К сороковому дню после смерти маршала советского союза родиона малиновского в его доме умерли обе кошки и обе собаки
По словам дочери маршала Малиновского Натальи Родионовны, доцента кафедры зарубежной литературы филологического факультета МГУ, жизнь ее отца была похожа на авантюрный роман: незаконнорожденный ребенок, голодное тяжелое детство, война, скитания на чужбине, а потом возвращение на Родину и головокружительная карьера военного. Но что поразительно, все это было предсказано Родиону Яковлевичу еще в юном возрасте. Гадалка напророчила и то, что пятница станет для него роковым днем. И вспоминая жизнь отца, Наталья Родионовна говорит, что в его судьбе было что-то мистическое -- десятки совпадений на протяжении нелегкой жизни полководца не могли быть простой случайностью.
«В пятнадцать лет цыганка предсказала папе маршальский жезл и высший военный пост»
-- В последний год, перед тем как папы не стало, -- вспоминает Наталья Родионовна, -- я спросила его: «Кем бы ты хотел быть?» Что не военным, уже знала, потому что слышала раньше: «Хотеть быть военным противоестественно. Нельзя хотеть войны… » Папа тогда ответил: «Лесником. » Думаю, это правда, но не всей жизни, а именно того, последнего года. Молодым он ответил бы иначе, тем более что честолюбие в нем усугублялось горькой памятью об испытанных в детстве унижениях…
-- Насколько я знаю, он был незаконнорожденным ребенком?
-- Именно так, и за это его мать выгнали из графского дома, где она работала горничной. Папа говорил, что все детство он проходил со сжатыми кулаками. Почему? Чтобы в любую минуту ответить на оскорбительное слово «байстрюк», как часто его дразнили одесские мальчишки. В десять лет он ушел из дома и перебрался к тете Наталье Николаевне. Она хоть и бедствовала сама с малолетним сыном, но на год приютила его племянника. А потом он снова вернулся в Одессу, где устроился к купцу в магазин мальчиком на побегушках. И вот тут в жизнь папы вторгается мистика. Представьте, ему 12 лет, а он сам снимает комнату и берет уроки французского языка. Спрашивается: зачем? Зачем двенадцатилетнему мальчишке французский? Судьба ответила на этот вопрос спустя пять лет: когда началась Первая мировая война, он сбежал на фронт и спустя три года попал во Францию в составе Русского экспедиционного корпуса. Кстати, любовь к французскому языку папа сохранил на всю жизнь -- у него в кабинете на столе всегда лежал томик Флобера, который он почитывал, чтобы не забывать язык.
-- Действительно, либо стечение обстоятельств либо мистика…
-- Это только первый штрих. После побега на фронт в Польше папа был первый раз ранен и попал в госпиталь. И как-то туда забрела цыганка. Она и предсказала ему головокружительную судьбу -- маршальский жезл и высший военный пост, кругосветные путешествия. Но предупредила: «Не начинай нового дела, не отправляйся в путь в пятницу! Дурной для тебя день. » Конечно, по молодости он поначалу не принял это всерьез. Но когда был второй раз ранен, как и в первый раз, в пятницу, то задумался и с тех пор, начиная дело, неизменно заглядывал в календарь. И во время Второй мировой войны папа, если это зависело от него, никогда не назначал начало операции на пятницу. А если получал приказ и вынужден был начать наступление именно в этот день, то заранее знал, что придется тяжело.
«После смерти папы, чтобы не сойти с ума, мама купила краски и холст и стала писать картины»
-- Но пятницу из недели не выкинешь, и все самое худшее и с папой, и вообще в нашей семье случалось в пятницу, -- продолжает Наталья Родионовна. -- Спустя тридцать лет после тех событий -- в 1944 году во время Ясско-Кишиневской операции -- в пятницу папа был ранен в третий раз. И пятница 31 марта 1967 года стала для него последним днем в жизни.
-- Он тяжело умирал?
