«кагэбистов устраивал тот виктор некрасов, о котором можно было сказать: «у нас все диссиденты алкаши»
«Вам, конечно, надо писать. Но печатать вас никогда не будут», — пообещал мне Некрасов»
- Семен Фишелевич, вы были близким другом Виктора Некрасова. Что могло связывать студента-медика с лауреатом Сталинской премии, известным писателем-фронтовиком, автором знаменитой повести «В окопах Сталинграда», уже на то время, в 70-е годы, злоупотреблявшего алкоголем?
- Несмотря на мою не очень обычную биографию, мне всегда везло на ярких людей, каждый из которых меня куда-то направлял… Или останавливал.
Когда я учился в десятом классе, заболел менингитом и меня положили в больницу, со мной в палате лежал после инсульта человек по фамилии Корчак-Чепуркивский, а с ним постоянно сидела очень милая его жена, Ольга Николаевна. Мы с ней так подружились, что после выписки я пришел к ним домой на улицу Пушкинскую. Это была старая интеллигентная украинско-мелкодворянская семья из Черниговской области. Он был сыном академика и известным демографом.
Я стал часто бывать в их доме. Немножко ненормальная ситуация: нужно было с девочками встречаться, а я ходил к Ольге Николаевне, потому что мне было интереснее там, с ее книжками, Цветаевой и Северяниным.
- Вы тогда уже начали писать стихи или позже, в зоне?
- Тогда я писал прозу. Странную очень — под влиянием Шкловского, Паустовского, Бунина. Было внутреннее желание писать, а формы я не нашел… Как теперь понимаю, на самом деле просто не знал, о чем писать.
Но кому мне было все это показывать? Своим друзьям-алкашам из мединститута, в котором я уже учился? С ними мог выпить, но все остальное было неинтересно. И вот все эти свои рассказики я принес Ольге Николаевне. Когда же в следующий раз пришел к ним, она мне сказала: «Славочка, я считаю, что это интересно. У меня есть знакомый. Наверное, вы слышали… Виктор Платонович Некрасов». Я говорю: «Да. Коне-ечно». Его как раз Хрущев очередной раз метелил за «неправильную публицистику». Я и читал об этом, и в семье это обсуждалось, и все все понимали.
Ольга Николаевна объяснила, что Вика — Виктор Платонович — дружил до войны с ее племянником, погибшим на войне. Она сказала: «Я его не видела после войны, но думаю, он меня вспомнит. Хочу передать ему ваши рассказы».
Она решила сыграть на памяти, и это подействовало. Без этого легкого шантажа памятью друга Вика никогда бы не взял мои рукописи, потому что он был не из тех писателей, кто утруждает себя взращиванием молодой поросли.
Однажды я достал из почтового ящика письмо. И присел, потому что оно было… от Некрасова. В письме было приблизительно такое: «Уважаемый Славик… (близкие и друзья называли меня «Слава») Ольга Николаевна Корчак-Чепуркивская принесла мне ваши рассказы, я их прочитал. Вам, конечно, нужно писать… Но я должен сказать правду: вас никогда не будут печатать. Если хотите, позвоните мне по такому-то телефону, придите… » Я несколько дней собирался с духом и в конце концов решил, что плевать на рассказы, но с Некрасовым познакомиться хочу…
«Виктор Платонович был под колпаком и понимал это»
- С Викой, как все его называли, — продолжает Семен Глузман, — мы встретились на пороге — он как раз уходил. «Идем со мной», — сказал Нек-расов. Сразу на ты, конечно. Я — молоденький, он уже подшофе. Пришли в бар-стекляшку на Крещатике, рядом с рестораном «Столичный». Знакомый некрасовский бармен налил два фужера водки, закрасив ее чем-то, почему-то нельзя было водку пить на разлив. Только коктейль.
