«До сих пор мучаюсь, что не открыл люк товарищу, находившемуся в соседнем задымленном отсеке»
Двенадцатого апреля 1970 года после пожара на борту и аварийного всплытия в Атлантике, севернее Азорских островов, по пути на крупнейшие флотские учения «Океан» затонула советская атомная подводная лодка К-8. Из 125 членов экипажа погибли 52 матроса и офицера, в том числе командир субмарины капитан второго ранга Всеволод Бессонов. За мужество и грамотные действия по спасению людей и корабля он посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. То была первая потеря советского атомного флота.
Среди тех, кто уцелел в подводном огненном кошмаре, был и выходец из Украины, житель села Малые Каневцы Чернобаевского района Черкасской области Иван Олейник, в то время — 21-летний старшина девятого отсека.
«Две наши торпеды могли стереть с лица земли Неаполь… »
- В ту, последнюю для лодки К-8 и многих наших товарищей, автономку мы пошли в феврале 1970 года, — рассказывает Иван Олейник. — За 20 суток похода скрытно обогнули Европу. На вооружении у нас, кроме обычных, было две торпеды с ядерными боеголовками. Их мощности хватало, чтобы стереть с лица земли итальянский город Неаполь, где находился штаб и главная база шестого американского флота.
Отдежурили — и в начале апреля легли на обратный курс. Все было нормально. Ночью всплыли в Средиземном море для встречи со вспомогательным судном, доставившим продукты и регенерацию — напоминающее пенопласт вещество в металлических банках, из которого на подлодках получают кислород для дыхания.
Вскоре выяснилось, что по пути домой К-8 предстоит принять участие в крупных флотских учениях «Океан» в Северной Атлантике. Наши командиры знали, что всевозможные ЧП случаются, как правило, в конце похода: когда люди устали, они теряют бдительность и допускают ошибки. Поэтому командир, старпом и другие офицеры ходили по отсекам, просили членов экипажа быть внимательнее. Даже комсомольское собрание посвятили этому вопросу.
После собрания я занялся текущими делами. И тут вдруг зазвучали прерывистые звонки аварийной сигнализации. По «Каштану» (громкая связь) командир БЧ-5 капитан второго ранга Валентин Пашин объявил о пожаре на центральном посту. Вскоре последовало сообщение, что в седьмом отсеке горит регенерация. А ее практически невозможно потушить: при горении выделяется кислород, в нем сгорает даже металл — температура повышается до трех тысяч градусов!
По инструкции, чтобы пожар не распространился по всему кораблю, личный состав каждого отсека должен загерметизироваться, то есть наглухо задраить все двери, люки, вентиляционные системы. Иначе может погибнуть весь корабль.
Я бросился к носовой переборке, загерметизировал дверь, закрыл клинкеты — задвижки общекорабельной вентиляции, залил пенообразователь в пожарную установку. Тут погасло освещение. Только аварийные лампочки тускло горели. Слышу, как из соседнего, восьмого, отсека пытаются открыть дверь к нам, стучат. И кто-то открыл. А ведь этого делать нельзя!
В три прыжка оказываюсь возле переборки и вижу на пороге в дыму закопченного, очумелого командира нашего отсека капитан-лейтенанта Семакова. За него уцепился матрос Фролов. Я втащил их к нам, сразу закрыл дверь, загерметизировал — свинцовой кувалдой забил уплотняющие запоры — и возвратился к пожарной установке. В этот момент погас аварийный свет. Взвыли корабельные ревуны. Значит, реактор заглушили. Лодка обесточена.
Я положил почти бесчувственного капитан-лейтенанта на диван. Вдруг в оглушительной тишине заскрипели воздушные клапаны. Вскоре мы услышали, как за стенками волны бьют о борт. Значит, лодка всплыла.
Выбраться на палубу можно было только через люк восьмого отсека. Но туда нельзя: задымление, а возможно, и пожар. И мы, девятнадцать человек, сидели в полной темноте, ожидая подмоги.
Еще перед походом я проверил два найденных в отсеке аккумуляторных фонарика. Один погас сразу. Второй немного светил. Я его зарядил и оставил у себя. Электрик еще хмыкнул: «Оно тебе надо?»
«Ваня, дым!» — вдруг крикнул мне матрос Володя Богданов, сидевший у двери. Подхожу: да, шипит из-под резинового уплотнения. Снова стучу кувалдой по запорам. Они прижали дверь плотнее. Прислушался: все равно шипит. Шум воздуха, смешанного с дымом, нарастал. И ребята из восьмого стучали в дверь, просились к нам. А там два кока — мои товарищи. Зовут меня, умоляют. Господи!.. А я не могу, не имею права открывать!.. Пустим дым в наш отсек — погибнем все.