-- Я в мельчайших подробностях помню те последние полгода папиной жизни. 7 ноября 1967 года мне исполнилось двадцать лет. Папа уже болел, но ни мы с мамой, ни врачи не подозревали о страшном -- онкологическом -- диагнозе. Сильно болела нога на месте старого ранения. Папа говорил «сильно», но мы с мамой понимали, что на самом деле это значит «непереносимо». После бездумно прописанного грязевого лечения в Цхалтубо стало еще хуже, но папа, несмотря на страшную боль, продолжал работать и 7 ноября пошел принимать парад. Только мы с мамой знали, чего ему стоит каждая ступенька на Мавзолей, каждое слово речи. Вернувшись с парада, он, обессиленный, лег и больше уже не встал (жить ему оставалось полгода). Спустя неделю его увезли в госпиталь. И это произошло в пятницу. Признаться, это совпадение и папино пренебрежение суеверием не отправляться в дорогу в пятницу нас с мамой тогда испугало.
В госпитале медики удивлялись его стоическому характеру. Ни врачи, ни медсестры не услышали от него ни стона, ни жалобы. Помню, как потом они говорили маме, что у папы было просто патологическое терпение. Ни одного вопроса о диагнозе, никаких распоряжений маме «на потом». Он терпел боль, выносил болезнь молча, мужественно и достойно. Каждый день мы с мамой были рядом с отцом. Я помню, как вечером 30 марта, когда я уходила из больницы, вместо обычного «до свидания» папа едва слышно прошептал: «Будь счастлива!» Тогда я не поняла, что он со мной прощается…
… На этом месте Наталья Родионовна умолкает, и, понимая, о чем она молчит, я процитирую фрагмент ее воспоминаний об отце, опубликованном в майском номере журнала «Дружба народов» за 2000 год: «… Пустой дом наутро после похорон, очки на краю стола. (Машинально: «Надо сдвинуть, разобьются. -- Разобьются -- и что? На что они теперь? -- Нет, нельзя, чтоб разбились: папины!») И полдня ищешь футляр, цепляешься за очки, как за соломинку, протянутую из прошлого в жизнь, которой не хочешь знать, но которая началась -- вчера. Первый ее день -- похоронный -- так и останется зиянием. Ни тогда, ни тридцать лет спустя не вспомнить ни лиц, ни слов -- только тиски, сдавившие душу, холод и мелодию, столько раз слышанную прежде, но мимо сердца, а с тех пор уже навсегда слитую с мокрой метелью и осклизлым льдом брусчатки на площади… »
-- Мама так и не смогла оправиться от этой потери до конца жизни, -- продолжает Наталья Родионовна. -- Она пережила папу на тридцать лет. И все эти годы каждый день она приходила на могилу. Спустя несколько недель после смерти папы мама купила краски, кисти, холсты и, чтобы не сойти с ума (по ее собственным словам), стала писать картины. В детстве она мечтала быть художником, но стала библиотечным работником, прекрасным специалистом. И только в 50 лет взялась за кисть, точнее схватилась за нее, как за соломинку, чтобы перебороть отчаяние. Спустя много лет у мамы была ее первая и единственная персональная выставка -- в Доме художника на Крымском Валу. Вернисаж, к сожалению, прошел без автора -- мама уже была нездорова. Через год ее не стало -- в пятницу, 24 января 1997 года.
«Папа назвал меня в память о тете Наталье Николаевне, погибшей в оккупированном Киеве»
-- Гадалка предсказала Родиону Яковлевичу ваше рождение?
-- Да, это папе тоже было сообщено, и поэтому, когда я должна была родиться, ждали только девочку. Папа заранее дал мне имя Наташа -- в память о киевской тете Наташе, некогда приютившей его. Он ее очень любил. Во время войны тетя со своим сыном-инвалидом остались в Киеве в оккупации. И буквально на второй день после освобождения столицы Украины папа вылетел в Киев. Но оказалось, что они погибли…
История моего рождения занимательна. Родилась я 7 ноября в Хабаровске, где папа командовал Дальневосточным округом. В этот день он впервые в жизни принимал парад. Вернувшись домой, папа не обнаружил маму, спросил, куда она подевалась, и потом поехал в госпиталь. Там у врача поинтересовался: «Как мне пройти к жене?» Ему ответили: «Пройти к ней никак невозможно, товарищ маршал! Она на столе!» «У вас что, кроватей нет?» -- возмутился папа. Но когда ему объяснили, что рожают не на кроватях, отец успокоился и, раз уж собирался ждать, отправился инспектировать госпиталь. И наткнулся на безобразие: санитарки чистили картошку над ванной -- по неведомой причине она служила помойкой. Но негодующая речь отца не успела прозвучать: ему сообщили, что родилась дочь. И мое рождение в очередной раз подтвердило правоту цыганкиного гадания.
