«меня посадили на пять лет за то, что я вышел на крещатик требовать освобождения ближайшего соратника академика сахарова профессора юрия орлова»
«Это сейчас народ ходит митинговать на Крещатик, как на работу, тем более что за стояние с плакатами деньги платят, а в советские времена подобное казалось немыслимым, — говорит 68-летний правозащитник из Киева Виктор Монбланов. — Тем не менее 30 декабря 1978 года я вышел к Главпочтамту собирать подписи под воззванием к Верховному Совету СССР с требованием освободить политзаключенных. Почему я так поступил? Да накипело. В газетах, по радио, телевидению ежедневно рассказывали о том, что у нас народовластие, свободы гарантированы Конституцией. А на деле…
В 1978 году, когда я вышел на Крещатик, был арестован один из основателей Украинской хельсинкской группы писатель Олесь Бердник, за решеткой оказались многие члены этой группы. Уже сидел первый председатель Московской хельсинкской группы, ближайший соратник академика Сахарова член-корреспондент Академии наук Армянской ССР физик Юрий Орлов. В Киеве «люди в штатском» избили моего товарища и единомышленника, известного правозащитника Владимира Малинковича. Тут же появилась милиция и… задержала Владимира. Ему дали 15 суток. Он тогда работал врачом-рентгенологом. Уволили. В те годы подобные методы широко практиковались: избить, обвинить в хулиганстве, выгнать с работы. Устроиться затем можно было разве что дворником, грузчиком, истопником…
Я тогда трудился ассистентом режиссера на киностудии «Киевнаучфильм», был женат, сыну шел десятый год. Казалось бы, живи, как все, ходи на работу и высказывай свое «фе» государству на кухне. Но я по натуре такой человек, что не могу молчать. Да и воспитание получил соответствующее: из семьи интеллигентов дореволюционной закваски — лжи, несправедливости терпеть не могу. Составил воззвание в Верховный Совет СССР в поддержку арестованных правозащитников и вышел к Главпочтамту собирать подписи под этим документом».
«Не в меру «сознательный» прохожий бросился срывать с меня плакат»
- Признаться, прохожие от меня шарахались, — рассказывает о своей акции на Крещатике в декабре 1978 года Виктор Монбланов. — Оно и не удивительно: с точки зрения большинства обывателей собирать подписи за освобождение правозащитников представлялось поступком безумным, ведь это немедленно оборачивалось для тебя множеством бед. Так что их реакция была вполне объяснимой. Один не в меру «сознательный» мужчина даже набросился на меня, пытаясь сорвать с шеи плакат с надписью «Свободу узникам совести». Вскоре подоспели милиционеры. Они затолкали меня в «бобик», отвезли в райотдел. А затем — в изолятор КГБ. Следствие началось с обследования в спецотделении психбольницы на улице Фрунзе. Врачи, конечно, признали меня нормальным.
- Вас били?
- Нет, мной же занимался КГБ. А в те годы, насколько я знаю, он грубую физическую силу не применял. Хотя, заметьте, формально я закон не нарушил, ведь Конституция СССР гарантировала свободу совести, возможность открыто высказывать свое мнение. Тем не менее меня обвинили в злостном хулиганстве, и по решению суда я получил четыре года лагерей.
Известный украинский правозащитник Евгений Пронюк рассказал «ФАКТАМ», что акция Монбланова на Крещатике уникальная. По крайней мере, ни о чем подобном он не знает.