От нервного напряжения я выпил тогда неимоверное количество чистой водки — и совершенно не захмелел. Сам себе удивлялся. А Вику развезло, и я отвел его домой… С этого начались наши какие-то странные отношения: достаточно спокойного равнодушия с его стороны и очень глубокого почитания — с моей. Я начал приходить чаще. Его мама была больна, жила прошлым. Она сидела в кресле с какой-то французской книгой и большой лупой в руках и читала одну и ту же страницу. И все время громко кричала: «Вика!» Некрасов должен был мгновенно показаться. Вика за ней очень трогательно ухаживал. Пока она не умерла.
Я приносил то лекарство, то еще что-то, выдумывая повод, чтобы прийти. Постепенно мы так сблизились, что даже с его стороны появились теплые чувства. Не потому, что я что-то такое мог ему дать, но, по-видимому, в его тогдашнем мирке алкашей и в общем-то не самых лучших людей (в том числе и непьющих писателей, и провокаторов) он во мне что-то нашел.
Мне же он давал более осознанное отношение к тому, что происходит в стране, через какие-то свои личные воспоминания, через самиздат. Самиздатовская литература была у него везде — на кухне, на окошке… Не знаю, кто и когда приносил эти тексты.
Размножали их на пишущей машинке, причем сразу по десять копий. Если попадались шестые-седьмые экземпляры, то уже трудно было читать, десятый же — практически невозможно.
Как правило, этим занимались женщины. Они всегда были храбрее мужчин. Сидели дома и наяривали на машинках, хотя знали, что все пишмашинки зарегистрированы КГБ. Это вообще очень интересная сфера советской жизни — самиздат… Пишут больше о значительных фигурах, а на самом деле без всяких неизвестных машинисток, которые тогда рисковали, тоже ничего не было бы. Одна из таких, сейчас 80-летняя женщина, продает газеты в Москве, потому что нужно выживать. Никто о ней не вспоминает, никаких стипендий ей не дает…
В самиздате были и слабые, и серьезные тексты. В основном же, публицистика и хроникальные документы, типа «Хроники текущих событий», 20 или 30 номеров которой вышли, пока не перекрыло КГБ. Были сведения из тогдашних зон. И читать все это было очень важно для тех, кто хотел знать, в какой стране живешь.
КГБ пыталось отслеживать — метили рукописи радиоактивными метками, химическим методом, чтобы проследить цепочку, по которой передавались тексты, использовали провокаторов. Я был знаком с одной такой дамой — резидентом КГБ. В ее квартиру, якобы диссидентскую, приходили многие из тех, кем интересовалась госбезопасность.
Вике приносили, в основном, российский, московский самиздат, иногда украинский. Он говорил: «Иди, там новое принесли» — и я садился на кухне читать. Никогда ничего не выносил из дому. Но Вика был под колпаком. Он это понимал, правда, в том состоянии, в котором он тогда пребывал, это его мало волновало.
«Когда мы пытались излечить Вику от алкоголизма, он то имитировал эпилептический припадок, то прикидывался загипнотизированным»
- Благодаря Вике я познакомился с Иваном Михайловичем Дзюбой, — вспоминает Семен Фишелевич.
- Он уже был тем самым Дзюбой, автором нашумевшей книги «Интернационализм или русификация»?
- Конечно. В 1970 году Вика попросил меня отнести Дзюбе папку с документами. Я столько слышал о нем, читал уже и его знаменитое произведение. Помню, выполнив поручение Виктора Платоновича, спросил Дзюбу: «Иван Михайлович, я пониманию, что не имею права ни о чем вас просить, но, знаете, вокруг Некрасова вьются очень плохие люди: алкоголики, подонки, провокаторы… Почему вы к нему не ходите, почему не общаетесь?» На что он мне очень резко ответил: «Именно поэтому».
Это был очень тяжелый некрасовский период, который он не осознавал, но я — тогда романтик — хотел спасти великого классика, вытащить его из объятий зеленого змия. Он даже где-то описал, как я его пытался гипнотизировать.
- Владеете гипнозом?
- Владею. Позже, работая врачом в Житомире, я занимался этим. Но, когда пытался гипнотизировать Вику, он как бывший актер… сыграл загипнотизированного.
