Владислав Щербина: "Чудо — когда достаешь фарфоровое произведение из печи и оно... лучше, чем ожидал"
В крохотной мастерской Владислава Щербины созданные им из фарфора скульптуры едва помещаются на полках. С трипольскими мудрецами здесь соседствуют библейские герои, персонажи сказок Андерсена, цирковые артисты… И это лишь то, что выдающийся скульптор создал собственными руками за последние десять лет.
Владислав Иванович с гордостью показывает свои работы. Каждую бережно снимает с полки и, когда начинает рассказывать, скульптура словно оживает.
Произведения Владислава Щербины хранятся в Национальном музее истории Украины, Национальном музее украинского народного декоративного искусства. Есть они и в музейных собраниях в России, Литве, Венгрии. Немало работ в частных коллекциях.
— Владислав Иванович, как собираетесь отметить юбилей?
— Выставкой своих работ, которая планируется осенью в Национальном музее украинского народного декоративного искусства. Думаю, в Украине я создал самое большое количество фарфоровой скульптуры. Темы разнообразны. Вот смотрите, здесь у меня серия работ, посвященных нашим далеким предкам — скифам. Одна из них — «Трипольские мудрецы». Такие вещи уникальны — сделаны в одном-двух экземплярах. Они подписные. Подделать их практически невозможно. Некоторые даже я повторить не смогу. А эта статуэтка называется «Пивной король». До обжига она была еще больше. После обжига работа на двадцать процентов уменьшается.
*В композиции «Пивной король» интересно рассматривать каждую деталь
Одна из моих любимых тем — цирк. Вот Пьеро, вот клоун, играющий на саксофоне, дрессировщица, положившая голову в пасть крокодила… А вот произведение, созданное недавно, — «В ожидании чуда». Женщина ждет появления на свет ребенка…
— Слышала, что вы и себя запечатлели в одной из скульптур.
— Да, это Волк-стиляга в серии «На злобу дня», созданной в 1950 годы. В серии были и Лиса-агрономша, и Медведь-бюрократ, и Заяц-трепач… Но судьба этой серии оказалась печальна. Какая-то дама подарила моего Медведя (в макинтоше и с портфелем) мужу — крупному чиновнику. Тот, видимо, узнал в этом образе себя и очень разозлился. На Киевский экспериментальный керамико-художественный завод тут же позвонили из ЦК: немедленно снять серию с производства! А Волк-стиляга — это автопортрет.
Лет шестьдесят назад, когда я был молодой, одевался ярко, экстравагантно. На мне были модные туфли на толстой подошве, которые привозились из-за границы, узкие брюки желтого цвета в клетку, голубой пиджак. Прическа сумасшедшая! За мной бежали пацаны и кричали: «Стиляга! Стиляга!»… Я был без комплексов, раскован, жил как мне нравилось.
К слову, свободным я чувствовал себя всегда, несмотря на то что судьба меня не баловала. Я учился в четвертом классе, когда моего отчима, военнослужащего, обвинив в том, что он враг народа, расстреляли. А мама как его жена два года просидела в тюрьме. В десять лет я оказался в детдоме. Оттуда меня дед забрал к себе — в другой город.
А в шестнадцать лет в 1943 году я попал в рабочий лагерь в Германию — в Бремен. Работал на огромных складах, куда заходили составы, выгружал различную продукцию. Немцам требовалась рабочая сила… Когда они вошли в мой родной город Вознесенск (Николаевская область. — Авт.), развесили объявления: «Тем, кому исполнилось 16 лет, явиться на сборный пункт. В противном случае будет расстреляна вся семья». А у меня дедушка, бабушка, мама, сестра, поэтому выбора не оставалось.
Помню, как нас, ребят, погрузили в теплушки… Мы не были военнопленными, рабочий лагерь — не концлагерь, но мы оказались за колючей проволокой. Самые настоящие заключенные! Удрать без знания языка в одежде с номером (его я до сих пор помню — 7447) не было никаких шансов. В лагере я находился два года — до окончания войны. Спали мы в неотапливаемых холодных помещениях. Кормили нас, как собак. В день давали кусок хлеба, похлебку из брюквы или моркови. Вот и вся еда…
Но я не страдал от голода — такой мой организм. Когда уже после войны работал на фарфоровых заводах в Барановке и Городнице, мог трое суток ничего не есть. Лишь на четвертые вспоминал, что пора подкрепиться. Я никогда не любил кушать. И сегодня, знаете, как питаюсь? В четверг обедаю, а ужинаю… только в пятницу. Один день в неделю обязательно пощусь. Хотя вкусные вещи люблю — маринованные грибочки, баклажаны в остром чесночном соусе… Помню, как в Германии многие ребята на голодный желудок уснуть не могли, а мне есть совершенно не хотелось.
— Удивительно.
— Более того, спустя много лет одного из парней, оказавшегося со мной в рабочем лагере в Бремене, я случайно встретил в Киеве. И первый его вопрос был: «Слушай, ну как ты? Наелся?» Я даже сначала не понял. А он признался, что до сих пор у него не проходит ощущение голода. Пригласил меня к себе в гости. И я убедился в этом. Его жена поставила на стол огромную миску картошки с мясом и салом, принесла соленых огурцов… Для меня было дико, что один человек может столько съесть.
