«я каждый день вижу тебя в оптический прицел, — сказал мне тихо в открытое окно черный, как цыган, моджахед. — ты хорошая. Только плачешь много. Не плачь!.. »
Хотел помочь Неониле Ивановне передвинуть стол. «Ничего, — отмахнулась Фокина. — Раненых таскала на себе. Хотя сама весила — тьфу вместе с сапогами, на чем та юбка держалась… Правда, и солдатики были, как скелеты. Это мужики постарше, офицеры, успели тело наесть. Но самые тяжелые — мертвые. Их каждый день мы выносили и клали на голую землю в тенечке каменной ограды… »
Сфотографировать женщину-ветерана на кухне, где она готовила обед, тоже оказалось непросто. Седые волосы сливались со стеной. «Это там… » — сказала она.
«Тюльпаны весной в пустыне цветут очень красивые — словно кровь с хорошим гемоглобином… »
— В Афганистан меня нищета загнала, — вспоминает Неонила Ивановна Фокина. — Старшая дочь не поступила в институт — не было денег на взятку. Надо было долечивать младшую, она переболела сепсисом. Девочек растила сама.
Я работала в районной санэпидстанции. Ставка маленькая. Втихаря подрабатывала — на дому лечила сифилис, гонорею. Но, когда болела дочь, пришлось продать шубу, мебель, остальное. В квартире остались две раскладушки.
В военкомате сказали, что в Афганистане тройной оклад, никакой войны нет, пальмы, рестораны, экзотика…
Из Ташкента в Кабул я, одна женщина, и человек восемьдесят мужиков-военных, летели на военно-транспортном самолете 17 мая 1983 года. Сидели на жестких деревянных скамьях вдоль бортов. Часа через полтора наш «Ил» неожиданно сделал резкий вираж и круто пошел вниз. Я думала, два БТРа, которые стояли посреди полутемного салона, сорвутся с креплений. За стеклом иллюминатора в темноте мы увидели вспышки летящих от самолета ракет. Это, как объяснил офицер, специальные термические бомбы, создающие в воздухе тепловые поля для обмана зенитных ракет противника. Противника? Но здесь же войны нет! И без того хмурые лица офицеров напряглись. Я начала догадываться…
Пока ждали в штабе назначения, один полковник предложил мне провести с ним вечер. Наверное, и ночь. Мне после трех месяцев стояния под дверью реанимации, где едва не умерла моя девочка, ничего не хотелось. «Я отправлю тебя в такую дыру, что ты всю жизнь попомнишь!» — побагровел полковник. И я очутилась в Кундузе, одном из самых жутких мест в Афганистане, рядом с Пакистаном, откуда снабжались душманы, и ближе к экватору, где жара чуть ли не под пятьдесят градусов. А землетрясения там такие случались, что змеи в горах летали! По территории нашего медсанбата ползали кобры, щитомордники, гремучие змеи… Однажды кобра укусила солдатика в горло. «Если ты не трус — поезжай в Кундуз» — придумали поговорку армейские остряки.
Зато какие там красивые пустыни весной! В феврале зацветают тюльпаны. Чашки огромные, как горшки, цвет яркий, насыщенный, словно кровь с хорошим гемоглобином. Тюльпаны растут вперемешку с маком. Тоже цветки огромные, и головки потом огромные — стакан мака из одной можно насыпать. Когда все цветет, на целый месяц в природе наступает тишина, покой, умиротворение. Невозможно передать!
Над горами и пустыней кружат огромные с метровыми крыльями птицы афгани, расцветка перьев удивительная — девяносто восемь цветов. Это рассказывал один офицерик, лечившийся у нас в госпитале, по образованию орнитолог. И так поет эта птица, что плакать хочется!
Иду как-то в дивизионный магазин за соком. Гляжу: солдатики сидят в тенечке и что-то шьют. Из патронов пули вынимают, вытряхивают порох, вместо него в гильзу вкладывают писульки со своими данными, адресами родственников. Отверстие снова закупоривают пулей, и патрон зашивают в брюки в районе пояса. Чтобы, если тебя разорвет мина, можно было опознать останки.