Потом я позвал своих приятелей, студентов мединститута, и мы ходили за ним, не выпуская его из поля зрения… А он обманывал. Помню, сидели у него, пили чай, читали газеты, он сказал: «Я принимаю душ!» Обматерил нас: «Вы не даете мне жить. Кто вы такие?» Но мы договорились, что будем терпеть все — цель-то высокая была.
Ну, вода льется, час уже льется. Я пошел, посмотрел. Оказывается, он заранее принес в ванную одежду (ведь ходил в халате по квартире), включил душ, переоделся и тихо ушел. Через час его уже кто-то принес. Совершенно не вязавшего лыка.
А как-то я привел к Вике своего приятеля Фиму, талантливого психиатра, и мы начали Виктора Платоновича лечить. Это было медикаментозное лечение. И он… сымитировал эпилептический припадок. С потерей сознания, настоящий судорожный припадок. После этого Фима мне сказал: «Ты меня, дорогой, извини, но я боюсь».
Позже рядом с Некрасовым появилась Галина Викторовна, с которой они когда-то были близки, вместе актерствовали в провинции, потом на какое-то время разошлись, а на старости лет опять сошлись. Галя пыталась помочь, но что она, несчастная, могла с ним сделать? Мы принесли ей одно лекарство, научили пользоваться.
Вика очень любил утром кефир с творожком. Галя без предупреждения натирала ему в творог таблеточку. После завтрака он благополучно шел на Крещатик, останавливал кого-нибудь или где-то доставал деньги, чтобы выпить… А лекарство жесткое, в сочетании с алкоголем дававшее очень бурную реакцию — от него болело сердце. Очень болело сердце! И Галя ему говорила: «Виктор, ты сдохнешь». Такая психотерапия шла ему на пользу. Постепенно он начал меньше пить.
Это был другой Виктор! Без деградации, без маргинального окружения. Но он стал опасен коллегам, вокруг него начал сужаться какой-то кружок… Это было даже ощутимо.
Знакомых начали дергать гэбисты. Их устраивал ТОТ Виктор Некрасов, о котором можно было говорить: «У нас все диссиденты алкаши».
Он не был героем. Был порядочным человеком, русским интеллигентом, который, кстати, пошел на войну, порвав свою бронь. Когда он сообщил маме, что отказался от брони и идет на фронт, она прислала ему письмо: «Сынок, я горжусь тобой, ты правильно делаешь». При том, что советскую власть они не любили. Старший брат Вики был расстрелян красными. Они долго прожили в Швейцарии, и родным языком Некрасовых был французский… И когда Викиного брата, 17-летнего юношу, на улице остановили красноармейцы, спросив у него документы, он машинально ответил по-французски. Его тут же расстреляли!
- Но коммунистом Некрасов был и даже при Хрущеве получил партийное взыскание.
- Он вступил в компартию во время войны, выбора тогда не было. В конце 60-х, после обвинений Вики со стороны Хрущева, тогдашний первый секретарь ЦК КПУ Петр Шелест пригласил Некрасова и сказал: «Виктор Платонович, надо снимать с вас партийное взыскание. Пишите заявление». После этого в серьезном подпитии Вика, матерясь и шатаясь, сказал мне: «Ну шо? Надо писать. Ты пойдешь со мной сейчас в Союз писателей?» — «Конечно, пойду. С вами куда угодно. А что вы там пишете?» — «Пишу заявление… Мне ж нужно в партком отнести заявление, что я хороший, что я коммунист. С-сука я!.. » Пьяный такой разговор. Когда мы принесли заявление в секцию русских писателей, знакомая Вики приоткрыла дверь, чтобы я слышал, что там делается.
Кто-то обсуждал какие-то формальности, а в конце один малоизвестный русский прозаик сказал: «Можно я тоже что-то скажу?» Зависла пауза, а потом кто-то произнес: «Для чего мы все тут, товарищи, собрались? Через несколько лет никто из читателей не будет знать наши фамилии. А Виктора Платоновича Некрасова знать будут всегда. Кто мы такие, чтобы оценивать его поступки, что-то с него снимать и что-то добавлять?» Никакой реакции на его слова не последовало.
Окончание читайте в завтрашнем номере газеты
662Читайте нас в Facebook
