Юрий кузнецов: «посмотрев «менты», где я играю полковника петренко (мухомора), георгий жженов сказал мне: «а я вот таких начальничков зна-ал… »
Юрий Кузнецов, прославившийся ролью полковника Петренко (Мухомора) из «Ментов», отпраздновал 62-летие. Хотя в послужном списке артиста замечательные роли во множестве других фильмов: «Единожды солгав», «Собачье сердце», «Прохиндиада, или Бег на месте», «Холодное лето пятьдесят третьего», «Подмосковные вечера», «Брат». Новая работа актера — картина «Иван Грозный и митрополит Филипп».
«Я служил в Ансамбле песни и пляски. Это были не самые лучшие дни»
— В сериале «Улицы разбитых фонарей» вы играете полковника Петренко. А в жизни вам встречались подобные персонажи?
— Нет. Ведь Петренко — собирательный образ. Первую серию снимал режиссер Александр Рогожкин, и я расскажу вам, с чего, собственно, начался Мухомор. Мой персонаж в броннике, с автоматом, в каске оттесняет журналистов: «Никаких комментариев!» Подходит к ГАЗику, отталкивает Ларина… В машине на переднем сиденье находится человек, упавший на руль, а в спине у него торчит нож, вогнанный по самую рукоятку. И дяденька Петренко комментирует это, оглядываясь на коллег: «Да-а, на самоубийство не похоже!» От этой реплики и двигалась дальше вся роль. Но мне мой Мухомор нравился. Это человек с определенным юмором. Главное для него — отчет, он замечательно относится к своим ребятам, опекает их, как наседка, и боится, чтобы они не совершили глупость.
— Ваш Петренко косноязычен, хочет показаться более умным, чем есть на самом деле. Такой человек может дослужиться до звания полковника?
— И не только до полковника… Мой товарищ из Краснодара сказал: «Это копия нашего начальника! Мы его теперь зовем Мухомором!» Он даже привез этого начальника, и мы пожали друг другу руки. Четыре года назад подобные слова мне сказал Георгий Жженов! Он приобнял меня и говорит: «А я вот таких начальничков зна-ал… »
— Вы в армии служили?
— На год меня призвали после института, я служил в Ансамбле песни и пляски. Должен сказать, что это были не самые веселые дни. Я уже был женат, а в учебке меня заставили снять обручальное кольцо. Доходило до того, что у начальства вызывал возмущение золотой зуб у кого-то из солдат! Требовали убрать. Нашелся какой-то идиот, лютый враг этого зуба. Начальство понимало, что операция неуместна, но и оставлять зуб, по их понятиям, было недопустимо. Или построили на плацу 600 человек и спрашивают год рождения, профессию. Раздается: водитель, тракторист, токарь. Вызывают: «Кузнецов!» — «Артист!» — отвечаю. И все 600 человек: «Га-га-га!» Оказывается, по сравнению с каменщиком или водителем, это очень легкомысленное, клоунское занятие.
— В фильме «Холодное лето пятьдесят третьего» (уполномоченный Зотов) действие происходит в то время, когда вам было всего семь лет. Как готовились к этой роли?
— О тех событиях я знаю только из рассказов родителей. Папа мой большую часть жизни служил в железнодорожных линейных отделениях милиции, поэтому наше жилье чаще всего было расположено недалеко от вокзала. Мама рассказывала, что бериевско-сталинская амнистия — это невероятно страшно. Поезда с амнистированными шли по транссибирской магистрали, вываливалась безумная и озверевшая толпа освобожденных, которые сметали все на своем пути. Когда магазины были ими разграблены, они врывались в дома и хватали все подряд. В картине «Холодное лето пятьдесят третьего» это все есть — страх, безумство, необузданность. И тем не менее детство мое было прекрасным.
Мы жили в глухой сибирской деревне, где папу назначили председателем колхоза. Не было ни света, ни кино, все на керосине. Но я благодарен за деревенское детство хотя бы потому, что могу рожь от пшеницы отличить и знаю, как запрягать лошадь. Однажды во время жатвы засунул руку в бункер комбайна, в элеватор, где зерно ссыпается. Там железные штуки мелькают, как пропеллеры, их даже не видно. И они мне — прямо по пальчику. Прибежал домой, маме ничего не говорю, спрятал ручку под подол рубашки, чтобы никто не заметил. Но мама увидела, что у меня по белой рубашке красное пятно расплывается. Потом мы с папой на его жеребце куда-то далеко скакали, где мне зашивали рану, ведь у нас в деревне ни амбулатории, ни врача не было.
«Нас учили играть так, будто сегодня твой последний спектакль»
— Помните свой первый выход на сцену?
— Это было еще во Владивостоке. Играли какую-то костюмную торжественную пьесу допотопного автора Соловьева «Орел и орлица». Я вышел в классическом костюме, с алебардой, в шапке. Вот совсем недавно мы закончили «Ивана Грозного», так те, кто с алебардой, уже стояли позади меня. Полное название картины «Иван Грозный и митрополит Филипп». Я играю Малюту Скуратова.