- Впрочем, сбор подписей был популярным, но делалось это, так сказать, в своей среде, — рассказал Евгений Пронюк. — Вот один из запомнившихся примеров: в 1960-е годы Киевсовет решил было установить возле Оперного театра памятник поэту Александру Пушкину. Это вызвало сильный резонанс, ведь логично, чтобы возле оперы стоял памятник композитору, а не поэту. Причем композитору украинскому. И вот пошли обращения к руководству республики — индивидуальные и коллективные — о том, чтобы это был памятник Миколе Лысенко. Я, простой рабочий на заводе имени Захара Письменного (находился на улице Горького), собрал тогда около сорока подписей своих товарищей. Потом, когда меня сажали, это стало одним из пунктов обвинения. Я получил семь с половиной лет лагерей. А в истории с памятником мы все же добились победы: прекрасную работу скульптора Ковалева — фигуру Александра Пушкина — установили в парке, носящем его имя (возле станции метро «Шулявская»). А напротив Оперного — памятник Лысенко. Однако подобные победы были возможны до 1972 года, когда начался «великий покос» — массовые аресты инакомыслящих.
«Через 40 дней после освобождения я вновь вышел на Крещатик»
- В лагере я оказался как бы между двумя огнями: с одной стороны администрация, с другой — криминалитет, — продолжает Виктор Монбланов. — Большинство зэков составляли за что-то проштрафившиеся инженеры, пролетарии, торговые работники. К тому же там сидели несколько священников, сектантов — людей осужденных, по сути, за свои убеждения. При зоне работал завод. Я стал литейщиком. Тянул лямку, как все такие же, как я, мужики. Заметьте, что формально я политзаключенным не считался. Однако уже в 1979 году самая авторитетная правозащитная организация «Международная амнистия» назвала меня узником совести.
А после двух лет отсидки меня пригласили на беседу с сотрудником КГБ капитаном Соколовым. И давай он меня запугивать, мол, за твои дела мы тебя на свободу не выпустим, найдем, к чему придраться, чтобы новый срок добавить. И папку пухлую показывает. А в ней — доносы на меня. Он, закрывая нижнюю часть листков, где подписи авторов, дал ознакомиться с текстами, в которых говорилось, что я занимаюсь антисоветской агитацией. Получалось, ничего мне не остается, как пойти на сотрудничество с органами. Я вначале не поддавался, а на третьей беседе подумал: действительно, чего гнить в колонии? Лучше выйду на свободу, организую группу, чтобы печатать листовки и вести пропаганду. Короче, дал слабину. Это я только потом понял, что нужно быть чистым, иначе ты, как бабочка, наколотая на булавку, — свободы действий не имеешь. Мне организовали досрочно-условное освобождение. Отсидел я только чуть больше половины срока.
А что дальше? Стало ясно: моральный провал. Нужно из ямы выбираться — не становиться же в самом деле сексотом. А с другой стороны, как же семья? Этот вопрос решился как бы сам собой: жена заявила, что подает на развод. Мне это развязало руки. Я жаждал морально очиститься, поэтому уже через 40 дней после выхода из колонии вновь вышел на Крещатик с требованием освободить соратника академика Сахарова профессора Юрия Орлова и других невинно осужденных правозащитников.
Орлов был первым руководителем Московской хельсинкской группы, созданной, кстати, на квартире у академика Сахарова в мае 1976 года. Несмотря на то что главным принципом правозащитного движения в СССР было отрицание каких-либо насильственных акций, Орлова, а затем и Александра Гинзбурга, Анатолия Щаранского, Мальву Ланду (наиболее видные члены группы) все же арестовали. Сахаров написал об этом: «Многие думали, что власти не решатся арестовать члена-корреспондента Академии Юрия Орлова, а когда арестовали — не приговорят к лагерям. В худшем случае — к ссылке. Мы ошиблись. Орлов был осужден к максимальному сроку, допускаемому 70-й статьей (антисоветская деятельность. — Авт. ), — к семи годам лагерей и пяти годам ссылки. В колонии к нему применяли изощренные истязания, угрожавшие здоровью и даже жизни».
