«я знаю, что меня казнят. Но если убегу, убьют вас всех и село уничтожат. Лучше погибну один»
Произнося в июне 1922 года клятву Гиппократа, выпускник Киевского медицинского института Петр Буйко даже не предполагал, при каких обстоятельствах ему придется ее выполнять. Сын Георгиевского кавалера, он готовился служить отечеству, отдавая на его благо все свои силы. Отдал же саму жизнь. И отечество поначалу было ему благодарно. Профессор Буйко посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Его имя присваивали школам, больницам, библиотекам. Казалось, оно навечно впечатано в историю…
Как же был потрясен сын погибшего профессора Юрий Петрович, когда, проходя однажды мимо Научно-исследовательского института педиатрии, акушерства и гинекологии (НИИ ПАГ), обнаружил, что мемориальная доска исчезла. Когда? При каких обстоятельствах ее сняли? Ведь не случайно именно этот институт носил имя Буйко -- Петр Михайлович стоял у истоков развития акушерства и гинекологии в Украине.
Я позвонила в НИИ ПАГ. Мне сказали, что имя профессора Буйко учреждение потеряло во время распада СССР. Кто конкретно распорядился на сей счет, неизвестно. Я не стала разыскивать этого чиновника (или чиновников) -- он того не стоит. Но напомнить о том, кем был профессор Буйко, надо непременно… Да и повод есть -- завтра в Украине отметят День медицинского работника.
Сын Георгиевского кавалера не мог оставаться в тылу
Накануне у Петра Михайловича была операция, которая увенчала его многолетний теоретический труд. Врач буквально из мертвых воскресил молодую женщину, на которой уже поставили крест: «Сепсис, цианоз… » Теперь наука еще на шаг продвинется в борьбе за жизнь рожениц. Буйко придумал способ реабилитировать поврежденную ткань с помощью плаценты -- и вот она, спасенная жизнь! Эта операция открывала профессору новые научные перспективы. Но… началась война.
Когда, разбудив Петра Михайловича, жена сообщила о налете авиации, он не сразу понял, в чем дело. Но вскоре зазвонил телефон: появились раненые, и профессора вызывали в клинику.
Вечером они с женой первым делом занавесили окна -- странное, непривычное занятие. Потом Петр Михайлович включил свет и присел за письменный стол. Перебирая страницы рукописи, будто что-то решал для себя. Наконец сложил их в папку, завернул ее в клеенку. Сверток протянул Александре Алексеевне: «Этот пакет, Шура, береги, как себя». Она все поняла. Кинулась на грудь мужу, зарыдала.
На фронт профессор ушел добровольно. Друзья пытались отговорить: дескать, в его возрасте, да с нездоровым сердцем -- и без него найдется, кому воевать. Но Буйко уже видел, во что превращает война молодых здоровых ребят и считал, что место его -- врача -- на фронте.
А через четыре месяца Петр Михайлович вместе со своим медсанбатом попал в плен. Он был тяжело ранен: осколком мины раздробило плечо. Вряд ли выжил бы профессор в колонне пленных, которую гнали в Белую Церковь, не давая ни поесть, ни отдохнуть, если бы время от времени его не подхватывали руки более молодых невольников. А когда взбунтовавшиеся военнопленные перебили часть охраны и разбежались, потерявшего сознание Петра Михайловича подобрали местные жители. Многих беглецов и их спасителей гитлеровцы повесили и расстреляли. Погибли и те, кто укрыл Буйко. Его же самого судьба хранила.
«Оберегая» рейх от возможных инфекций, врачи-подпольщики браковали мобилизованных сотнями
Едва окрепнув, Петр Михайлович отправился в Фастов. И места и люди здесь были знакомы -- Буйко в свое время заведовал райздравотделом в Фастовском районе. Знакомые положили его в больницу, убедив местное начальство, что доктор получил травму в дорожной аварии. Профессора подлечили и предложили ему спрятаться где-нибудь в глухом селе. Даже хатку подыскали. Но Буйко считал, что отправился на фронт не для того, чтобы прятаться по хатам! Профессор поселился в центре Фастова, недалеко от железнодорожной станции, и стал практиковать как хирург. Несколько успешных операций женам городского руководства -- и авторитет его укрепился. Это помогло профессору, ведь он, включившись в партизанское движение, руководил подпольной группой.
