Народный артист украины анатолий мокренко: «я учился вместе с валерием лобановским и ларисой латыниной»

Свой день рождения знаменитый украинский баритон, бывший директор Национальной оперы Украины Анатолий Мокренко, как всегда, будет праздновать скромно. Дома, в столичной четырехкомнатной квартире с видом на Днепр, за обеденным столом соберется вся большая семья Мокренко — его братья и племянники, двое дочерей с внуками и даже крохотный правнук. Будут традиционные праздничные блюда и, конечно, торт. Анатолий Юрьевич любит побаловать себя сладеньким. Хотя больше всего по душе певцу простая картошка и молоко. «Я человек не прихотливый… » — лукаво прищуривая лучистые голубые глаза, говорит Анатолий Юрьевич…

«Я сбежал из двух военных училищ»

- Говорят, в вашем лице страна потеряла бравого военного.

- Боже, как давно это было!

- Так, значит, правда?

- Я родился в такое время, когда осуществить свою мечту было непросто — пришлось допустить много ошибок. Поступление в военные училища — одна из них. Я убежал из двух харьковских училищ!

- Кто же вас туда посылал?

- Нужда. У нас была большая семья — восемь человек. Четверо братьев, из которых я самый старший, и сестра. Поступление в военное училище было избавлением от лишнего рта. Жили мы в небольшом селе, в 200 километрах от Харькова. Конечно, как и все в то время, голодали. Одна история мучит меня до сих пор. Это было в 1943 году. Бабушка, помню, лежала дома с опухшими от голода ногами. Шел я как-то домой, есть хотелось ужасно. И вдруг вижу прямо передо мной на дороге лежит ма-а-а-ленький клубень картошки. Видимо, кто-то потерял. Боже! Мне страшно было даже притронуться к такому сокровищу! Взял ее в руку, рассматриваю и думаю: что же делать? Как одной картошечкой накормить семью? Поделить на восемь частей, вроде, даже не удастся. И тогда я засунул ее в карман, решив прийти домой и испечь в грубке. Положил картофелину за кирпич в печи, никому ничего не сказав. Вечером печку затопили, а утром я полез туда и дрожащими руками вытащил… кусочек угля. Смотрел на этот черный комок и думал: «Это Бог меня наказал за то, что я сам решил съесть картошку». Честно говоря, до сих пор этот грех мне не дает покоя… Из-за голодной жизни, как только я окончил восемь классов, мы с другом решили уехать в город.

- К тому же после войны профессия военного считалась весьма престижной.

- Конечно, и это сыграло свою роль. А еще я с детства мечтал стать летчиком. Поэтому мы решили поступать в школу ВВС (Военно-воздушных сил). Я прошел медкомиссию, а мой друг — нет. Дружба была для нас не пустым звуком. Несмотря на то, что я добился своей мечты, товарища бросить не мог. Поэтому пошел в приемную комиссию и забрал документы. Но возвращаться в село мы и не думали! Решили поступать в артиллерийское училище. И опять я прошел медкомиссию, а друг из-за проблем с глазами — нет. Что делать? Решил остаться в городе и два месяца отучился в училище. Но что это было за время! Чувствовал, что военное дело — не мое. Думал: ну зачем я остался? А по ночам плакал, уткнувшись в подушку. И в конце концов не выдержал. Ранним утром, пока в казарме все спали, я убежал. Как прошел мимо дневальных, до сих пор не пойму. Видимо, меня вел какой-то звериный инстинкт. Я пробрался на улицу, перемахнул через забор и был таков. Ремень с огромной военной пряжкой снял и, скрутив, засунул в карман. Туда же отправил оторванные погоны и пилотку. И рванул к брату, который учился в ФЗО (школа фабрично-заводского обучения.  — Авт. ) и жил в общежитии.

- Вас, конечно, сразу стали разыскивать.

- Сообщили родителям в село. Через три дня в Харьков приехала мама. В училище ей сказали, что я пропал, и, увидев меня у брата, она была счастлива, что я жив. Документы из военного училища забирали с большим скандалом. Но я принял решение и отступаться от него не желал. И меня отпустили. Помню, пошел сдавать казенные вещи в обмен на свои. Дневальный вытащил из наволочки мои суконные (широкие, как у матроса) штаны, плисовую кепку и рубашку. Все абсолютно белое от пуха! Но я ощущал себя таким счастливым, что даже голодная жизнь стала мне казаться не такой уж страшной. Вернулся с мамой в село, опять стал учиться в школе, занимаясь во всех возможных кружках.

