Ада Роговцева: «Уже совсем под конец Кость Петрович спросил меня: «Ада, это оно?" — «что, Костя?» — «смерть. Я же не знаю, как люди умирают»
Кость Петрович Степанков. Пожалуй, нет в нашей стране человека, который не знал бы этого актера. Народный артист СССР и Украины, лауреат многочисленных кинопремий, один из лучших отечественных актеров, снявшийся почти в 150 картинах, и талантливый педагог. За этими скупыми строками — большая и трудная жизнь, о которой они мало что рассказывают. А рассказать много могли бы лишь те, кто его по-настоящему, близко знал: друзья, ученики, дети. Но больше всех — конечно, жена, не менее известная, чем сам Кость Петрович, замечательная актриса Ада Роговцева.
Застать Аду Николаевну в Киеве сейчас непросто: у нее то антрепризы в Москве, то гастроли в Уфе, то съемки в Крыму. В редкие же дни пребывания в Киеве мечтает об общении не с журналистами, а со своими родными и близкими. Тем не менее, узнав, что поговорить я хочу о Степанкове, на интервью согласилась с радостью: «Любой разговор о Косте продолжает его жизнь, оставляет его с нами. Приезжайте, когда вам удобно. Лучше — вечером: сможем посидеть более или менее спокойно».
И вот я в большой и уютной квартире Ады Николаевны. Со стен смотрят на меня фотографии Костя Петровича. Их много. Они — везде. Невольно возникает ощущение его присутствия. «Давайте пойдем на кухню, — обращается ко мне Ада Николаевна, — там можно курить». В этот момент появляется такая же миниатюрная, как хозяйка, Катя Степанкова — их с Кость Петровичем дочь: «Я тоже хочу говорить о папе. Если вы не против».
«Сейчас в раковине на кухне никогда не остается немытой посуды: домашние знают, что Петровичу это не понравилось бы»
— Только не спрашивайте меня, сгладило ли время горечь утраты, — задумчиво выпуская струйку дыма, сама начинает беседу Ада Роговцева. — К счастью для себя, я из тех людей, которые продолжают жить даже после самых тяжелых потерь. Но главное даже не в этом. Я не утратила Костя Петровича — он остался со мной, просто его нет рядом физически. Я не помню себя без него. Помню — без мамы, без папы, без братьев, а без него — нет. С восемнадцати лет и почти до семидесяти я жила с ним, я была разделена. А когда его не стало, я вдруг оказалась безумно одинокой. То есть неожиданностью стала не горечь утраты, мы ведь знали, что он уходит от нас, а вот эта неразделенность. Это было как удар под дых.
Трудно, очень больно, и эта боль не стирается, но Кость Петрович и сейчас — со мной. Всегда, везде, во всем. Что-то делаю — думаю: а как бы он на это отреагировал, что сказал бы, был бы доволен или нет…
— Он бывал чем-то недоволен?
— Ну, а как же?! Только идиот может быть всем доволен. Вот мы с вами сидим на кухне. Здесь свято работал закон Костя Петровича: ни одной грязной тарелки! — Ада Николаевна улыбается, и я невольно смотрю на ее очаровательные «ямочки», в свое время восхитившие Степанкова, о чем он любил вспоминать. — Когда бы ни заканчивались посиделки, Костя ВСЕГДА педантично перемывал посуду — до последней ложечки, наводил идеальный порядок, не потакая ни себе, ни мне. У него вообще была просто патологическая любовь к порядку: чтобы все лежало, висело, стояло на своих местах. Понятно, что при моей занятости и с моим характером я не могла отвечать таким высоким требованиям. Костя ругался, сердился и… смирялся. Хлопотал по дому, убирал за нами. Зато теперь, как бы мы ни были заняты, в раковине никогда не остается немытой посуды. Все домашние помнят: Петровичу это не понравилось бы!
Если же «уйти» из кухни, то, конечно, были и другие поводы для недовольства.
— И какие же?
— Во-первых, моя профессия…
— Вы имеете в виду вашу общую профессию?!
— Мужчина-актер и женщина-актриса — это далеко не одно и то же. Ведь женщину эта профессия отнимает у мужчины, у семьи, у дома, у детей… И меня в этом плане трудно было выдержать. Я очень эгоистична, когда работаю над ролью, на это идут все 24 часа в сутки. Был, к примеру, период, когда довольно долгое время я говорила «по-московски», чтобы исправить украинизмы, ведь работала же в русском театре, в русском «режиме». Потом с двухмесячным сыном недель пять ходила по дому на пуантах… Таскала крошечного ребенка с собой в театр… И все это Костя старался понять, принимал, жалел меня. Помогал во всем.