Однажды в горы ушел разведбат. На обратном пути его встретила засада. И всех положили! Раненых дорезали. Немногие уцелели. Командир был ранен в голову, лежал бездыханный, подумали, что мертв, и не тронули. Остальных резали и раздевали. Они же, афганцы, нищие!
Прихожу брать анализ крови у комбата, а хирург спрашивает: «У тебя какая группа? Третья? Ложись!» У меня уже вен нет, все исколоты. Лежу и вижу: прозрачный поллитровый пакет надулся от моей крови. Тут же подключили второй. А пишут пятьсот миллилитров! Больше за один раз не положено. Коньки можно откинуть. Встаю — операционная плывет перед глазами. Официально в Афгане я сдала семь с половиной литров крови. Фактически же — четырнадцать литров. Больше нормы нельзя было писать. А всего почти за полвека работы я сдала 190 литров крови, стала почетным донором СССР.
Да. Но вот благодаря моей крови комбат очнулся. И застонал: «Пить хочу… » Я взяла кружку и набрала воды. Не успела поднести, как хирург вырвал и той кружкой хрясь меня по голове! «Зачем дерешься? Это же женщина!» — прошептал комбат. «Здесь женщин нет! Здесь война!» — отрезал хирург.
Я вышла и в коридоре упала. Знала, что нельзя давать воду при ранениях в живот. А что и при ранениях в голову — как-то упустила. Комбат ночью умер. Мне его до сих пор жалко — перед смертью человеку воды не дали…
«Я там ничем не болела, только писалась и заикалась восемь лет… »
- Наш медсанбат был единственным в провинции Кундуз инфекционным госпиталем, — продолжает Неонила Ивановна. — А я — единственным на 28 тысяч размещенных здесь советских солдат и офицеров лаборантом-бактериологом.
На юге Афганистана свирепствовали эпидемии малярии, дизентерии, тифа, лептоспироза, гепатита. Страна отсталая, бедность, антисанитария… Начинает дуть ветер, знаменитый афганец, так пыль с инфекцией летит на все — на воду, на посуду. Или пробурили, например, скважину для воды — снова люди начали болеть. Оказалось, на месте старого кладбища. С водой там была настоящая беда. Из-за боязни эпидемий ее усиленно хлорировали. Многие из тех, кто пил ее, страдали поносом, обезвоживанием. Там практически никто не пи/ сал. Чуть ли не у всех афганцев больные почки.
Нам в медсанбат привозили боржоми. Но она же щелочная, убивает необходимую для борьбы с поносом кислотность кишечника! Надо бы давать больным «Поляну Квасову» или «Лужанскую»! «Ну неужели вы, вояки, такие тупые?» — спросила командира медсанбата. А он, бугай килограммов 120 весом, ответил: «Не умничай».
Солдатикам нужны овощи, фрукты, витамины… А им с утра — перловка, тушенка, чай, масло из железной банки. Солнце жарит, сливочное масло становится жидким, как постное масло, есть его невозможно. На обед — гречка, тушенка, компот из кишмиша. На ужин — снова гречка, кусочек красной рыбы и чай. Свежей пищи никакой. Поэтому ребята, по существу дети, часто болели. Идет такой, видно, что с температурой: глаза желтые, лицо коричневое. У кого глаза голубые — белки красные, налиты кровью. Смотрит на тебя безучастно. Кажется, повернешь его и скажешь: «Иди туда» — и он молча пойдет, не спрашивая. Он рад свалиться на койку, накрыться с головой одеялом, потому что в 50-градусную жару его знобит, и спать. Или тихонько скулить: «Пить, пить, пить… » И: «Мама»… Невозможно!
— Сколько у меня хватало денег, я покупала минералку, кислые соки, лимоны, — продолжает рассказ Неонила Фокина. — Этого было мало. Тогда я договорилась с нашими ребятами и санитарами из морга, что будем гнать самогонку. Хлопцы смастерили аппарат. На хлебопекарне нам дали дрожжей. Сахара тоже было хоть завались.
