Сын константина симонова алексей: «в памяти сохранился кадр: мне четыре года, отец приехал с фронта, мы сидим рядом. Оба с папиросами во рту»
Алексей Симонов носит фамилию знаменитого отца, классика советской литературы, но убежден, что многим обязан не только, а может, и не столько Константину Михайловичу. Евгения Самойловна Ласкина — вот кто сыграл в жизни сына ключевую роль. В шестнадцать лет, получая паспорт, он хотел взять мамину национальность, но родные уговорили не ломать судьбу, не записываться евреем. Алексей Симонов остался русским. Но о корнях не забыл…
«Весь мир заменяла мне мама»
- И хотел бы, Алексей Кириллович, начать беседу иначе, но на ум сами приходят слова мэтра: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?»
- Как вы догадываетесь, тот, кто мог их помнить, точно не я. Мне было два года, когда отец написал эти строки, посвятив их Алексею Суркову, фронтовому товарищу. В памяти сохранилось другое: мне уже четыре, отец приехал с фронта, мы сидим рядом, оба с папиросами во рту.
- Правильно, еще Аркадий Райкин утверждал: настоящие герои пить, курить и говорить начинают одновременно.
- Папаша дымил, а я как бы изображал процесс. Есть документальное свидетельство: снимок сделал знаменитый фотограф Яков Халип. Большинство отцовских командировок на передовую прошли при участии Якова Николаевича. Замечательный был мужик, безотказно увлеченный профессией! В дневнике отца есть запись о том, как Халип научил его правильно понимать историю. Позднее лето 1941 года. Военные корреспонденты «Красной Звезды» по заданию редакции двигались к линии фронта, а им навстречу медленно ползла в тыл бесконечная колонна беженцев. Люди шли давно и издалека, от усталости еле передвигая ноги. Халип неожиданно попросил водителя остановить машину и начал снимать женщин, детей, стариков. Отец чуть ли не с кулаками бросился на фотографа, посчитав его поведение верхом бестактности. «Что ты делаешь, собака?» Лишь потом, по прошествии времени, папаша понял, как был прав Халип: если бы он не стал фотографировать, тот день стерся бы в памяти, ничем не запомнившись. Надо ценить каждый момент, ловить его, поскольку ушедшее никогда более не повторится…
- Вот вы, видимо, и ловили, согласившись даже закурить, лишь бы побыть с отцом.
- Да, его приезды с фронта случались нечасто. К тому же родители уже не жили вместе, папаша ушел из семьи, едва мне исполнился год. Лет до пятнадцати наше общение носило дистанционный, формальный характер. Я стал относительно интересен отцу, когда научился формулировать мысли, и мы могли, если не спорить, то хотя бы обмениваться суждениями по разным поводам.
- Тяготились безотцовщиной?
- Абсолютно нет. Я вырос в крепкой и дружной еврейской семье Ласкиных, но весь мир заменяла мне мама. Она работала в журнале «Москва», заведовала отделом поэзии и замечательно редактировала стихи, читала их сердцем. Мама была удивительным человеком, с ней мне повезло даже больше, чем с отцом. Его любили многие женщины, некоторым он отвечал взаимностью, а мама по-настоящему боготворила единственного мужчину — меня.
- Где вы жили в детстве?
- Занимали комнату на Зубовской площади. «Утюг» Счетной палаты стоит ровно на том месте, на котором когда-то располагался наш двухэтажный флигель. В нем в период НЭПа мой дед купил квартиру. Он сызмальства работал по торговой части. Когда товарищ Сталин прихлопнул НЭП, деда принялись с завидной регулярностью высылать из Москвы, трижды проделывая эту операцию. В итоге отняли квартиру, точнее, нас уплотнили, подселив в две комнаты гэбэшную тетку с мужем. Звали ее Марьей Павловной. Была она такая сука, что даже супруг люто ее ненавидел. Но боялся. На маму же чекистка ни разу не посмела повысить голос. Уважала.
Еще одним моим местом жительства стал Сивцев Вражек, где в квартире старшей дочери обосновались изгнанные с Зубовской дед с бабкой. Там я три года проучился в 59-й школе, расположенной аккурат напротив посольства Канады. К четвертому классу я вернулся на Зубовскую площадь: с нее было удобнее ездить в Сокольники, где располагалась только что созданная 1-я английская спецшкола Мосгороно, куда меня приняли как отличника.