Однажды очень огорчился, когда я в разговоре с кем-то горячо произнесла, что, мол, нельзя мужчину любить больше, чем детей. Дети, лишь дети — вот смысл существования! У меня неожиданно даже для себя самой оказалось какое-то патологическое отношение к материнству — по сей день. Но я видела, как ему горько было это слышать. Он не хотел быть любимым, как дети! Хотя детей любил очень, за каждого из них жизнь готов был отдать.
«Я редко стирала его рубашки. Всегда сам. Даже уже будучи тяжело больным»
— Говорят, мужчины больше хотят сыновей, но сильнее любят дочерей. Кость Петрович подтверждал это правило?
— Кость Петрович не подтверждал никаких правил! Он был исключительным человеком — и в прямом, и в переносном смысле. Во всем! Когда я родила Костика, Степанков, не найдя соответствующих торжественности момента цветов, передал мне в роддом букет комнатных: попросил, чтобы продавщица срезала из горшков. А дома меня ждали красные королевские тюльпаны. И с тех пор — 11 февраля, в день рождения сына — всегда были красные тюльпаны. Подарок, традиция, символ, который для Петровича был, кажется, более важным и дорогим, чем для именинника.
Свое возвращение из роддома хорошо помню и по другой причине. К вечеру у меня уже был тяжелейший мастит. Позвонили врачу, тот обещал приехать утром, но как дожить до него: температура сорок, грудь — как камень?! Меня спасал Костя: дедовским, народным методом он самолично отсасывал гной. Так мы и мучились всю ночь: то я теряла сознание, то он, по очереди друг друга приводили в чувство. А утром врач констатировал полное выздоровление. С восторгом говорил, что за всю свою практику видел лишь несколько таких случаев…
А как нянчился с сыном! Укачивал его, своим замечательным голосом убаюкивал, читая мои стихи, клал спать. Купал только сам, никого не подпускал к этому святому занятию. Много позже всегда брал сына в киноэкспедиции, научил ездить на лошади, разжигать костер под дождем, готовить, что называется, из подошвы. Считал, что настоящий мужчина должен уметь это делать!
— К другим мужским занятиям не приобщил?
— Давайте напрямую, — вспыхивает Ада Николаевна. — Вы ведь хотите спросить про алкоголь?! Да, Степанков выпивал — это всем известно! И Миколайчук, и Брондуков, и Осыка — они тоже. Времена такие были. Страна пила. Интеллигенция особенно. Люди искусства — тем более. Невозможно было даже представить, чтобы люди собрались за столом без бутылки водки. Когда спрашивали, сколько бутылок покупать, один из лучших друзей Кость Петровича, Валерий Бесараб, отвечал: «Сколько людей — столько бутылок». Конечно, поровну не пили, но… А между тем вроде и пьяным редко кто бывал, просто веселые… Главным ведь для них было не то, что ПИЛИ, а то, что собирались ВМЕСТЕ. Понимаете?! Это была в первую очередь настоящая мужская человеческая дружба, а все остальное — совершенно прикладные вещи.
Я, кстати, никогда в жизни не утюжила Косте брюк. Почему «кстати»? Потому что говорил мне: «Это мужское дело». Так считал. Очень редко стирала его рубашки, а носки и белье — всегда сам. Даже уже будучи тяжело больным. Я кричала: «Брось!» — но ему не хотелось обременять собой. Ведь это тоже не по-мужски! И вот эти вещи гораздо более важны для меня, для друзей, для сына и дочери.
Приучал нас всех следить за своей одеждой. Годами его костюмы, пальто, пиджаки имели вид новых. Покупала-то все вещи я, но компоновал и подгонял все сам — прекрасно шил, обладал потрясающим вкусом и чувством стиля. Как-то поехал в Чехословакию и по моему приказу приобрел себе плащ, костюм, рубашку, обувь. Приехал — красавец! Изысканно элегантный, аж глазам больно! И тут командировка в Москву, какой-то фестиваль. Костя только получил звание народного артиста Советского Союза. Собрал в дорогу новый свой гардероб, а еще свою любимую рубашку, серенькую, усеянную мелкими розовыми розочками, — мой подарок. Поехал. Через пару дней звонит по телефону: «Встречайте срочно. Принесите к вагону какую-либо одежду. Меня обокрали». В гостинице «Москва» какой-то вор, который отрекомендовался корреспондентом, вынес из номера все, что было у Петровича.