И в яме на территории морга, предназначенной для хранения тел умерших, мы начали гнать самогон. Он создает кислую среду в организме, которой не любит инфекция. И так лечили больных.
Я потом приехавшему к нам генералу Юрову — начмеду армии — чертей давала. Многим инфекционным больным надо было принимать горький порошок-антибиотик левомицетин. Гадость ужасная! А запивать нечем. Солдатик попробует и в следующий раз прячет пакетики под подушку, а потом выбрасывает в туалет. Он, бедный, не знает, что это спасение! И у него вскоре начинается некроз (омертвение) кишечника. Потом морг, вскрытие…
Господи, как убедить этих непослушных мальчишек? Попросила у патологоанатомов фотографии разрезанного трупа. И пошла с ними по палатам (в нашем госпитале лежали более двух тысяч человек): не будете пить лекарство — вас ожидает то же. Вот так и воспитывала.
Часто случались самострелы. Один солдатик выстрелил себе в живот. Говорю: «Дурачье, не стреляйте в живот! В руку, в ногу стреляйте!» «За такое ведь — трибунал!» — возражают мне. «Так не расстрел же!» — отвечаю.
Зимой, правда, таких эпидемий уже не было. Боевых потерь — тоже меньше. В это время года у них там постоянно Рамазан, воевать нельзя. Подходили солдаты, офицеры: «Осталось три месяца, заразите чем-нибудь. Я уже буду мишенью. Потому что воевал, убивал. А у них обычай кровной мести».
И я заражала. Дам водички — через день у человека температура и прочие симптомы. Его кладут в госпиталь. А там и дембель.
— Себя не хотелось заразить?
— А кто бы их спасал? Я была одна лаборант-бактериолог.
— Не боялись заразиться?
— Нет. Это нас боялись мужики, желающие приударить. А я ничем там не болела. Только начала писаться по ночам и заикаться. Восемь лет страдала.
Видите шрам над бровью? Однажды так наработалась, что уснула прямо на стуле, склонившись на стол. И не почувствовала, как вот здесь, над бровью, меня укусила муха и отложила яйца. Личинки пошли в мозг, началось воспаление. Пришлось вскрывать. В ту яму палец залезал.
«После встречи с душманом я откусывала края стаканов — зубы стучали»
— Работы у лаборанта-бактериолога было невыносимо много, — продолжает Неонила Фокина. — По 20 часов в сутки, начиная с четырех утра, сидела за микроскопом, исследуя кровь поступивших на малярию, гепатит, тиф. Однажды поздно вечером вот так сижу, уже в глазах рябит. Стол возле окна. Окно открыто, веет прохладой. Вдруг вижу и думаю, что это мне снится: за белый подоконник цепляется черная, грязная рука с ужасными корявыми ногтями. Затем появляется голова: лицо, как у цыгана, темное, худое, белки глаз светятся. Из-за спины торчит ствол автомата.
Я так и застыла. Душман! Но он схватился обеими руками за подоконник, а влезать в комнату не стал. Вроде бы улыбнулся, приложил палец к губам и сказал по-русски (они чуть ли не все там русский знали): «Я каждый день наблюдаю за тобой сквозь снайперский прицел. Ты хорошая. Только много плачешь. Не плачь!.. »
И попросил вату, бинты, йод, еще что-то. Я трясущимися руками достала все это из шкафчиков, завернула в бумагу и протянула сверток пришельцу. Он поблагодарил и исчез. Как он смог проникнуть через колючую проволоку, мимо постов и патрулей в расположение госпиталя, до сих пор не пойму. Когда моджахед растворился в темноте, все ждала, что услышу стрельбу. Сейчас, думала, его поймают или подстрелят, обнаружат при нем медикаменты, и тогда мне труба, трибунал.
Потом успокоилась: ведь не оружие ему отдала (у нас были такие, что приторговывали!)… А раненый — он везде раненый, его надо лечить.