«Меня обвинили в смерти Анатолия Соловьяненко. Но это совершеннейшая ложь»

- Там и начали петь?

- Впервые запел в оккупации. Тогда я только закончил первый класс. Мы с товарищем, спрятавшись во дворе, тихонько затянули: «Ой, при лужку, при лужку… » Откуда знали слова? Нас ведь никто этой песне не учил. Видимо, сыграла роль песенная атмосфера, в которой воспитывались. У нас в селе пели все. Выйдешь вечером — отовсюду несется музыка. И мама моя пела всегда. Даже в самые тяжелые минуты — потихоньку, полушепотом. Тогда я понял, что песня — это не развлечение. Ее нам дает природа, это особый дар.

- Тем не менее вы не воспользовались сразу этим даром, а стали для начала геологом.

- Это при том, что уже в десятом классе, после прослушивания в Киеве, я был зачислен студентом в Харьковскую консерваторию. Но в селе тогда не знали, что такое артист. У меня спрашивали: «Чем будешь заниматься?» Говорю: «Петь».  — «Но мы все поем!» — удивлялись. Вот инженер — это другое дело, всем понятно. Тем более что у нас был сахарный завод, и работающие на нем считались сельской элитой. Мой товарищ учился в столице, в политехническом институте и сосватал меня туда же. Я хотел работать на природе, поэтому поступил на геологический. Правда, от музыки тоже не отказался: из Харьковской консерватории перевелся на вечернее отделение в Киевскую.

- Как же вы все успевали?

- Это было практически невозможно, поэтому я время от времени брал в консерватории академотпуск. В общежитии мы жили коммуной. Каждый дежурил раз в неделю: ходил на базар, варил борщи. Со мной, кстати, в политехническом учился и Валерий Лобановский. Правда, я не играл в футбол. А в спортзал ходил вместе с Ларисой Дирей, которая потом стала Латыниной.

- Это правда, что одно время вами заинтересовалось КГБ?

- Да, я был достаточно активным студентом. Правда, ничего противозаконного себе не позволял и о диссидентах не знал. Лишь организовал рукописный журнал «Зелений шум». Такая проба пера для студентов. Конечно, наши материалы были не без иронии, но ничего особенного. Вышло пять номеров журнала, причем я собственноручно сшивал их и был уверен, что занимаюсь хорошим делом. В последнем номере вышла моя рецензия на один из спектаклей Театра имени Ивана Франко. Довольно резкая. Это кому-то не понравилось, и на следующее утро, в пять часов, за мной пришли. Три дня меня вызывали на допрос в отделение КГБ на Липках. Думали, что я работаю под чьим-то руководством. Но когда поняли, что за мной никто не стоит, отпустили. Прощаясь, подполковник сказал: «Вы талантливый человек, учитесь спокойно в консерватории и бросьте этот журнал… »

- К тому времени вы уже определились с профессией?

- Все было достаточно запутано. Заканчивая институт, я встретил свою будущую жену — Марию. Она была только на первом курсе. Мы познакомились в Пушкинском парке — это место встречи всех студентов КПИ. Мария мне сразу понравилась, но ухаживать за ней пришлось долгих четыре года. После окончания института меня послали работать на шахту в Кривом Роге, потом я вернулся в Киев и работал в КПИ. Лишь когда Маша закончила пятый курс, мы расписались и в тот же вечер… разошлись по своим общежитиям. Жить-то вместе нам было негде. Затем мы сняли крохотную времянку. Как-то меня подвозил домой Платон Майборода. Увидев, где мы с женой ютимся, с ужасом спросил: «Ты здесь живешь?» Тогда я только начинал работу в Оперной студии при консерватории.

- Вы ведь закончили консерваторию довольно поздно — в тридцать лет.

- Я просто понял, что без песни не могу жить. Многие певцы в тридцать лет уже имели звание заслуженного, а я только начинал. Но зато я стал первым артистом, получившим это звание, работая в Оперной студии. Три года я трудился при консерватории, несмотря на то, что меня приглашали в Новосибирский, Одесский театры.

- Отчего же не поехали?

- В Одессе мне предложили роскошные условия. Сказали: сразу даем квартиру, но берем вас лишь на драматические партии. А для баритона это значит, что в 40 лет он может потерять голос. Но я слишком долго шел к своей цели, чтобы так быстро ее лишиться. Хотя Одесский оперный — прекрасный театр, с замечательной акустикой. У нас более тяжелый театр.

- Тяжелый?!