Встретили растерянного, несчастного, одетого в какие-то лохмотья — кто что дал. А по пути домой все время смешил нас своим «горем»: «Беда! Все украли… Все! Даже серенькую рубашечку с розочками». И почти плача: «Лю-би-мень-кую!» Боже, сколько было хохота, сколько издевательств над беднягой. Мы единодушно — семья и друзья — вынесли приговор: «Надо меньше пить!» Отбивался: «Так трезвый же был!» Такое вот яркое воспоминание.
— А у брата, Кости-младшего, одно из ярчайших воспоминаний, связанное с отцом, — включается в разговор Катя Степанкова, — то, как они в
1978 году вместе снимались в фильме «Забудьте слово «смерть». Отец играл атамана Кикотя, а Костя — его сына (оба, кстати, были бритые наголо). Богдан Ступка, чекист по роли, должен был Костика застрелить из пулемета. Самвел Гаспаров, режиссер картины, отвел его, мальчишку, в сторону и начал пояснять: «Тебя сейчас Ступка убьет. Ты побежишь. Ты падаешь, и «Стоп». Понял?» Костик все понял, его «набили» порохом (пулевые попадания), загримировали и подвели к Богдану. Приготовились к мизансцене… И тут неожиданно, рассказывал мне брат, из леса показалась фигура всадника на вороном коне. Скакал папа — лысый, в черном, с саблей… Осадил коня. «Сын! — кричит, — ты сейчас будешь страшно умирать. Помни, смерть — это всегда тайна!» Сказал и ускакал на свою «исходную». Это было 30 лет назад, и Костик считает это своим первым серьезным разговором с отцом.
«Кость Петрович всегда был предельно справедливым. Чужих — хвалил. Своих — нет»
— А что вы вспоминаете — свое, личное? — спрашиваю у Кати.
— Подожди-подожди, я сначала расскажу, как Кость Петрович мечтал о девочке, — корректирует ход беседы Ада Николаевна. — Так вот, сыну уже было девять лет, и Кость Петрович был уверен, что я не смогу остановиться в своей работе, не рискну терять форму: «Ты не найдешь времени. Не осмелишься». Но мне было 34 года, я понимала, что работа меня никогда не отпустит, и отважилась.
Врачи советовали поберечься. Некоторое время я даже должна была лежать на сохранении, но именно в то время, как это всегда бывает в актерской судьбе, пришло предложение сняться в главной роли на «Мосфильме» у Храбровицкого в «Укрощении огня». Я поставила условия: во-первых, не бегаю, во-вторых, отснять роль за два месяца, ведь беременность незаметной не бывает. Заверяли, что все будет учтено.
И вот я на съемочной площадке. Первое задание — изо всех сил бежать за планером, который падает. И пошло! Что ни день — бег! Боже, как же я бегала!.. Чуть ли не до родов…
Катя родилась в 5. 45 утра. И вот каждый ее день рождения мы начинаем именно в это время. Свежие (ночью испеченные) пироги, подарки, гиацинты. Заспанная семья за столом приветствует именинницу. Открывали бутылку шампанского, едва пригубливали. Костя-младший шутливо ругался: «Даже кони утром шампанского не пьют». Но у нас такой «коник» был и выпивал охотно полный бокал. Каким бы веселым и многолюдным ни было вечернее празднование Катиного дня рождения, а все же именно утреннее чествование дочери было нашим настоящим семейным праздником.
— Во второй раз в роддом счастливый отец снова принес комнатные цветы?
— Нет, во второй раз, — улыбается Ада Николаевна и закуривает очередную сигарету, — огромный букет роз.
— Катериной назвали по желанию Костя Петровича?
— Тоже нет. Тут уж Костя-младший распорядился. Передал мне в роддом записку: «Поздравляю мою сестричку Катю с днем рождения». И вопрос был решен. Ну вот, Катя (обращаясь к дочери), теперь ты.
— Вы спрашивали о моих личных воспоминаниях. Для меня это все, что связано с отцом! Все — личное, все — не забывается! Вот я, маленькая, катаюсь у него на спине — «на лошадке». Вот он приходит забирать меня из школы, и все ученики и учителя высыпают посмотреть на «настоящего Степанкова», а он в это время снова ругает меня за вечно отсутствующий носовой платок…
Я помню даже запах отца, тепло его тела. С детства помню. Мы частенько ложились на диван, брали красный географический атлас (он у нас до сих пор есть), я забиралась отцу под бочок — и начиналось упоительное разгадывание кроссвордов. И скорочтение мое — из-под того же «бочка». Отец читал газеты, а поскольку читал он быстро, мне, чтобы успеть, пока он не перевернул страницу, приходилось учиться схватывать текст почти по диагонали. Научилась. Спасибо папе и за это…
— Он, наверное, часто вас хвалил…
— Степанков — хвалил?! Никогда! Комплиментов из его уст мы почти не слышали. Если что-то ему нравилось, не хвалил — умилялся. Редко. Скупо.