На моем счету много сотрудников милиции, полиции, КГБ. Теперь сыграл Малюту Скуратова и вдруг подумал, что Скуратов — первый российский силовик-профессионал. Отряды опричников были силовой структурой при царе. Малюта — первый человек, который выявлял изменников государя. Он сыскарь, а не упырь, который только и делает, что рвет ноздри и отрубает бошки. Это профессионал, которого Иван Грозный очень ценил.
— В фильмах «Гений» и «Шизофрения» вы работали вместе с Александром Абдуловым. Каким он остался в вашей памяти?
— После Сашиного ухода я остро прочувствовал, что надо беречь себя, своих близких. В институте учили: сегодня ты должен играть так, будто это последний твой спектакль! Да почему? На фига я должен играть «последний», когда, во-первых, меня дома ждут жена, дети, а во-вторых, у меня завтра точно такой же спектакль?! Если я сегодня «умру» на сцене, то что буду делать завтра?! Этот наш азарт, энтузиазм, комсомольский задор сжигал людей. Но Сашенька не мог жить иначе. Я буквально вчера закончил читать книгу «Александр Абдулов. Я хочу остаться легендой». Сам он не успел написать книгу, у него не было времени взяться за перо, поэтому составили книгу из бесед с ним. Но в моем понимании Саша не будет легендой. Он останется для меня живым человеком, совершенно потрясающим, с неуемной энергией и фантазией.
«Один пограничник спрашивает у коллеги, показывая на меня: «Что-то знакомое лицо. Он не в розыске у нас?»
— Были ли в работе эпизоды, которые потом не вошли в картину?
— В Москве снимали фильм «Невозвращенец» — о путче 1991 года. Мой герой, служащий «Останкино», по режиссерской задумке кончает жизнь самоубийством. С семнадцатого этажа, убрав руки в брюки, он бросается вниз. Внизу отсняли тело, залитое томатным соком, а потом полезли наверх. Меня поставили так, что одна половинка ботинок на крыше, другая — в воздухе. А моя личная предельная высота, которую я выдерживаю, — это табуретка, чтобы лампочку ввинчивать! И то меня за руку держат. А тут семнадцатый этаж!
В первый день снимали поясной план, поэтому мне привязали страховочный трос за спину, и я довольно уверенно себя чувствовал. А на следующий день нужно было снимать в полный рост, и страховка за пояс была бы видна. Страховку мне привязали за лодыжку. Никогда не забуду те дни, они мне долго снились. Но самое смешное, что эти кадры в картину не вошли! Режиссер придумал другое решение сцены. В «Останкино» есть вытяжные люки, и я говорю: «Пусть внизу поставят каскадерские ящики для падений, и я в них плюхнусь с этого люка». Замечательно все сняли. Потом спрашиваю: «А что, раньше до этого нельзя было додуматься?» А что ему? Он режиссер, сидит в кресле, наблюдает, а привязанный за ногу артист — на краю семнадцатого этажа. У меня ощущение, что режиссеры, снимающие сериалы, вообще не смотрели фильмы Герасимова, Козинцева, Германа, Бондарчука… Они понятия не имеют о солнечных фильмах Довженко. Хотят много и сразу. Думают только о киносмете, которая тут же делится ровно пополам: 50 процентов идет на картину, 50 — директору и режиссеру. А хотелось бы, чтобы, помимо денег, они думали еще и о качестве.
— Внимание поклонников не мешает вам?
— Когда я в театре играл в пьесе «Любовь и голуби» Василия, ко мне подошла одна женщина и говорит: «После вашего спектакля я предложила своему мужу вернуться в семью, и теперь мы живем вместе. Снова счастливы».
А как-то мы ехали поездом в Финляндию. На границе я прошел контроль, отошел в сторону, а товарищ, который потом мне все это рассказал, услышал, как один пограничник спрашивает у коллеги, показывая на меня: «Что-то знакомое лицо. Он не в розыске у нас?» Или подходит ко мне мальчик, эдакий недоросль лет пятнадцати: «Дайте автограф». Я спрашиваю: «А как фамилия?» — «Моя?» — «Нет, моя». Мальчик впадает в ступор, потом произносит: «Фамилию не знаю. Вот кликуху помню — Мухомор!»
— Ваша дочь Саша не хочет пойти по папиным стопам?
— Нет, хотя снималась и в «Ментах», и в «Операх». Мы не торопим ее с выбором, сейчас она учится в шестом классе, пусть пока свободно дышит.
— Помимо вас, в русском искусстве немало артистов с фамилией Кузнецов. Никогда не думали взять псевдоним?
— Даже в мыслях не было! Когда-то в передаче «Наобум» мне задали вопрос об узнаваемости, и я сказал: «Если бы у меня была фамилия Розенкранц или Розенбаум, тогда бы запомнили. А Кузнецов — чего тут запоминать?» Но я горжусь своей фамилией.
1152Читайте нас в Facebook
