«утром я вылез из погреба, подошел к калитке, как вдруг из-за старого каштана услышал: «хенде хох! «, приправленное крепким русским словцом. От радости заорал, как ненормальный: «наши! Свои! »
В августе 1941 года в сельском клубе села Червоное Житомирской области оккупанты собрали жителей, обиженных советской властью. В обмен на сотрудничество предлагали какие-то льготы. Была на том собрании и Любовь Павловская. В 1938 году ее мужа, Фому Павловского, арестовали, позже семья получила извещение о приговоре: 10 лет без права переписки. Молодая женщина осталась с двумя малыми детьми. Но, вернувшись домой, Любовь Павловская сказала 12-летнему сыну Владимиру: «Со мной всякое может случиться. От немцев не вздумай ничего брать! Потому что, когда наши придут, объясняться будет очень сложно».
С 80-летним Владимиром Фомичом Павловским мы пьем чай и беседуем о пережитом в период немецкой оккупации и о том, отвечает ли сын за отца.
«Как только Красная Армия оставила наше село, люди, пользуясь безвластием, бросились грабить магазины»
- Репрессии 1937-1938 годов затронули вашу семью: был арестован отец. Вы помните это время?
- В гражданскую войну мой отец, комбриг Фома Иванович Павловский, командовал отдельной кавалерийской бригадой, — рассказывает бывший комсомольский активист, впоследствии главный инженер объединения «Киевоблагрострой» Владимир Павловский. — За штурм Перекопа получил орден Красного Знамени, за бои с Колчаком — боевое революционное оружие. Это была шашка с вмонтированным в эфес орденом Красного Знамени, а внизу, у рукоятки, выбиты буквы «РСФСР».
Хорошо помню грамоту Реввоенсовета: на первой странице — большой портрет отца, на следующих — постановление и маленькие портреты остальных награжденных. Иногда, придя с работы, папа лезвием вырезал отдельные фотографии. Я слышал, как он говорил маме: «Этого уже нет». Незадолго до ареста отец вырезал еще чье-то фото и сказал: «Люба, по-видимому, следующая очередь моя»…
В 1938-м к нам пришли ночью, сквозь сон я слышал какой-то шум. Утром мама сказала: отца арестовали. Забрали документы, фотографии, награды и даже книги — папа очень много читал. Так что у нас не осталось даже самой маленькой его фотографии.
- Что инкриминировали вашему отцу?
- Лет десять назад мне удалось ознакомиться с приговором «тройки». Я узнал, что отец якобы состоял в украинской буржуазно-националистической организации, которой никогда не существовало. Вторым пунктом обвинения значилась организация отряда в количестве 40 человек для вооруженной борьбы с советской властью.
Маме сообщили лишь приговор — 10 лет без права переписки. И только прочитав дело отца, я выяснил дату его смерти — 22 мая 1938 года. Отца расстреляли через месяц с небольшим после ареста.
- Чем вам запомнился новый немецкий порядок?
- Как только Красная Армия оставила наше село, люди, пользуясь безвластием, бросились в магазины. Один был в селе, второй — на территории сахзавода (этот завод в Червоном построили еще при сахарозаводчиках Терещенко). Первым делом растащили столы-стулья и мешки с сахаром. Я тоже под шумок набрал в бумажный кулек конфет-подушечек и тут же, на улице, съел их с друзьями!
Через пару дней появилась немецкая власть: зондерфюрер с помощником Йоганом начали организовывать полицию. На столбах появились объявления: все, что украли, вернуть. «Хто не поверне, буде розцiляпо!» Именно «розцiляпо» (запомнил хорошо!), потому что наше «п» по-немецки звучит «н».
Несмотря на ошибку, все поняли, к чему клонят немцы, и стали сносить в контору присвоенное. А я переживал по поводу подушечек: ну где же мне их взять?
При немцах и сахарный завод действовал, и колхоз остался — ничего не развалили. Наоборот, заставляли всех работать, правда, за символическую плату — оккупационными карбованцами. Если при советской власти можно было выписать дрова, уголь, торф, то в период оккупации каждый выживал как мог. Чтобы раздобыть хоть какие-то дрова, корчевали пни. Или ходили на болото копать торф. Кирпичики из торфа сохнут два-три месяца. И, думаете, кто-то у кого-то хоть один кирпичик украл? Ни до войны воровства в селе не было, ни при немцах! У нас дома никто не знал, что такое замок. Если входная дверь на клямку закрыта, значит, хозяева на работе, в доме никого нет.
- А вы, мальчишка, чем занимались?
- Тоже работал: торф копал или в заводском саду фрукты-овощи собирал. Однажды в обеденный перерыв уселся на заборе и ем помидор. Смотрю, на бричке едет зондерфюрер, рядом с кучером сидит Миллер-переводчик, наш бывший учитель немецкого языка. Зондерфюрер был один на несколько сел. Везде его знали и боялись. А я, пацан, не сообразил: знаешь ведь, с кем имеешь дело, так спрыгни с забора! Нет, сижу, грызу этот помидор и смотрю на приближающуюся бричку. Немец увидел меня и что-то заорал, потом бричка остановилась, а он продолжает орать. Я только одно слово разобрал: вор!
Зондерфюрер выхватил пистолет, учитель крикнул: «Прыгай!» Только мои ноги коснулись земли, как над головой просвистело несколько пуль…
«Надо написать статью о том, что ты отказался от отца и осудил его как врага народа»
- Свою встречу с освободителями села помните?