— Он всегда был предельно справедливым человеком, — добавляет Ада Николаевна. — Чужих — хвалил. Своих — нет. Лишь в том, что касалось работы — сцены, кино. Но и тут — с позиций педагога: по полочкам раскладывал, что удалось — мне, Кате, Костику, который тоже снимался в кино, — а что нет. Бывало, даже после удачных спектаклей мог сказать мне: «Ну, Ада, ну ЧТО это?! Ты могла лучше».
«О том, что чувствует, мог только писать. Но не говорить»
- А о любви говорил?
— Не говорил. Видимо, просто не был приучен. У него ведь семьи-то практически не было: отца расстреляли, а мама оставила его. Вернее, он сам не захотел с ней и сестрой уезжать с родины, но что это меняет? Рос без родных, без обласканности, а следовательно, и без слов о любви. Это очень непростой опыт. Поэтому, наверное, о том, что чувствует, мог только писать. В письмах да в своем дневнике, который мы с Катей уже после смерти нашли. Из нашей переписки тоже многое сохранилось: много писем еще раньше обнаружили в своем сельском доме, Катя сушила их утюгом, а мы с Костем Петровичем читали, плакали.
Из письма
«…Люблю тебя, живу тобой. А обижать меня не надо. Ей-ей, я хороший. Ты уже давно могла убедиться в этом, если ещЁ не убедилась. Убедишься, уверяю, что это неизбежно. Жалеть я тебя не хочу и не буду. Безразлично к тебе относиться не умею. Пока люблю — так люблю. Разлюблю — ты первая узнаешь. Ясно?
Не злись, не сердись, не мучайся и пусть тебе не будет трудно.
Помни, родная, я ежесекундно с тобой, не покидаю, тебя в себе берегу, люблю. Будь здорова, девочка, до скорой, хорошей встречи. Твой, твой! Кот"
— Понимаете, — продолжает Ада Роговцева, — Степанков не умел любить на словах. Он сердцем любил, своим отношением, поступками. И жалел так же — не на словах, а на деле. Когда только поженились, я, исполненная нежности, все время повторяла: «Я тебе люблю, люблю, люблю!» А он однажды, около театра Франко это было, до сих пор помню, после этих моих признаний серьезно так посмотрел на меня и говорит: «Любовь делами доказывают, а не эмоциональными возгласами».
И, видите, будто программу действий мне начертал. Всю жизнь я доказывала, что люблю. Всю жизнь сквозь преграды: туберкулез, операции, депрессии…
Хотя вину свою перед ним знаю и чувствую остро. Это и мои родные, которым отдавала все, что имела, и моя слепая, всепоглощающая любовь к детям, и театр, который забирал все мои эмоции и силы, и мои болезни… Как часто с высокой температурой шла на представление, а Костя дома изводился в тревоге за меня. Ругался, но понимал, что меня не остановить. Это выматывало ему нервы. Теперь уже не поговоришь, не будешь в ссоре (замолчав, сосредоточенно рассматривает выпущенный сигаретный дым)…
А знаете, что самое главное? Что за всю нашу долгую жизнь не было у нас с Костей ни одного дня, ни одного часа, чтобы мы не разговаривали, «дулись» друг на друга. Какие бы обидные слова ни наговорили, мгновенно отбрасывали ссору и прислонялись друг к другу, прижимались покрепче, «дурного в голову не брали», как он любил говорить. Он был очень крепкий, надежный…
Как-то разоткровенничалась я с одной хорошей актрисой преклонных лет, которая жила со своим мужем, не зная ни бытовых, ни материальных проблем. Говорю ей: «Вы окружены такой заботой мужчины. У вас нет детей. Есть домработница. Ваш муж все несет в дом, до копейки, и, видимо, потому имеете достаток. А мой Костя все раздает, всем делится, и я иногда не имею необходимого»…
Слушала она меня, слушала, а потом говорит: «Ты счастливая. Ты живешь с хорошим человеком. Это прекрасно уметь отдавать. Не считать, не составлять — это не приносит счастья. Если ко всем он хороший, то среди тех „всех“ и твое место будет не последним. Береги его. И помогай раздавать!»