— Правда, что вас хотел усыновить работавший в соседнем рабочем лагере француз?
— Да, это так. Он был архитектором. А я рисовал в лагере на обрывках бумажных мешков. Он разглядел мои способности. Когда нас освободили, поинтересовался у меня о дальнейших планах, предложил ехать во Францию. Но я сказал, что поеду на родину, на свою землю. К слову, когда десять лет назад отмечалось освобождение Бремена, меня в числе других узников пригласили в этот город. Отправился я туда с женой Тамарой Степановной. Зашли в музей, который немцы сделали на месте бывшего лагеря, и я увидел… нары, на которых спал. Этот музей — напоминание человечеству о том, что фашизм — это страшно и что война больше никогда не должна повториться.
— В 1950 году вы закончили Одесское художественное училище.
— Да, и вот сейчас я расскажу вам о череде чудес. Первое вот какое. Двадцатого августа в день рождения моей сестры меня угнали в Германию. И ровно через два года — 20 августа — я вернулся домой в город Вознесенск. Это не чудо разве? И первый вопрос мамы был: «Сын, что ты собираешься делать?» Я ответил, что хочу учиться. И на четвертый день уехал в Одессу. Пошел в станкостроительный техникум. Проучился там несколько месяцев. Помню, как ходил по Одессе и рисовал, рисовал, рисовал…
А однажды на одном из зданий увидел надпись — Одесское государственное художественное училище. Я зашел, показал свои рисунки и мне сказали, что меня принимают на учебу. Тоже чудо своего рода? «У нас три факультета: живопись, скульптура и керамика, — говорят. — Кем ты хочешь быть?» Я ответил, что художником. Но оказалось, что места в общежитии есть лишь на скульптурном отделении. А так как жить мне было негде, я поступил туда. Снова перст судьбы. Она меня поставила в такие обстоятельства, что выбор был предопределен.
Сегодня думаю, что могу себя считать одним из самых счастливых людей на земле. Я очень люблю то, чем занимаюсь. Когда прихожу в свою мастерскую — это самая большая радость. Чудо — когда достаешь фарфоровое произведение из печи и оно… лучше, чем ты ожидал. Это выше всех богатств и званий, за которые я никогда не боролся.
— Вы работали на Городницком и Барановском фарфоровых заводах, затем на Киевском экспериментальном керамико-художественном заводе. Чем запомнилось это время?
— На Киевском заводе я, единственный из двадцати четырех художников, имел право свободного посещения. Мог прийти на работу раз в пять дней. Но при этом около семидесяти процентов продукции выпускалось по моим моделям, остальное — по моделям коллег. Долгое время я был главным художником этого предприятия.
Кроме того, я был членом Всесоюзного художественного совета по фарфору Министерства легкой промышленности СССР. Каждый год совет проходил то в одной республике, то в другой. Я ездил в Грузию, Азербайджан, Казахстан, Узбекистан, Прибалтику… Бывал и за границей — в Польше, в Германии. И скажу вам: один из самых красивых городов нашей планеты — Киев. Он весь окружен лесами!
Украина — потрясающая страна. Но, к сожалению, у нас не осталось ни одного фарфорового завода. Исчезла целая отрасль… Когда Советский Союз рухнул, я торговал на Андреевском спуске сделанными мною оберегами. Жить же надо было на что-то. Сам для них резал лозу, собирал растения. Соломенные метелочки и домики украшал керамическими композициями. Покупатели обереги разметали. В тот период я пробовал себя в разных техниках, работал с керамикой, деревом, бронзой… Но счастлив стал, когда снова вернулся к фарфору. В мастерской сейчас творю с моей ученицей и помощницей Марией Антроповой.
— Слышала, что не так давно вас приглашали работать на знаменитую Севрскую мануфактуру во Францию…
— Это было десять лет назад. Но я отказался. Сказал, что хочу умереть в своей стране. Если бы знал, что протяну еще столько, поехал бы туда хоть года на два. Ведь на севрском заводе работал сам Фальконе (знаменитый французский скульптор XVIII века. — Ред.)
— Ваша первая жена Оксана Жникруп тоже была известным скульптором-фарфористом. Ее работы есть в Национальном музее украинского народного декоративного искусства.
— Оксана — первая моя любовь. Мы познакомились, когда учились в художественном училище в Одессе. Поженились. У нас родилась дочь. Но так случилось, что мы с Оксаной разошлись. Однако до последних минут ее жизни оставались друзьями. Когда она тяжело заболела, мы с моей нынешней женой Тамарой Степановной (с которой вместе уже 42 года и которая все эти годы мой ангел-хранитель) проведывали ее. Оксана на моих руках и умерла.
— Заметила, что вы работаете без очков…
— А зачем мне они? В прошлом году мне сделали операцию на глазах. Поэтому сейчас вижу как в молодости.
— В чем черпаете вдохновение?
— Над этим никогда не задумывался. Бог одарил меня талантом и безмерной силой духа. А творчество — это то, чем я всегда жил, живу и надеюсь еще пожить немножко.
— Крепкого вам здоровья, Владислав Иванович, долголетия и творческих озарений!
*Владислав Щербина: «Думаю, в Украине я создал самое большое количество фарфоровой скульптуры»
Фото Сергея Тушинского, «ФАКТЫ»
2850Читайте нас у Facebook