- Я надел на шею плакат «Свободу Юрию Орлову» и вышел на Крещатик, — продолжает Виктор Монбланов. — В руках у меня было воззвание к Верховному Совету СССР по поводу Орлова и других узников совести. Я несколько раз прошел с плакатом от площади Октябрьской революции (ныне майдан Незалежности) к площади Ленинского комсомола (ныне Европейская площадь). Прохожие и на этот раз шарахались от меня. Все продолжалось минут 20, пока не нагрянула милиция. В КГБ я заявил следователям, что категорически отказываюсь от сотрудничества, что моя акция, кроме прочего, стала актом морального очищения.
В результате меня вновь осудили по статье «злостное хулиганство» и приговорили к пяти годам, которые я отсидел от звонка до звонка. В лагере я научился быть твердым и непреклонным. Когда мое письмо о порядках в колонии администрация отказалась отправить в Верховный Совет СССР, я держал 50-дневную так называемую мокрую (пил воду) голодовку. И своего таки добился. Самое главное, что мне удалось уничтожить в самом себе раба, покорного власти. Я не считаю те годы вычеркнутыми из жизни. В связи с этим напомню цитату из Солженицына: «Благословенна будь тюрьма — страшно подумать, кем бы я был без этого опыта, этой закалки, этого дна… »
«Не за такие порядки, какие настали сейчас, мы боролись»
- Как получилось, что вы стали диссидентом?
- Огромное влияние на меня оказал отец. Он из старинного рода, в котором чуть ли не все мужчины становились священниками. Кстати, фамилию Монбланов мы получили благодаря одному из предков духовного сана. Была среди его однокашников по семинарии традиция по окончании учебы брать какую-нибудь красивую, благозвучную фамилию. Вот он и решил стать Монблановым — в честь самой высокой горы в Альпах.
Мой отец не пошел по стопам предков — поступил в медицинский. Был военврачом в годы Первой мировой войны. В Гражданскую служил у Колчака, а затем военврачом в Красной Армии. В 1937 году его и еще нескольких врачей Одесского военного госпиталя арестовали, обвинив в намерении отравить красноармейцев. На допросах издевались, страшно били. Так что он хлебнул горя в застенках НКВД. К счастью, через год отпустили. Он прошел всю войну.
Я поначалу пошел по стопам отца — поступил в Киевский мединститут. Там познакомился с Владимиром Малинковичем, ставшим затем известным правозащитником. Через общих знакомых мы доставали запрещенную литературу. Особенно сильное впечатление на меня произвели книги Александра Солженицына и дневники Достоевского. Правда, мединститут я не закончил — понял, что эта профессия не для меня.
… На свободу я вышел в разгар горбачевской перестройки — в 1987-м. Власти тогда открыто говорили о том, за что сидели в лагерях я и сотни других правозащитников. Так что продолжать диссидентскую деятельность уже не было смысла. Так, по крайней мере, мне тогда казалось. К тому же следовало заняться личными делами: устраиваться в жизни, налаживать отношения с сыном. Впрочем, нельзя сказать, что я совсем махнул рукой на дела общественные: писал в журналы, газеты, государственные органы о зверствах, о которых мне рассказывали молодые зэки, переведенные к нам с «малолетки» (зона для несовершеннолетних). Например, когда проштрафившегося пацана «запрессовывали» в тумбочку и сбрасывали со второго этажа. Это называлось «стать космонавтом». Или заставляли мыть посуду в крутом кипятке, после чего кожа облезала с ладоней. За брошенный окурок весь отряд могли заставить руками просеивать снег (искать окурки) и даже загоняли зимой по колени в пруд, в ледяную воду… На взрослых зонах такого не было.
Долгое время мне не удавалось добиться реабилитации. Собственно, ее нет и поныне. Верховный суд Украины снял с меня судимость, но пока я не реабилитирован. Из-за этого при начислении пенсии не учли восемь лет трудового стажа, хотя на зоне я работал.
И знаете, вот еще что: не за такие порядки, какие настали сейчас, мы боролись. Ведь мечтали о справедливом обществе, о социализме, но с человеческим лицом. А у нас какой-то первобытный капитализм.
630Читайте нас в Facebook