-- 1946 год, Хабаровск. Как тогда жила ваша семья?
-- Хабаровское благосостояние сильно отличалось от московского. Но дело не только в этом. Все зависит от того, что в жизни главное. Главным у нас в семье было другое: дело, которому служишь. Тогда мне еще только предстояло найти свое дело, но я уже знала, что делать его надо так, чтоб было не стыдно. Для начала я научилась читать так, что родители этого не заметили -- в четыре года. А было это так. У нас во дворе (а в Хабаровске мы жили на втором этаже большого губернаторского дома) во флигеле располагалась, наверное, казарма. И я часто просила солдатиков, которые были свободны, почитать мне. Так и научилась.
И еще один эпизод из моего детства. Мама рассказывала, как однажды они с папой сидели во дворике, а я тут же копошилась в песочнике. Мне было три годика. Папа долго молча смотрел на меня (он вообще был молчалив), а потом так спокойно и даже проникновенно говорит ей: «Знаешь, Раечка, я уже сейчас ненавижу своего будущего зятя. » С зятем ему, однако, познакомиться не довелось. Я никогда не видела более гармоничной пары, чем мои родители. Как они любили и понимали друг друга! Я вообще никогда не слышала, чтобы папа обратился к маме иначе чем Раечка. За все двадцать лет, прожитых рядом с родителями, я не видела семейных ссор или сцен, не слышала даже, чтобы кто-нибудь из родителей повысил голос на другого. И это вовсе не из-за сдержанности папиного характера или же кротости маминого. Да нисколько -- мама человек взрывной, но с кем угодно, только не с папой. И тоже не потому, что сдерживалась -- просто друг в друге их ничто не раздражало. К примеру: зима на даче, день восхитительный, маме хочется пойти погулять в лес. Папа тем временем уже раскрыл тетрадку (последние годы жизни папа писал книгу о своем детстве). В общем, никаких надежд на прогулку. «Ну вот, не хочет!» -- резюмирует мама, улыбается и садится что-то вязать или берется за книгу.
Что-то похожее было и в наших вечерах. Папа приходил с работы, переодевался в домашнее, ужинал, шел в кабинет, где погружался в разбор шахматных задач (у него на столе всегда стояла маленькая шахматная доска с крохотными фигурками, а шахматистом папа был непревзойденным). На столе лежал сибирский кот -- время от времени папа его поглаживал. А мы с мамой устраивались здесь же, в кабинете, на диванчике. Нам всем хотелось быть вместе.
«Убив на охоте лань и увидев ее глаза, отец больше никогда в жизни не охотился»
-- Кот на столе маршала -- это же непорядок!
-- Почему? Это любовь, причем взаимная. У нас всегда жили домашние животные, к тому же в изрядном количестве. Когда я родилась, в доме, кроме меня, было полно младенцев: как раз в это время подрастали пятеро котят и шестеро щенят. А еще у нас жили две большие собаки, кот и кошка. Во дворе в конюшне жил папин парадный конь Орлик -- звезда во лбу, белые носочки, огромный карий глаз. И это еще не полный список нашего зверья. В разное время у нас жили: дрофа с перебитым крылом, хроменькая дикая козочка, медвежонок, оставшийся без матери, ручная белка.