«После того как меня побили в школе, никогда в жизни не козырял родителем»
- И сына Константина Симонова.
- Возможно, и это сыграло роль, но при зачислении учителя все же больше внимания обращали на оценки, а не на фамилию. Впрочем, была ситуация, когда новые однокашники решили меня побить. Правда, дня три не могли поймать, я быстро бегал. Улепетывал от погони и, будучи человеком с внутренней обратной связью, пытался понять, чем же разозлил мальчишек, которые меня едва знали. Наконец сообразил. В новой школе я сильно выступал, как сын Константина Симонова: мой папа… ЦК… то да се… Разобравшись в причинах классовой ненависти, сам вышел к ребятам. Они повалили меня в снег, немного потоптали, но без злобы, формально. Полученного урока хватило, больше никогда не козырял родителем. Наоборот, старался не подставить и не опозорить. Учился неплохо, даже получил с аттестатом зрелости серебряную медаль.
Вместо института я на полтора года отправился на Крайний Север, впервые обратившись к отцу с просьбой. Устроиться в экспедицию, когда тебе шестнадцать лет, было не так просто.
- А почему вас вдруг потянуло в даль светлую? Романтика взыграла?
- Я собирался посвятить себя кинематографу и считал, что перед ВГИКом надо набраться жизненного опыта. Хотел больше узнать о себе и окружающей действительности. Возник вопрос: куда податься? Не ехать же, как барану, вместе со всеми на целину! Был вариант антарктической экспедиции. Знаменитый полярник Трешников набирал тогда группу. Отец поговорил с ним, Алексей Федорович встретился со мной, но, увидев безусого пацана, приуныл: «Друг мой, кем тебя взять-то? Разве что буфетчиком, хотя это двенадцатичасовой рабочий день». Я соглашался на все, однако Трешников не решился на авантюру. И слава Богу, кто знает, чего бы я набуфетил на ледоколе…
Тем не менее от идеи дальних странствий не отказался и снова пошел к отцу: «Помоги». Он обратился к близкому другу, писателю Василию Ажаеву, который, в свою очередь, приятельствовал с директором Института мерзлотоведения Петром Швецовым. Тогда начинался так называемый 3-й Международный геофизический год, и по такому случаю формировалась очередная экспедиция в Заполярье. 1 сентября я высадился с борта «кукурузника» в Якутии.
- Константин Михайлович не пытался отговаривать?
- Отец разделял мое мнение, что жизненный опыт не бывает лишним. В поездке я сильно возмужал, да и пять приобретенных профессий вселяли дополнительную уверенность. Впредь в любой ситуации чувствовал себя защищенным, знал: не пропаду, прокормлюсь, где бы ни оказался. Мог быть и плотником, и поваром, и пекарем, и грузчиком… Без ложной скромности скажу: пекарь из меня получился бы классный. В этом нет моей заслуги, спасибо бабушке, носившей в семье Ласкиных титул матери-пирогини. Мне кулинарные способности перешли по наследству. В экспедиции я начал печь хлеб, и уже со второй попытки делал это лучше, чем учителя.
В июне 1957 года меня навестил отец. К тому моменту я безвылазно просидел на одном месте десять месяцев. Нет, вру, как-то все же выбирался на «большую землю», летал за 240 километров в Оймякон-порт. Это самые холодные места в Якутии. Правда, очень здоровые. Воздух сухой, влажность низкая, но что такое 68 градусов мороза, знаю, испытал на себе.
- И каково?
- Жить нельзя, но вытерпеть можно. Недолго…
Так вот, про встречу с отцом. Его сопровождали Василий Ажаев и два моих начальника — московский и якутский. Отец оказался единственным, кто догадался привезти мешок картошки. Остальные тащили консервы, коньяк, крупы, а он прихватил вроде бы элементарное, но очень ценное. Мы ведь почти год не видели ничего свежевыращенного! Естественно, по случаю приезда дорогих гостей закатили пир на весь мир. Хорошо посидели, выпили. Чуть ли не впервые в жизни почувствовал себя на равных с отцом. Я в него попросту влюбился. Это было два дня счастья. Отец прилетел после пленума ЦК, где разоблачили антипартийную группу Молотова и Кагановича, много говорил об этом, находился в приподнятом состоянии. Он недавно женился, в феврале 57-го родилась Сашка, моя сводная сестра. Папаше было сорок два года. Мальчишка, если судить с высоты моего нынешнего возраста! Сегодня я старше отца тогдашнего — страшно сказать! — на четверть века. Он чувствовал в себе силу, начал писать новый роман «Живые и мертвые», бурлил идеями и желаниями. У него возникло ощущение, что жизнь поворачивается другой, более светлой стороной. Отец заразил меня настроением, щедро делился переполнявшей радостью. Помню, вечером мы ходили по тундре и разговаривали, разговаривали… Потом отец улетел в Москву, а я остался в Якутии и вернулся домой почти через год.