- Мы ведь не приняли в театр ни Бориса Штоколова, ни Дмитрия Хворостовского. Хотя идея пригласить Хворостовского работать на нашей сцене была моей. Он приехал, мы его слушали в «Онегине». И вдруг он «погиб» между вторыми и третьими голосами. Его тембр оказался несочным. У нас могут петь только очень сильные голоса. Кстати, в Большом театре в Москве акустика легче, чем у нас.

- Может, там просто атмосфера лучше?

- Не верьте тем, кто говорит, что в театре есть интриги. Ничего подобного! В научно-исследовательских институтах их гораздо больше. Поверьте, я знаю.

- А как же тогда зависть?

- Ее не надо преувеличивать. В театре все понимают, кто чего стоит. Кто на первых ролях, а кто… В любом коллективе точно так же. Конечно, бывают непомерные амбиции. Но все, с кем я работал в театре, были как родственники.

- Говорят, что Анатолий Соловьяненко всегда держался особняком.

- Это правда, хотя у нас с Толей сложились абсолютно нормальные отношения. Мы были партнерами, играли на одной сцене. У него действительно был сложный характер. С его именем связана травля меня. Это произошло сразу после того, как Соловьяненко умер. Меня обвинили в его смерти… Но это совершеннейшая ложь!

- Анатолий Борисович считал, что его недостаточно ценят в театре.

- Он хотел большую зарплату — 300 долларов. В 90-е годы это была значительная сумма. Я тогда, являясь директором Оперного театра, получал 150 долларов. Иногда эти деньги по несколько месяцев не платили. Я говорил: «Анатолий, ты достоин большего. Но что я могу сделать?» А зависть? Зачем мне ему завидовать? Я — баритон, он — тенор. Никаких столкновений…

- К вам всегда было благосклонно высшее руководство.

- Я был лично знаком с Владимиром Щербицким. Он любил мое творчество, и я об этом прекрасно знал. Помню, как-то меня вызвал к себе тогдашний министр культуры Украины Ростислав Бабийчук. Говорит: «Щербицкий просил меня узнать, какие у вас проблемы». В то время мы наконец-то получили двухкомнатную квартиру на Лесном массиве. Говорю: «Да вроде все у меня есть. Вот если бы жилье поближе к центру, да еще одну комнату добавить». Через неделю я получил ордер на квартиру на улице Суворова. Кстати, моим соседом был Толя Соловьяненко. Через несколько лет нам предложили выбрать жилье там, где мы хотим. Соловьяненко поселился напротив Национального банка, а я всегда хотел быть ближе к природе. На склонах Днепра строился дом Совмина, где я и получил четырехкомнатную квартиру. Все решилось в один момент…

- Конечно, такому стремительному взлету — от артиста до директора театра — мог кто-угодно позавидовать.

- Когда я пришел работать в Оперный театр, меня замечательно приняли Дмитрий Гнатюк и Юрий Гуляев — солисты, величины в театре. Они обрадовались моему приходу. Им хотелось быть свободными, выступать с концертами, зарабатывать деньги.

- Но Гуляев ведь ушел из театра.

- К нему неделикатно отнеслись критики. Партию Евгения Онегина мы пели вместе с ним, по очереди. После его спектакля вышла рецензия, где написали, что Гуляева не было слышно в восьмом ряду. Его это страшно травмировало. После этого он и ушел.

- Говорят, он был большой любитель выпить.

- Юра сильно пил. Бывало, что и на сцену выходил пьяным. У нас в театре вымерла целая когорта алкоголиков. Начиная с Ворулина, Лутченко. Их погубила водка. А Гуляев был человеком широкой натуры. В этом мы с Гнатюком от него отличались. Если после концерта был прием, все знали — петь мы не будем, поэтому даже не просили. Мы сразу поставили условие: «Наша работа только на сцене».

- А пили?

- Мы с Дмитрием предпочитали вино «Оксамит України». Оно было похоже на итальянское «Кьянти» — вокальный напиток. Выпивали по бокалу и все.

- Правда, что знаменитую песню «Два кольоры» вам так и не дали записать на радио. А спас ее Дмитрий Гнатюк?

- Без резолюции художественного совета не могла появиться в эфире ни одна песня. Александр Билаш написал «Два кольори» и попросил меня представить песню. Я спел ее на худсовете. Музыка замечательная, всем понравилась, но к словам были претензии. «Менi вiйнула в очi сивина, та я нiчого не везу додому… » — говорят о человеке, который едет из тюрьмы! Тогда эта тема была актуальной. И запись не разрешили. Но я песню выучил и начал петь ее в своих концертах. И она стала популярной. А потом Дмитрий Михайлович благодаря своему авторитету таки записал ее на радио.

 

2821

Читайте нас в Facebook