Загоняю запоры до предела, но дым все равно пробивается! Он ужасно ядовит: горела изоляция кабелей, прочая синтетика, краска. А у нас всего три дыхательных аппарата. Я метался по помещению в поисках чего-нибудь подходящего для уплотнения двери — все напрасно. Фонарик начал гаснуть. Ну все, думаю, нам тоже каюк.
«Свой дыхательный аппарат врач отдал прооперированному мичману… »
- Подождите, но почему, когда лодка всплыла, моряки из восьмого отсека не открыли люк на палубу?
- Произошла цепь трагических случайностей. Фонарики, с помощью которых люди могли найти дыхательные аппараты, были у старшины отсека мичмана Юрия Ильченко. Он также без проблем открыл бы люк. Но накануне пожара корабельный врач капитан медслужбы Арсений Соловей сделал Юре операцию по удалению аппендикса. Причем у врача был свой дыхательный аппарат. Он отдал его пациенту, а сам погиб.
Когда из седьмого отсека в восьмой повалил дым, в темноте началась паника. Ручка верхнего люка, которую надо было повернуть, не поддалась. Может, поворачивали не в ту сторону. Потом по ней начали бить молотом и… отбили. А без ручки люк можно открыть только снаружи.
Когда мы поняли, что из восьмого не могут выйти на палубу, стали ждать смерти. Ведь дым, несмотря на все мои усилия, продолжал просачиваться! И тут я зацепился ногой за ящик с посудой. А что, думаю, если ручки алюминиевых ложек вставить между рычагами аварийной герметизации двери и выступами на комингсе (ограждение по периметру двери на кораблях. — Авт. )? Вставили, подбили кувалдой — шипение прекратилось. Но стало тихо и в восьмом отсеке. Оттуда уже никто не звал, не стучал…
Часа через три услышали, как там, за переборкой, открывают сверху люк, голоса снаружи. Эх, если бы помощь подоспела раньше…
Из девятого отсека мы выходили, переступая через мертвых товарищей. Они лежали возле наших дверей, почти все — с откинутыми дыхательными масками. И оба моих друга тоже. Я минут пятнадцать пытался оживить Сашу Кирина, пока хлопцы меня не оттащили. До сих пор мучаюсь, что не открыл дверь товарищу, находившемуся в задымленном помещении. Не успокаивает даже мысль о том, что, если бы сделал это, вместе с ним мог погибнуть и весь личный состав нашего отсека.
Погибших — только в восьмом отсеке их было 16 человек — вынесли на палубу и уложили в длинный ряд. Командир приказал прикрепить к каждому бирку с фамилией.
Как несправедлива бывает судьба! Из моряков восьмого в ту кошмарную ночь выжил только мичман Ермакович. Он был сверхсрочником, практически окончил службу. Но перед дембелем решил сходить в поход в последний раз, ведь за каждую автономку платили в тройном размере. Мичман получал 700 рублей, почти как командир лодки.
Ермакович так радовался, что живой!.. А через четыре дня ушел на дно вместе с лодкой и 22 членами аварийной команды, которых командир оставил на корабле…
Светало. Лодка дрейфовала. Мы сбились на палубе над первым, носовым, отсеком, периодически спускались в лодку. Там осталась еда. Поначалу есть не хотелось. Когда проголодались, жевали печенье. Мясо есть не могли. Как его есть, если рядом покойники?
Связи не было. Радиорубка сгорела, радиостанция особого назначения, которой пользовались разведчики, не работала. Дизель-генератор запустить не смогли. Обесточенная, неуправляемая лодка превратилась в бревно… с ядерным оружием!
На горизонте вскоре появились огоньки какого-то судна. Когда оно приблизилось, мы подняли автоматы. Канадский разведчик обогнул нас по кругу и… ушел.
Под утро снова заметили огни. Мы пустили красные ракеты. Судно ушло. Потом снова появилось. Это оказался болгарский сухогруз «Авиор», шедший из Гамбурга на Кубу. Капитаном на нем был советский моряк по фамилии Смирнов. «В какой помощи нуждаетесь?» — спросил он. «Передайте шифр на Москву… » Когда увидели в небе два больших советских Ту-95, поняли, что радиограмма дошла.
«Вместо субмарины на поверхности океана плавал мусор, сигнальный буй и несколько буханок хлеба в целлофане»
- Наш командир приказал отправить на болгарское судно обожженных и травмированных, — вспоминает Иван Олейник. — Первым делом мы посрывали с формы нагрудные карманы со штампами «РБ» (радиационная безопасность), чтобы гражданские моряки не узнали, что имеют дело с атомной подлодкой.
Мне поручили подготовить к подъему прооперированного Ильченко. Привязали носилки с Юрой к тросам крана. Я на всякий случай дополнительно обвязал туловище мичмана веревками. Болгары еще возмутились: зачем? Теряем время!