Теперь думаю: каким мужеством должен обладать человек, ради спасения другого рисковавший своей головой!
Я же после того случая стала заикаться, края стаканов откусывала стучащими зубами. Но кошмары никогда не снились. Видать, только души умерших ребят, которых не смогла спасти, видели, что мой потенциал душевности иссяк и мне нужен покой.
Снился лишь умерший мальчик-казах, которого кобра укусила в шею. Что лежит на земле под забором. Господи, думаю, бедолага, на голой земле, даже проводить по-человечески не можем, нечего подстелить, нечем накрыть…
Как-то зимой весь персонал госпиталя собрали в зале: кто хочет полететь на Новый год в отпуск в Союз? Офицеры сидели безучастно, молчали. И тут я высунулась. Оказалось, надо сопровождать так называемый груз 200. То есть гробы.
Привезли мы такой ящик в село на Украину. Убитый горем отец погибшего солдата бросился с палкой на меня, военкома и солдат, выгружавших гроб. «Мы с тобой еще хорошо отделались, — сказал военком. — Были случаи, когда в сопровождающих стреляли!»
Сказала знакомому священнику: «Говорите родителям, чтобы не пускали детей в армию. Пусть бегут куда угодно, только не в Афган». «Хорошо. Иди с Богом», — сказал священник.
Через два дня ко мне пришли из КГБ: «Вы же давали подписку о неразглашении!» В ту же ночь меня вытурили обратно в Афган.
«Людмила Зыкина посмотрела на раненых, и с ней случился обморок… »
— Чтобы мы там не одичали, командование иногда организовывало для нас гастроли известных артистов, — вспоминает Неонила Ивановна. — Первой во время моей службы к нам приехала Людмила Зыкина с ансамблем русской песни. А там же жара. Как потекли с артисток румяна, черная тушь… Как начали они, бедные, бегать в туалет умываться… Зыкина посмотрела на раненых, и с ней приключился обморок — петь не смогла.
А пацаны, видя, как гости мучаются, сидели с виноватыми лицами, словно нашкодившие дети. И молодые офицеры переживали. Хотя пережили столько, сколько другой за всю жизнь не переживет. Потом приехала Эдита Пьеха с ансамблем «Дружба». Она видела, как над аэродромом душманской ракетой был подбит самолет, который вез бензин. Он совершил вынужденную посадку, дверь заклинило, экипаж не мог выбраться, и самолет взорвался уже на земле. Так Эдита Станиславовна спела пару песен — больше не смогла, расплакалась.
Уж насколько, казалось бы, сильный мужик Иосиф Кобзон! Но и ему у нас было очень тяжело.
На второй год только фильм «Чапаев» крутили. А я его с детства не любила. Воспитывалась в детдоме, очень рано поняла, что в Советском Союзе много лжи и показухи. Как, впрочем, и сейчас, особенно в отношении бывших воинов-интернационалистов и чернобыльцев.
Родителей своих я не помню. Где и когда родилась, тоже не знаю. В свидетельстве о рождении — везде прочерки. Посмотрев его, работник органов, которого я лечила от триппера, сказал, что, скорее всего, родителей репрессировали, имя и фамилию дали другие. Так, говорит, делали со многими маленькими детьми. Чтобы не нашли родственников и не узнали правду.
Родителям мужа не понравилось мое детдомовское прошлое. Они называли меня «немецким выблядком». Мы и разошлись.
Говорят, когда умер Сталин, все плакали. А мы, маленькие детдомовцы, не плакали. Нас били по жопе. Выбивали слезы. Так что я рано научилась чувствовать фальшь…
Второй отпуск я, уже наученная горьким опытом, провела в Союзе нормально. Правда, тоже не обошлось без горьких моментов. Когда улетала, один офицер, семья которого жила недалеко, в Ивано-Франковске, попросил меня передать жене и детям гостинец — пару коробок восточных сладостей.