Благодаря информации и средствам, получаемым через Буйко партизанами, взрывались эшелоны, нарывались на засады каратели. Петр Михайлович понимал, чем ему это грозит, ни минуты не был уверен в своей безопасности. Даже принес в дом два таинственных порошка -- для себя и жены (партизаны сообщили ей о местонахождении мужа и по ее настоянию переправили из Киева в Фастов). И когда однажды на рассвете в дверь бесцеремонно постучали, Буйко не удивился. Успокаивало только, что жандармы велели захватить с собой медицинские инструменты.
В канцелярии гебитскомиссара, куда привели профессора, уже сидели его коллеги. Никто не знал, зачем их собрали в такую рань. Выяснилось все, когда на службу явился «сам» -- гебитскомиссар фон Эндер. «С нынешнего дня вы мобилизованы! -- объявил он докторам. И пояснил, что «Великая Германия» нуждается в здоровых работниках -- их-то и должны отбирать для рейха «мобилизованные» медики. Накануне было объявлено, что отправке в Германию подлежит все (!) население края -- мужчины до 55 лет, женщины -- до 45 лет. В Фастов согнали людей из близлежащих сел и поселков. Но немцы -- народ осторожный: чтобы вместе с рабами не завезти в рейх какую-нибудь инфекцию, людей решили пропускать через медицинскую комиссию. Возглавил ее бургомистр, а под его пристальным надзором должны были работать Петр Михайлович и его коллеги.
Профессор знал, что, избегая отправки в Германию, люди калечили себя, пытались заразиться какой-нибудь инфекционной болезнью. Одна девушка так радостно согласилась с диагнозом «чесотка», что происхождение болезни было очевидно. «Я за той чесоткой аж в Мотовиловку ходила», -- потом призналась она. Людям нужно было помочь найти выход из положения. Но как объявить больными десятки, сотни? Один из врачей предложил коллегам уклоняться от работы. Да разве этим делу поможешь? И бегство не выход. Бургомистр найдет медиков посговорчивее. Нет, не бежать, не уклоняться, а работать! Так решил Буйко, и врачи подчинились.
Система связи подпольщиков позволяла заранее извещать тех, кому предстояло проходить комиссию, инструктировать их, как себя вести, чтобы получить нужный диагноз. Весьма распространенной в селах вокруг Фастова оказалась малярия во всех ее разновидностях: азиатская, австралийская, африканская… Вслед за малярией на население обрушился тиф. В тот день, когда фон Эндер взял мобилизацию населения под личный надзор, из села Паляничницы пришло известие о вспышке сыпного тифа. Село закрыли на карантин. «Тиф! Въезд запрещен!» -- оповещали знаки на дорогах.
Новые очаги инфекции появлялись, как грибы после дождя: в Кожанке, Зубарях, Снитинке… Мобилизацию пришлось прекратить, и прибывшие из Киева проверяющие ничего поделать с этим не смогли -- на подходе к населенным пунктам их повсюду останавливали надписи, сообщающие об эпидемии тифа.
«Его избивали долбней, выкручивали руки, подвешивали в сарае к балке»
И все-таки профессора раскрыли. Чрезвычайная комиссия, явившаяся из Киева весной 43-го, решила перепроверить сведения об эпидемиях. В одно из сел был направлен переодетый проверяющий. Вернувшись, он доложил, что больных там нет. Петра Михайловича должны были схватить, но его вовремя предупредили, и профессор ушел в партизанский отряд Грисюка. Главе фастовской жандармерии полковнику Бетке это стоило погон -- его разжаловали в рядовые и отправили на фронт.
В отряде профессор возглавил санитарную часть. Лечил раненых, выходил в села, где располагались партизанские лазареты. Тем временем к Киеву приближались советские войска. Продержаться оставалось совсем немного. Но, отступая, гитлеровцы не желали оставлять безнаказанными тех, кто так долго им досаждал.