Всегда свой кот был у папы (любимое место -- на письменном столе), свой -- у мамы, а потом и у меня. Собаки считались общими, но хозяином признавали только папу. Одна из собак обязательно охотничья, длинноухая, другая обычно приблудная, неведомой породы. Однажды папин шофер принес собачонку, ставшую всеобщей любимицей. И вся эта живность, как только папа приходил, стремглав летела к нему: кто терся у ног, кто забирался на руки, кошка прыгала на плечи. Такое вот ритуальное приветствие. После ужина папа обычно брал пару лакомых кусочков и раздавал зверюшкам. Когда папы не стало, все они -- обе собаки и два кота -- не вынесли тоски, поселившейся в доме. Лишившись хозяина, все они умерли к сороковинам, выпавшим на 9 мая…
-- Просто мистика какая-то…
-- Да нет, здесь как раз никакой мистики. Просто животные все чувствуют, тоже любят и тоскуют. И тогда они тоже осиротели.
-- Но вы сказали, что собака была охотничья. Родион Яковлевич охотился?
-- Нет. Мы и близкие друзья отца знали почему. Не боясь показаться сентиментальным, он сказал как-то, что, убив на первой в своей жизни охоте лань, подошел к ней и увидел ее глаза. После этого никогда не стрелял. Но на охоту ездил, все-таки собака охотничья. Первому на моей памяти дратхарту Милорду не было равных. Всякую утку, подстреленную кем-то из охотников, он приносил папе, выслушивал одобрение: «Молодец, Милорд!» и повеление: «А теперь отнеси тому, кто убил». Пес нехотя, но безошибочно относил добычу владельцу. Кстати, в 60-е годы был у нас пес по кличке Фидель. Уж почему так его назвали, не знаю. Думаю, просто из-за любви к испанскому языку. Но после Карибского кризиса и во избежание параллелей с Фиделем Кастро чужим собаку представляли, так сказать, в переводе: «Верный». При этом папа лукаво улыбался.
Вообще, несмотря на сдержанность, папа мог вставить острое словцо. Один из его адъютантов рассказал мне о папиной резолюции на письме некоего полковника. Тот жаловался папе, что в зимнее время офицеров высшего командного состава легко отличить от простых лейтенантов и капитанов, так как первые носят папахи. А вот летом те и другие ходят в фуражках, что затрудняет распознавание. Резолюция гласила: «В виде исключения разрешить полковнику такому-то носить папаху летом».
«Однажды папа принес домой огромную папку, в которой были собраны доносы на него»
-- Родион Яковлевич не был охотником. Может, его увлекала рыбалка?
-- Именно так. Для рыбалки, истинной своей любви, папа всегда старался отыскать время -- по воскресеньям и обязательно в отпуске. Сколько часов я просидела на берегах самых разных рек и озер в поле зрения родителей (чтобы не потерялась), и в холод и в дождь с упоением кидающих удочку! Только сейчас, вспоминая об этом мучении своего детства и отрочества, я понимаю, что для папы эти тихие часы были душевной необходимостью. Во всяком деле, а в рыбалке особенно, папа был на редкость обстоятельным. Целую полку в его библиотеке занимали книги о рыбах и рыболовстве, причем на разных языках. А тут же лежала тетрадка с надписью на обложке «Дневник рыболова» -- подробные, по дням, отчеты о том, что, когда, при какой погоде и ветре было выловлено (естественно, на удочку -- сетью папа не ловил), в какой речушке, протоке или озере, на что лучше ловится таймень или сом, или какая другая рыба. А сколько удилищ и удочек, крючков и грузил, спиннингов и каких-то экзотических наживок -- искусственных мушек и стрекоз -- и всякой другой рыбной снасти на все случаи лова на всех широтах хранила нижняя полка шкафа! Из каждой поездки за границу папа привозил какую-то рыболовную вещицу.
Никогда не забуду трех дней в Париже (пролетом в Марокко). Мне было 15 лет. Город знакомый по стихам и романам. И вот мы втроем идем на Монмартр. И надо же было такому случиться -- буквально через пять минут папа увидел лавку с рыболовными принадлежностями. И все. Битый час он выбирал там какую-то невообразимую блесну. Впрочем, и Монмартр, и Версаль, и Лувр нас в конце концов дождались.
