойно жить, — продолжает Анна Карловна. — Я устроилась работать в колхозе, а затем даже сумела заочно окончить педагогический техникум. Но к детям меня все равно не допустили, так что я проводила культмассовую работу в колхозе, организовала хор и самодеятельные кружки. Практически сразу после освобождения я начала добиваться выезда в Германию. В Караганде мне несколько раз в очень жесткой форме отказали, и тогда я набралась храбрости и поехала в Москву, чтобы добиться встречи с Хрущевым. Попасть к нему мне, конечно, не удалось, но я побывала на приеме у какого-то очень важного чиновника. Он внимательно выслушал меня, пообещал решить вопрос с выездом и велел ехать домой. В Караганде меня уже ожидали чиновники из НКВД. «Как ей удалось попасть в министерство?» — читалось в их испуганных глазах. Более года продолжалась эта волокита, пока я не пригрозила, что опять поеду в Москву. Лишь после этого меня пригласили в ОВИР и выдали разрешение на выезд. За исключением сестры, которая вышла замуж, выехать в Германию разрешили всей семье — это было невероятное везение!
В Германию мы уехали в 1959 году. Маму там больше всего поразило, что ее называют «фрау» и обращаются по имени и фамилии. Поначалу это ее даже пугало. Впервые за многие годы мама почувствовала себя полноценным человеком. Немецкие врачи вылечили ее, и она прожила еще семнадцать счастливых лет.
В 1963 году я впервые со времени выезда за границу приехала в СССР в качестве гида-переводчика для туристов, посещающих Киев. После этого мне не разрешали въезд в Советский Союз более 20 лет. И лишь с началом перестройки, в 1989 году, я снова смогла попасть в Караганду и впервые за 30 лет увидеть родную сестру (в 1994 году ей с семьей позволили выехать в Германию). Тогда же я попыталась что-нибудь узнать об отце, но безуспешно. И лишь в прошлом году, когда вместе с режиссером Баварского телевидения приезжала в Казахстан снимать фильм о сталинских лагерях, я узнала о его судьбе. Оказалось, сразу после ареста отца обвинили в шпионаже и клевете на Советскую власть, и «тройка» приговорила его к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 31 марта 1942 года. В деле отца есть даже справка врача, констатировавшего смерть. Мы побывали на бывшем «Спасском заводе» (там теперь Казахстанский дисбат), снова увидели те места. Знаете, я заново пережила ужасы 50--60-летней давности…
В конце 80-х я побывала в России и Казахстане и увидела детские дома, в которых не хватало продуктов. И решила заняться благотворительностью. С 1992 года наше «Баварское общество» помогает чернобыльцам, а последние шесть лет мы регулярно приезжаем в Закарпатье — взяли под опеку детский лагерь отдыха «Барвинок» в Перечине. В Мюнхене сначала многие загорелись идеей помочь, но как только столкнулись с вашей таможней… Я, конечно, понимаю, что иногда под видом гуманитарной помощи пытаются провезти товар для продажи, но тем, кто ездит регулярно и никогда не имел замечаний, как мы, могли бы все-таки как-то упростить процедуру пересечения границы. Пока есть силы, я все равно буду приезжать в Закарпатье. Вот и теперь привезли микроавтобус с подарками и собираемся выделить средства на газификацию.
Дети, особенно из малообеспеченных семей, очень нуждаются в помощи. Ваши дети сильно отличаются от немецких. В Германии дети более избалованные (наверное, потому, что растут в достатке) и очень скоро становятся самостоятельными. А в Украине — такие послушные и покладистые, что мне иногда становится их просто жаль. Зато когда мы устраиваем праздник с дискотекой, и я с ними танцую, они так радуются! Если бы вы знали, как приятно видеть счастливые детские лица…
Читайте нас в Facebook