- Желание послужить в армии не испытывали?
- Абсолютно! Нисколько не жалею, что избежал повинности. Смешно было бы после полутора лет экспедиции, где, как говорится, нахлебался за милую душу, продолжать упражнения на выносливость. Нет, хотел учиться в вузе и методом исключения стал выбирать, в каком.
- Почему не Литинститут по папиным и маминым стопам?
- Считал это бессмыслицей. Журфак МГУ отпадал по той же причине. Журналистике и литературе за партой не учат. Кроме того, уже потихоньку печатался в «Московском комсомольце», и диплом у меня никто не просил… Словом, выбор остановил на созданном за два года до того Институте восточных языков при МГУ и пошел туда изучать индонезийский.
- Чем он приглянулся?
- Отсутствием иероглифов и латинским алфавитом. Понимал: рано или поздно все равно уйду в кино, но сперва требовалось овладеть каким-то ремеслом. После пятого курса поехал на стажировку в Индонезию, где завоевал репутацию приличного переводчика.
- Сколько вы провели за кордоном?
- Ровно год. Потом распределился в Гослитиздат. Тут уже никакой папаша не требовался, к двадцати пяти годам я стал хорошим редактором. Чувство языка мне досталось от матери. Я занялся переводами с английского и индонезийского, но профессиональным литературным переводчиком не стал. Для этого ремесла у меня короткое дыхание. На стихи или пьесу запала хватало, а роман потянуть уже не мог, заглядывал в конец книги, считал, сколько осталось страниц. Кроме того, в 1968-м открылись Высшие режиссерские курсы, куда я, естественно, метнулся. Атмосфера там царила замечательная, два года пролетели, как один день!
- Отец помог вам запуститься с «Обыкновенной Арктикой»?
- На «Ленфильме» сказали: «Если Константин Симонов напишет сценарий, будешь снимать». Фильм ведь планировался по прозе Бориса Горбатова, близкого друга отца. В общем, я пришел, объяснил ситуацию. Папаша ответил: «Пиши, а там посмотрим». Сделал, показал рукопись. Посидели вместе день, после чего я поставил имя отца и отнес сценарий на студию. Сказали: «Давай!» Начались съемки. Процесс шел не слишком гладко, меня пытались отстранить, заменив другим режиссером, я разогнал половину группы, убрал случайных людей, но не сдавался. Параллельно Леша Герман снимал «Двадцать дней без войны», и к нему на площадку приезжал отец. Я обижался: вроде бы считается автором обоих сценариев, но одну картину игнорирует, а второй живо интересуется. Когда завершил работу, привез фильм в Москву. Отец посмотрел и сказал: «Лешка, у тебя получилось!» Но оценка литературного генерала не повлияла на мнение высокого худсовета, выносившего вердикт. Меня изрядно пощипали, на время даже арестовали отснятый материал, но в итоге «Арктика» все же пробилась на экран. Получив гонорар за сценарий, я пришел к отцу и сказал: «Вот, деньги принес». Он помолчал и спросил: «Сколько я с тобой возился? День? Ладно, забирай!» Кстати, с Германом отец тоже поделился. Позвал к себе и отдал половину суммы — пять тысяч рублей. Только велел расписку оставить: «Чтобы никто не думал, будто я черный человек!»
- Может, он и трубки курительные раздаривал, демонстрируя широту натуры?