Раздавать-то я хорошо научилась, а вот сберечь…
«Отец рядом с нами никогда не был старым»
— Сейчас, — предоставляя Аде Николаевне спасительную паузу, приходит на помощь Катя, — мы почувствовали вот эту свою вину перед папой особенно остро. Мама мне часто говорит: «Катя, как же мы с тобой не понимали, что отец действительно старел, что ему очень многое было уже трудно». Но когда человек стареет рядом с тобой и ты тоже не хочешь верить в это, в его старение, тогда ты не способен вовремя посочувствовать. Отец для нас никогда не был старым. Понимание пришло позже…
Помню, 22 июня, ровно за месяц до смерти, очень плохой для него день был. Боль испытывал адскую. Чтобы как-то отвлечь его от страданий, стала его «колоть» на воспоминания: расскажи то, да сЁ, да это… Разговорился, много всего рассказывал, то смеялся, то плакал. Потом встал. Собрался идти в постель. Зачем, говорит, ты меня «расчувствовала», наплакался тут с тобой, теперь дышать трудно. И пошел по коридору. Сделал пару шагов — и вдруг резко оборачивается и громовым голосом, на весь дом: «На пОгост пора!» Вот это баловство, какое-то детское озорство — оно у него в крови, по-моему, было.
— Много было подобных «выходок»?
— Хватало! — смеется Ада Николаевна. — Однажды на Новый год пришла я к Гашинским (Аркадий Евгеньевич Гашинский — друг Петровича, его коллега по театру Франко, несколько лет был нашим соседом). Пришла поздно, после представления, Кость Петрович с малым Костиком были уже там. Людей было много, праздновали весело. Но я настолько устала на работе, что, выпив бокал шампанского, нашла себе в доме уютный уголок и заснула. Наутро, открыв глаза, долго пыталась понять, где я и почему на мне такое тяжелое одеяло. Оказалось, что любитель красивых и хороших шуток Аркадий подбил Костю и они вдвоем ночью обложили меня яблоками, мандаринами, апельсинами и конфетами, так, что я не могла пошевелиться…
А с Алешкой, внуком, шутил по-актерски.
— Это как?
— Это я вам могу даже показать — как, — улыбается Катя. — Папа стоял на кухне, а сын зашел и тронул его ладошкой за спину. Еле-еле, лишь прикоснулся, года четыре ему, наверное, было. И тут отец, как на экзамене по сценическому движению, падает. Театрально: распластался на всю кухню и лежит…
— Когда другие шутили с ним, как реагировал?
— Любил и ценил шутку всегда. И в словах, и в действии. Не просто любил, — говорит Ада Николаевна, — О-БО-ЖАЛ — дотепний жарт и влучне слово. По-моему, только один раз обиделся. На Борю Брондукова. Перед тем как снимался у Лени Осыки в «Захаре Беркуте», играл Тугара Волка, Кость Петрович отрастил длинные, по плечи волосы, которые для роли нужно было красить в блонд. И красил, понятное дело, раз надо. (Парик нельзя было надеть, потому что герой все время в движении — то на коне скачет, то еще что-то…) Поскольку Степанков от природы черный как смоль, а волосы отрастали быстро, то смотреть на него в этот период было достаточно тяжело. Да и сам в быту ужасно стеснялся своего необычного вида.
И вот, как-то Боря Брондуков, когда они возвращались со студии к нам домой, стащил с Кости берет, под которым тот старательно прятал свои высветленные волосы, и стал кричать на весь троллейбус: «Люди, посмотрите на этого!.. Длинные патлы отрастил!.. Хоть бы корни подкрашивал, чтобы не видно было! Взрослый человек! Какой стыд!» Костя любил Брониковы шутки, но в тот раз от стыда выскочил из троллейбуса и долго еще потом переживал… Уж больно ситуация получилась перевернутая: он, мужик, никогда в жизни красить волосы для красоты не стал бы. Натуральный был, как земля, как хлеб. Одна из его любимых фраз, которая стала афоризмом в нашем доме: «Я люблю реализм: голой жопой — по земле!»
— Еще какой-нибудь вспомните?
— Их не надо вспоминать — мы ими пользуемся. Вот, например, имеется у нас свое определение тщетных стараний.
— Тю, даром упал! — смачно произносит Катя и вместе с мамой смеется. — Придется, пожалуй, рассказать вам, как эта крылатая фраза родилась.