Когда отборные эсэсовские части окружили отряд Грисюка, партизаны решили разбиться на группы и прорываться в мотовиловский лес, а оттуда -- навстречу своим. Но в лазаретах раненые! Кому с ними оставаться? Вызвался Петр Михайлович. Ему запрещали, но он стоял на своем: среди раненых есть такие, помочь которым может только он. Командир отряда, скорее всего, понадеялся на то, что Петру Михайловичу в крайнем случае помогут скрыться -- ведь так бывало уже не раз. Они простились. А через час профессор попал в засаду на плотине между Томашевкой и Ярошевкой -- в этих селах оставались партизанские лазареты.
Через десятилетия, читая копию «Акта о пытках и зверском уничтожении партизана-врача профессора Буйко Петра Михайловича», я ощущаю, как от ужаса замирает сердце. Документ подробно рассказывает о том, как все случилось: «… Во время крупной облавы на партизан, в которой принимали участие около 1500 немцев и полицейских, был пойман партизан-врач профессор Буйко… на плотине между селами Томашевка и Ярошевка, когда он шел из партизанского отряда в село Пришивальна для оказания медицинской помощи тяжело раненым партизанам. Допрос ему чинило киевское гестапо, которое специально прибыло в село Ярошевка. Допрашивали его в хатах Василенко Тимофея, Василенко Кирилла, Родына Ивана, Нижника Евдокима. Перед допросом пытали его в кладовой, в сарае и погребе Василенко Тимофея.
Несмотря на зверские пытки -- его избивали долбней, выкручивали ему руки, подвешивали в сарае к балке и проч. -- профессор Буйко держал себя исключительно героически. Он не выдал ни связи села с партизанами, ни самих партизан… »
После двухдневного истязания избитого и искалеченного профессора Буйко бросили в колхозный сарай села Томашевка, где уже находились 140 арестованных крестьян. Всем было объявлено, что за побег хотя бы одного из них остальные будут расстреляны. Самая строгая кара ожидала того, кто окажет помощь профессору -- пищей или водой. Несмотря на это, Петру Михайловичу предложили бежать. Уже готов был лаз, через который можно было выбраться в яр, а там камыши укроют… Душа было метнулась навстречу свободе: «Не знаю, чем вас и отблагодарить… » Но это была минутная слабость. Петр Михайлович тут же опомнился: «Нет, мне нельзя… » Да почему же? «Я знаю, завтра меня казнят. Но если я убегу, убьют всех вас. И село уничтожат. Лучше погибну один».
Он погиб не один. Прежде чем его казнить, жандармский офицер предложил согнанным на казнь сельчанам на выбор: «узнать» доктора или… отправиться с ним на костер. Василь Нижник, Володя Шевченко, Федор Василенко -- одного за другим их хватали и волокли на расправу… Неизвестно, кто стал бы следующей жертвой, если бы Петр Михайлович не закричал: «Сто-о-й!» Каратели думали: он сломался и сейчас выполнит требуемое -- покается в содеянном. Но услышали слова проклятья. Тогда хату облили бензином и втолкнули профессора в огонь -- живым.
Профессор Буйко, принимая решения, всегда делал выбор в пользу чести
Люди, чьи фамилии я нахожу в «Акте о пытках», в 1944 году рассказывали о пережитом писателю Якову Башу, и уже в 45-м появилась первая его повесть о профессоре Буйко. Якова Баша давно нет на свете, но остались книги о «партизанском докторе» -- казалось, они служат запорукой тому, что подвиг Петра Михайловича никогда не будет забыт. Ан нет! Кто-то решил его «переосмыслить». У нас такие вещи обычно списывают на время: мол, это оно виновато. Но уж какое время было -- война! Тем не менее профессор Буйко, принимая решения, всегда делал выбор в пользу чести. А в пользу чего делают выбор его потомки?
Мне показалось уместным задать этот отнюдь не риторический вопрос накануне дня, когда украинские медики будут отмечать свой профессиональный праздник. Может, помянут и тех своих коллег, которые, дав однажды клятву Гиппократа, ни разу ее не нарушили. Ни в какие времена. Ни при каких обстоятельствах.
820Читайте нас в Facebook