«Излечиться от лейкемии мне помог будущий министр обороны России Павел Грачев»
— Приехала, дверь открыла жена — в красивом халатике, в вырезе кружева выглядывают, вся взбудораженная, раскрасневшаяся, — рассказывает Фокина. — Смотрю, а на стуле в комнате висит китель другого офицера, который через пару месяцев должен был заменить ее мужа в Афгане. Но не в постели же!
Я к ней: «Где дети?» — «У бабушки», — ответила. «Где бабушка? Говори, б…, а то по морде схлопочешь!» Она дала адрес. Я отвезла гостинец. А женушке записку оставила: такого-то числа привезти во Львов пять бутылок водки, пять блоков сигарет, еще что-то…
Привезла. Смотрит на меня умоляющими глазами: «Не говорите… » — «Бог с тобой, — отвечаю. — Ему там и так несладко».
Всякое случалось. Мужьям было нелегко на войне. А женам — дома. Я их понимаю. Афган разрушил многие семьи. Некоторые офицеры ехали туда с военнослужащими или гражданскими женщинами, как муж и жена, потом женились. А знаете, что такое синдром войны? Это вечный стояк! Как медик вам говорю. Ну не коз же заводить! Афганцы с козами трахались… У них свои обычаи.
Видела я и порядочных офицеров, и порядочных женщин. Конечно, некоторые штабные мужики не просыхали и не пропускали ни одной юбки. И бабы некоторые были готовы с каждым, лишь бы чеки с них содрать, там зарплату чеками платили.
Я получала в месяц 230 чеков. Поллитровая бутылка воды стоила два чека. Большую часть заработка тратила на больных и раненых. Когда вернулась, привезла 600 чеков, в Москве в магазине «Березка» накупила одежды дочерям и внучке. Себе же купила японскую кассетную магнитолу «International Panasonic». В те годы в Союзе это была большая редкость. Она до сих пор работает.
А на себя… Приехала в той же юбке и кофте, что и уезжала. И весила 42 килограмма, вся седая была. В апреле 1984 года после неудачной армейской операции (накануне к духам сбежал с картами и планами начальник разведки) валом пошли убитые и раненые. Везли просто куски людей!
На меня как-то странно посмотрел офицер. Думала, прическа не в порядке. Зеркала у меня не было, обычно вынимала из микроскопа. Побежала в операционную, где зеркала. Сняла свою белую шапочку. И увидела, что все волосы у меня белые.
Через год после того, как я вернулась из Афганистана, бабахнул Чернобыль. Снова понадобились лаборанты для исследования крови. А у нас в тубдиспансере, больнице и вендиспансере все лаборантки — молодые, беременные. Мне же скоро сороковник. 17 июня 1986 года я вместе с врачом и водителем уже работала в Иванковской районной больнице, не раз мы ездили в Чернобыльскую зону.
Второй раз работала там в октябре. Тоже месяц. А в 1990 году почувствовала себя плохо, начало трясти. Уколола себе палец, взяла кровь и увидела, что дела плохи. Лейкемия началась.
Написала в Москву генералу Павлу Грачеву, будущему министру обороны России. Он в Афганистане, когда был еще полковником, комдивом, лежал у нас в инфекционном отделении с гепатитом. Нормальный мужик, лежал, как все.
Спасибо, Грачев откликнулся. В трехдневный срок мне были выправлены документы на выезд в Группу Советских войск в Германии. Там я работала в нашем госпитале и лечила у немецких медиков свою болезнь. А также училась у них. Четыре месяца лечилась. И вылечила лейкемию!
Потом уехала в Грецию лечить щитовидку. По четыре часа сидела в море — в сентябре-октябре в морской воде много йода. Даже, я вам скажу, если на теле сетку обычным аптечным йодом нарисовать, он впитается через кожу. Надо также есть много морепродуктов и апельсинов, они очень хорошо выводят радионуклиды. Словом, излечившись сама, теперь других лечу. Я ведь медик.
… За обедом Неонила Ивановна научила меня афганским тостам. Первый — за друзей. Второй — за любимых. Третий — за тех, кто погиб. Четвертый — чтобы за нас не очень скоро пили третий.
555
Читайте нас у Facebook