- Таких фактов не знаю. Трубки в советскую эпоху считались не то чтобы предметом роскоши, но все же выделяли владельца из общей массы, позволить их себе мог не каждый. Отец, разумеется, не отказывал в удовольствии, атрибуты комфортной жизни были частью его имиджа. Он неплохо зарабатывал, пьесы, написанные в сороковые годы, без перерывов шли в театрах до конца 60-х, что приносило стабильный доход. При этом отец много переиздавался, регулярно ездил за границу. Когда в 1946 году впервые полетел в Америку, его принимали там как особо важную персону. Буквально накануне в США были переведены и опубликованы «Дни и ночи», которые моментально попали в список бестселлеров. Отцу заплатили в Штатах большие деньги, по советским законам их полагалось сдать в казну, но классику Симонову разрешили оставить гонорар, и папаша мог, что называется, ни в чем себе не отказывать. Сохранились фотографии, где отец в обновках, купленных за океаном. Из тех вещей две достались мне: роскошная «мятая» куртка и мягкая рыжая кепка, напоминавшая большой блин. Головы у нас с отцом одного размера — шестидесятого, поэтому кепка подошла идеально.
- А вы когда курить начали, Алексей Кириллович?
- В четырнадцать. Мать, дымившая всю жизнь, стала находить у меня сигареты. Сначала терпела, а потом сказала: «Знаешь, что? Надоело выворачивать твои карманы, кури дома». Я так и сделал. С тех пор ни разу не бросал. Сперва был «Дукат», потом «Прима», наконец, остановился на «Яве» и ей не изменяю.
- На трубку переходить не пробовали?
- Единственный раз. В той самой якутской экспедиции. Специально привез такую маленькую, вишневую, думал, может, научусь курить, пойду по семейным стопам. Но нет, не прижилась, после нее во рту было кисло, невкусно, и я бросил, толком не начав. А вот отец курил, пока врачи не запретили. В последние два года жизни с тоской смотрел на трубки, ему их явно не хватало. Понимаете, он хотел и умел красиво жить. Никогда не ел на газетке. Я бывал в разных его домах — в Переделкино, на Пушкинской площади, у метро «Аэропорт», и всегда видел сервированный, словно по случаю праздника, стол. Это являлось частью ритуала. Отец любил вкусно поесть, привозил из-за границы всякие деликатесы, у него я впервые попробовал трюфели, анчоусы, вяленые помидоры, испанский хамон… Он обожал угощать. Прекрасно готовил мясо, сам шпиговал, жарил, раскладывал по тарелкам. Это была такая мужская работа. Еще папаше нравилось делать ремонт, перестраивать жилище. Он обладал талантом дизайнера, находил неожиданные и оригинальные решения. Письменные столы никогда не покупал в магазинах, заказывал знакомому столяру — со столешницами, вырезанными по рисунку отца. Однажды я привез на дачу в Пахру замечательного вьетнамского писателя Нгуен Туана. Папаша накануне закончил строительство бара с зеркальной стеной, стойкой, тремя стульями на высоких вращающихся ножках… Но больше всего потрясало не это, а напитки. Там стояли и виски, и ром, и джин, и вино. В центре возвышалась бутыль с водкой на красной рябине. Другое меня не слишком воодушевило, а настойкой так нарябинился, что был уложен в кабинете в совершенно непотребном состоянии. Потом на протяжении многих лет я сам делал эту водку, даже намеревался поставлять за границу под фирменным названием «Папаша». Увы, Бог не дал коммерческих талантов…
- Про судьбу напитков из дачного бара не спрашиваю, но что стало с трубками?
- Их было десятка три: половина экзотических, не предназначенных для курения, и примерно столько же рабочих. Отец любил каплевидные, как бы стекающие с губ. Когда в 1979 году он умер, наиболее распространенным предметом, который просили литературные и прочие музеи в память о писателе Симонове, оказались именно трубки. В последний раз с подобным ко мне обращались год назад из питерского музея политической истории. Мол, не поделитесь ли? С десяток трубок мы вот так и роздали. Еще пять остались у Кати, дочери Ларисы Жадовой, на которой отец был женат. Вот, собственно, и все…
- Значит, ни дорог Смоленщины вам, ни даже трубки в воспоминание, Алексей Кириллович?
- Память об отце живет в оставленных вопросах, на которые ему не хватало времени или смелости ответить. В архивах — разобранных, но не прочитанных, не осмысленных, недотрактованных. В загадках, до сих пор таящихся в его биографии. Наконец, в душевной, теплой волне, поднимающейся всякий раз, когда читаю фамилию на Камне в поле под Могилевом, где развеял прах отца…
401
Читайте нас в Facebook