Надо сказать, что мама тоже научилась прекрасно ловить рыбу -- ей вообще нравилось то, что любил папа. И довольно часто в рыбной ловле маме удавалось папу опередить. Например, в Финляндии. Зная пристрастие папы к рыбалке, местный клуб пригласил его на соревнования: за определенное время надо было выловить определенное количество рыб в пределах установленного веса. Норму папа превысил, выловив за установленное время рекордное по весу количество рыб -- 18 лососей (самый крупный весом больше двух килограммов). Ему был вручен диплом. Мама тоже участвовала в соревнованиях и превзошла папу по количеству рыб, но уступила в весе. Ей тоже вручили диплом.
-- Скажите, как отец вас воспитывал?
-- Без назиданий, без наказаний, но и без поблажек. Проще говоря, воспитывал тем, как жил. Тем не менее запомнились какие-то его фразы. Вот, к примеру, когда я пошла в школу, папа сказал: «Ну, принимайся за дело -- становись человеком, да смотри не подведи, а то мне будет стыдно». И все. Этого достаточно на всю жизнь. Еще запомнила один эпизод. Я собиралась к подруге на день рождения и неуклюже заворачивала коробку в виде лукошка, внутри которой в фантиках, изображающих клубнику, лежали изумительные конфеты. Папа поверх очков долго наблюдал, затем встал, отобрал у меня коробку и невероятно умело, артистично, прямо-таки с шиком в одну секунду обернул коробку и завязал даже не бант -- розу! Он сказал: «Всякое дело надо делать с блеском!» -- и пояснил: «Одесская школа!» (он ведь работал у купца в магазине).
Был еще один урок -- вежливости. Однажды, уж не знаю откуда, на папином столе появилась папка устрашающего размера, исчезнувшая через несколько дней. Я полюбопытствовала и обнаружила в папке невообразимое количество доносов на папу, подшитых в хронологическом порядке. Могу предположить, что в конце пятидесятых годов некоторых лиц ознакомили с их личными делами. Тогда же по детской глупости из всего множества доносов я прочла только первый и последний. В последнем известный мне человек, военный с большими звездами на погонах, извещал кого следует об имевшем место разговоре Р. Я. Малиновского на приеме с французским послом на французском языке. О предмете беседы автор бумаги по незнанию языка ничего сообщить не мог, однако счел своим долгом донести. И надо же было случиться такому совпадению: на другой день мы с папой пошли в магазин «Сыр» на улице Горького за любимым папиным «рокфором» и встретили автора того доноса. Я отвернулась. Папа же поздоровался как ни в чем не бывало, и, выждав, заметил: «Со взрослыми ты всегда должна здороваться. А со своими -- сама разбирайся». Думаю, что он догадался о причине моего поведения. Но значил ли его ответ, что дети не должны сводить родительские счеты или что счеты не надо сводить вовсе? Или правомерны оба ответа?
«Когда я спросила отца, почему его книга не о войне, он ответил: «Пусть врут без меня»
-- Удивительно, что отец не наказал вас за то, что вы заглядывали в его личные бумаги…
-- Бумаги лежали на столе, и подразумевалось, что я могла их смотреть. Посмотреть и, увидев гриф «секретно», молчать о прочитанном. Доверие обязывает. Правда, думаю, что очень секретных бумаг папа домой не носил.
Но вернемся к доносам. История с самым первым растянулась на десятилетия, превратившись в настоящую драму, в чем-то даже с элементами мистики. В том доносе тридцатых годов соседи по коммуналке (это было в Белоруссии), тоже люди военные, сообщали, что комбриг Малиновский не снял со стены портрет врага народа Уборевича с дарственной надписью. Жены тех, кто подписывал донос, обратили на этот факт внимание жены комбрига. На следующий день она передала им ответ мужа: «Что я повесил, то и будет висеть. »
Какое разбирательство последовало за этим доносом, нетрудно догадаться: не раз папу попрекали тем, что он будто бы «прохлаждался во Франции, пока мы тут беляков рубали» (трагическую судьбу Русского экспедиционного корпуса трудно назвать увеселительной прогулкой). Напомнили папе и об Испании, где он во время гражданской войны два года был советником при республиканской армии. В Испании папа пробыл три срока и, когда подал рапорт с просьбой оставить его еще на один срок, и получил ответ: «Возвращайтесь немедленно, иначе считаем невозвращенцем». С болью в сердце и, конечно, с тревогой за будущее папа вернулся…
Итак, со времени разбирательства по доносу соседей прошло больше пяти лет. Шел 1944 год. Ночью к папе в штаб фронта входит дежурный офицер и докладывает: «Прибыл генерал такой-то (называет фамилию одного из доносчиков) по случаю назначения на такую-то должность». Отец абсолютно спокойным голосом отвечает: «Скажи этому сукину сыну, чтоб через две минуты и духу его тут не было. А то лично приду морду бить». Больше в штабе фронта этого генерала не видели.