А во время подъема носилки вдруг перевернулись в воздухе! Юра, бедный, заорал. Мы застыли в ужасе. Но моя страховка не дала парню упасть и разбиться о борт шлюпки. Правда, от перегрузок у него разошлись швы, а у болгар не оказалось врача. Я же зашить рану не умел — просто залил перекисью водорода.
Гостеприимные болгары ни о чем нас не расспрашивали. Накрыли шикарный стол: свежие помидоры, огурцы, зелень, сытный обед…
Через пару дней подошли советские транспорты «Комсомолец Литвы» и «Касимов». Из Москвы поступила команда: спасать атомную подлодку — брать на буксир. Начали готовить стальной трос, один метр которого весил около пятидесяти килограммов. Но разыгрался шторм, наступила темень. Решили дождаться утра. Командир вместе с 22 членами аварийной партии остался на К-8.
Поздно вечером мы задремали на «Касимове». И вдруг я услышал глухой удар о корпус, второй… Выскакиваю из каюты — и встречаю капитан-лейтенанта: «Вcе, Ваня, лодки нет!.. » Лучи корабельных прожекторов обшаривали темноту. Но на том месте, где должна была находиться лодка — метрах в трехстах от нас, — выхватывали только гребни огромных волн. Глубина там — 4680 метров.
Когда шторм утих, на поверхности океана плавал мусор, сигнальный буй и несколько буханок хлеба в целлофане. Вскоре обнаружили и подняли тело помощника командира капитана третьего ранга Рубеко.
На рассвете выловили тело командира второго дивизиона БЧ-5. Зацепили кошкой за китель штурмана, старшего лейтенанта Шмакова. Но ткань лопнула — и человек исчез. Сумели зацепить багром и даже схватить за руку не подававшего признаков жизни командира лодки Бессонова. Но набежавшая волна отбросила шлюпку… В руке матроса осталась только книжка «Боевой номер» со списком находившихся на корабле людей, которую Бессонов сжимал в кулаке, словно хотел донести до нас имена двадцати двух подводников, погибших вместе с ним.
Они еще успели пустить красную ракету. Это случилось глубокой ночью, в два двадцать по местному времени.
- Что могло стать причиной трагедии?
- До сих пор об этом думаю. Под конец похода, во время всплытия, когда лодка задирала нос, в электросети периодически возникало короткое замыкание — выбивало предохранители. Но, как только субмарина выравнивалась, все возвращалось в норму. Сколько ни бились электрики, место повреждения кабеля так и не нашли. С этим вроде бы несущественным дефектом смирились. Возможно, о кабель терлась острой кромкой плохо закрепленная банка с регенерацией. В конце концов протерла изоляцию. Да и влага могла попасть. Вот и коротнуло… Так полыхало, что, видать, прогорел даже прочный корпус, начала поступать забортная вода. Мы видели, что кормовая часть судна погружена больше обычного. А во время шторма течь, скорее всего, увеличилась, и лодка, перегрузившись, встала на дыбы, разломилась, ушла хвостом вниз. Потом аккумуляторная батарея взорвалась. Всего было два взрыва.
После суток нашего пребывания на «Касимове» пришла плавбаза «Волга». На ней нас встретили дозиметристы в полной экипировке. Каждого обмерили, раздели, помыли, снова замеряли дозиметрами. Но по сей день мы так и не знаем, облучились или нет.
Когда пришли в Североморск, плавбазе скомандовали пришвартоваться к отдельному причалу, окруженному двумя рядами морских пехотинцев с автоматами. Словно каких-то преступников привезли… Прямо к трапу подогнали автобусы с зашторенными окнами и отправили нас в дом отдыха подводников в Щукозеро. А там никого нет: всех отдыхающих выселили. Кормили нас хорошо, обслуга обходилась корректно, никаких вопросов не задавала.
Зато очень подробно расспрашивали прибывшие вскоре в санаторий члены правительственной комиссии: секретарь ЦК КПСС Иван Капитонов и министр обороны Андрей Гречко… Грозный маршал разговаривал с нами тихо, доброжелательно.
После отдыха и лечения многих членов экипажа перевели на берег. Оставшиеся тринадцать месяцев я дослуживал инструктором полит-
отдела соединения. Но перед этим мне дали отпуск. Родители, конечно, накрыли стол, созвали родственников. О трагедии на атомной лодке никто ничего не знал. Да и нам было приказано помалкивать.
Когда выпили по сто граммов, отец тихонько говорит: «Что-то у вас там было. Не так выглядишь, сынок… » Оказывается, когда сосед накануне меня подстригал, заметил седые волоски. Что тут отпираться? Я отцу рассказал. А он: «Да, не зря в те дни наши голуби улетели, и сны нам с матерью снились очень плохие, и собака выла… »
625Читайте нас в Facebook