- 28 декабря 1943 года начался бой за наше село. С утра немцы стали выгонять всех жителей из прифронтовой зоны. Мы с мамой, младшей сестрой и еще двумя семьями спрятались в соседском погребе. Мне, как самому шустрому, сказали: «Мы воду забыли. Сбегай, принеси!» Выскочил я из погреба, забежал в сени за ведром с водой и увидел, как в соседнем дворе немец лупит дивчину прикладом… Я с криком: «Немцы!» кубарем скатился в погреб. С нами был грудной ребенок. Он все время хныкал, капризничал. Но как только услышал мой крик, замолчал. Немец увидел, что дверь погреба открыта, заглянул, гыр-гыр-гыр — тишина! Я за бочкой с квашеной капустой сидел, вижу, вскинул карабин. Дитя молчит. Стрельнул в погреб — тишина! Немец повернулся и ушел…
Вечером 30 декабря мы увидели: скрываясь под заборами, небольшими группами фашисты уходят в сторону Бердичева. Мама и соседи уснули в погребе прямо на картошке, а мне не спалось. Дай, думаю, гляну, что на улице делается. Только открыл калитку, как вдруг из-за старого каштана послышалось: «Хенде хох!», приправленное крепким русским словцом. От радости я заорал, как ненормальный: «Наши! Свои!»
Из-за дерева вышел кремезний дядя в белом халате, как потом оказалось, из разведгруппы: «Ребята, сюда! Мирного встретили!» Обращается ко мне: «Водичка есть?» Я заскочил в погреб, кричу: «Наши!!!» Все на радостях повыскакивали. Это непередаваемая сцена: и плакали, и смеялись, и обнимались — все сразу!
Пригласили всех восьмерых разведчиков в дом, а воды-то уже нет. Взяли ведро с соседским хлопцем, Эдуардом Федоруком, и пошли к колодцу на Злодi∙вку (раньше была у нас такая улица) и во всю глотку распеваем «Катюшу». Когда из соседнего двора дядька какой-то: «Ты опять, бандюга, со своими выходками! Из-за тебя немчура всех перестреляет!» — «Дядьку, — говорю, — к Федорукам заходьте, там уже наши сидят, а мы по воду идем!»
Принесли воду, согрели чайку, картошка у Федоруков была… Чем могли, накормили бойцов. Один из них зачерпнул полкотелочка сахару, кипятка добавил, размешал это пойло. Пьет — аж глаза зажмурил от удовольствия — и говорит: «Я уже третий год сладенького во рту не держал… »
На рассвете 31 декабря в Червоное вошли советские передовые части, а к обеду у нас уже был председатель сельсовета. Поймали трех полицаев, которые с немцами почему-то не ушли. Их судил военно-полевой трибунал: «За измену Родине, издевательства над советскими людьми на временно оккупированной территории приговорить к смертной казни через повешение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, приводится в исполнение немедленно».
Предателей сразу же вывели и повесили. На груди у каждого болталась деревянная табличка с надписью углем: «Казнен за измену Родине». Через три дня трупы сняли и зарыли неизвестно где.
Когда немцы отступали, бои за село шли три дня в 200 метрах от завода, а производство не останавливалось. По сути дела, даже на переднем крае завод работал на малых технологических режимах — чтобы над трубой не вился дым. Наши мужики и под огнем не прекращали работу, иначе сахарная жижа загустела бы, и оборудование пришлось бы вырезать, как металлолом, а это не один год работы. Это еще хуже, чем разбомбить. А когда наши пришли, заводчане производство раскочегарили, и сразу же пошел сахар! Для армии, для страны.
- В 1947 году вы поступили в КПИ. Позже вас избрали комсоргом института, приняли в партию, пригласили на работу в Киевский горком комсомола. Получается, пребывание на оккупированной территории, репрессированный отец — все это не повлияло на вашу карьеру…
- Помню интересный разговор в 1949 году. Меня, третьекурсника, вызвали в первый отдел (осуществлял идеологический контроль за деятельностью организации, возглавлялся сотрудником КГБ. — Авт. ) института. Захожу, сидит какой-то товарищ в сером костюме и заводит со мной разговор о делах на факультете, в комсомоле, в общежитии и так далее. Я же был комсомольским активистом, заместителем секретаря бюро факультета. Вдруг этот товарищ в сером костюме говорит: «Надо, чтобы ты написал статью — гарантирую ее публикацию — о том, что ты отказался от отца и осудил его как врага народа».
Я ответил, что не буду возводить поклеп на своего отца: «Настанет время, когда перед такими, как мой отец, вы будете шапку снимать!» — «Ишь, как ты заговорил! Смотри, чтобы не попал туда, где твой отец». — «Чего вы меня пугаете? Я зондерфюрера видел, как вас сейчас, под огнем был, хотя и молодой. Попаду — раньше отца увижу!» — «Иди!»
Во всех анкетах я продолжал писать: отец арестован, причины ареста и его местонахождение мне неизвестны. А в 1956 году нежданно-негаданно получил письмо: «Дело Фомы Ивановича Павловского прекращено за отсутствием состава преступления. Полностью реабилитирован решением Винницкого областного суда, номер, дата»…
367Читайте нас у Facebook