Прошло еще четырнадцать лет. Мы жили уже на подмосковной даче и оказались почти соседями с тем самым генералом. Естественно, мы не дружили семьями, но вражды я не ощущала. У папы тогда был любимец -- сибирский кот Нуар. Однажды он исчез. Его долго искали и нашли убитым.
И финал истории -- через тридцать лет. Январь 1988 года. Конференция испанистов в Доме ученых. В перерыве после доклада я пью кофе в буфете. Ко мне подсаживается ученая дама:
-- А знаете, я вас помню еще ребенком! Я тогда только вышла замуж, и лето мы с мужем жили у его родителей недалеко от вашей дачи. Вы тогда таких огромных зверюг держали!
-- Каких зверюг?
-- Якобы кошек (настоящие сибирские кошки действительно большие. -- поясняет Наталья Родионовна). Так вот -- зверюга ваш нам весь медовый месяц в кошмар превратил. Каждый божий день пробиралась эта тварь на террасу и нам на постель гадила! И выслеживали ее, и окна закрывали, и двери. А ей хоть бы что -- проберется и нагадит. Ну, муж в конце концов…
Кофе стало в горле комом. Тем же вечером, едва войдя в дом, я воскликнула: «Мама, знаешь, что на самом деле случилось с Нуаром?» Мама спокойно сказала: «Знаю» -- и рассказала мне начальные эпизоды этой истории. Вот это кот! Замечательный зверь все понял и отомстил обидчику за своего хозяина единственно доступным образом. Не тигр же он в самом деле. Коту на человека напасть затруднительно.
-- Многие из полководцев той эпохи оставили о Второй мировой войне свои воспоминания. Почему нет мемуаров Родиона Яковлевича?
-- В начале шестидесятых папа начал писать книгу о своем детстве. Зная это, я как-то спросила: «А почему не о войне?» Он ответил неожиданно резко: «Пусть врут без меня». А потом добавил: «Правды об этой войне еще долго никто не скажет и не напишет». -- «Потому что не напечатают?» -- «Не только». Он оказался прав и прав до сих пор, хотя тот разговор закончился его словами: «Когда-нибудь попробую написать. Но начинать надо сначала. И до этой войны была война, война и война… »
А не так давно папин адъютант Всеволод Николаевич Васильев рассказал мне, что читал папину тетрадь с заметками о первых месяцах войны. Его поразила эта рукопись: «Я сам фронтовик и могу сказать, что ни до, ни после не читал ничего столь правдивого. А помню, как в начале 66-го Родион Яковлевич, словно продолжая разговор с самим собой, сказал мне: «Еще год дослужу и уйду -- пора мне исполнить долг перед войной». Речь шла о Второй мировой.
Слишком поздно узнала я о существовании этой тетрадки. Но даже если бы папа принес тетрадку домой, вряд ли бы она сохранилась. Еще до похорон к нам пришли люди в штатском, чтобы снять аппараты правительственной связи -- вертушку и кремлевку -- заодно забрали со стола все бумаги и «рассылаемые по специальному списку» книги из папиного шкафа. Две или три, лежавшие у меня в комнате, так и остались дома. Кто же знал, что за отцовскими бумагами придут, и чтобы уберечь, их надо просто переложить…
Читайте нас у Facebook