— Кость Петрович после длинных экспедиций любил немножко отлежаться дома, — продолжая улыбаться, рассказывает Ада Николаевна. — Скрываясь от любых звонков и визитов, неутомимо всех домашних предупреждал: «Меня нет! Ни для кого! Я в Чернигове!» Почему именно в Чернигове, до сих пор не знаем.
И вот, обычный воскресный вечер. Точнее, не очень обычный, потому что оба — и я, и он — целый день с детьми, дома. Я кручусь на кухне, Петрович в гостиной смотрит телевизор вместе с Катей и моим отцом. Вдруг звонок. Как будто никого не ожидали. Кость Петрович босой, лишь в носках, с громким криком «Меня нет!», который, вероятно, услышал весь дом, срывается из кресла и убегает по натертому паркету в глубь квартиры. Костя-младший отворяет дверь и впускает Лиду Потебенько. Для нашей семьи она была настолько близким человеком, что ее появление в доме абсолютно не требовало предварительных договоренностей. Приветствия, поцелуи. И тут в соседней комнате раздается какой-то грохот.
Маленькая Катя бежит смотреть, что случилось. Кость Петрович — на полу. Шепотом спрашивает у дочери, кто пришел. Катя радостно отвечает: «Это наша Лида Потебенько! С тортом!» Потирая ушибленные колени и локти, Кость Петрович поднялся на ноги и сокрушенно пробормотал: «Тю, даром упал!»
— А «недаром» падал?
— На съемках с лошади падал. А дома… Не падал, просто не мог уже ходить. В последние месяцы. Не только ходить. Есть не мог, пить — каждый глоток стоил ему таких физических усилий, что смотреть на это было невозможно. Как-то, уже совсем под конец, в который раз мучаясь от невыносимой боли, спрашивает меня: «Ада, это оно?» Не понимаю, что хочет узнать: «Что, Костя?» Смотрит встревоженно: «Смерть. Я же не знаю, как люди умирают».
— Это непостижимо, — закуривает уже неизвестно какую по счету сигарету Катя, — но папа знал, КАК люди умирают. В своих ролях — в «Гетманских клейнодах» у Осыки, в радиоспектакле «Пророк» — он умирал так же: с теми же интонациями просьб, с теми же движениями, как в жизни. Достойно умирал, по-мужски.
Судьба даровала мне творческий передых именно в папиных два последних месяца. Я сидела с ним, водила, когда он мог передвигаться, я даже спала с ним, не выпуская его руки из своей, чтобы не пропустить тот момент, когда снова накатит боль и нужно быть рядом. Ведь самое страшное, как я поняла, не сама боль, а одиночество в боли. Мы хотели избавить его хотя бы от этого. Гладила его высохшую спину под тонкой рубахой, чувствовала тепло, а иногда жар — когда поднималась температура, его тела. Слушала его дыхание. Бегала к подъезду встречать «скорые», чтобы не узнал от врачей о диагнозе рак поджелудочной железы — это не оставило бы ему надежды. Когда очень болело, просил у меня… мороженого, говорил, что оно ему помогает. А я просила у Бога для отца… смерти. Чтобы он не дожил до того состояния, когда уже не помогает даже морфий. Но папа и через это прошел.
— Журналисты часто спрашивают, — говорит Ада Николаевна, — не осталось ли у меня обид на Кость Петровича, ведь были в нашей жизни всякие моменты. А мне даже странно это слышать. Он такое чистилище прошел перед смертью, что это сняло все счета. Абсолютно! У всех попросил прощения — в здравом уме, еще до морфия, перед всеми покаялся, каждому рассказал, вслух — едва ли не впервые в жизни, о своей любви. И умер светлым, очень праведно ушел. Зная, что умирает, и все же — недоумевая, что это происходит.
Первые полтора года после его смерти мы с Катей, чтобы не сойти с ума от горя, занимались книгой — я писала, она набирала на компьютере. А когда книга, я ее так и назвала — «Мой Костя», была закончена, я как будто пережила его смерть еще раз: что теперь, как без Кости?! Это оказалось трудно: во всем натыкалась на его отсутствие. Но пока мы говорим о нем — он все равно с нами. Берегите своих любимых, берегите их очень!
Фрагменты книги Ады Роговцевой «Мой Костя» читайте в цветном еженедельнике «СОБЫТИЯ» («ФАКТЫ» по понедельникам), который выйдет 9 июня.
3017
Читайте нас в Facebook
