Андрей Бонка: «Вооружившись кирпичами, мы приблизились к автоматчикам и закричали: «Убирайтесь отсюда! Мы не сдадимся!..»
25 мая 1953 года началось Норильское восстание — самый продолжительный протест заключенных ГУЛАГа, длившийся более двух месяцев. Его движущей силой стали осужденные по политическим статьям украинцы, которых в «Норильлаге» было большинство.
Одним из участников восстания был житель закарпатского города Тячев 88-летний Андрей Бонка, ныне — председатель районного общества политических узников и репрессированных. Андрей Андреевич, отсидевший в сталинских лагерях более десяти лет, согласился рассказать «ФАКТАМ» о событиях того времени.
«Среди собранных против нас вещдоков были старые чехословацкие учебники и даже „Кобзарь“ Шевченко»
— Я родился в селе Руське Поле Тячевского района, — рассказывает Андрей Бонка (на фото автора). — В 1942 году, при венгерском правлении, поступил в учительскую семинарию в Ужгороде. 
С приходом советской власти семинарию преобразовали в техникум. Многие студенты (и я в их числе) считали себя украинскими патриотами и читали книги, запрещенные новой властью. Например, Дмитрия Донцова (теоретика украинского национализма), Богдана Лепкого, Уласа Самчука. Писатели рассказывали в своих произведениях об ужасах Голодомора, раскулачивании в Украине и других «успехах» советской власти. В июне 1946-го во время перемены однокурсник передал мне две таких книги, которые я положил в сумку. Если бы мы знали, что в классе в это время сидел «стукач»…
По дороге домой меня с другом задержали, на три дня закрыли в камеру. Ни есть, ни пить не давали, заставляли все время стоять, а когда мы обессиленные падали, обливали водой. На третий день я не выдержал и рассказал, от кого получил книги (что и так было известно от «стукача»). Только после этого меня перевели в тюрьму, а друга, который ничего не знал о запрещенной литературе, отпустили домой.
Спустя несколько недель арестовали еще шестерых студентов техникума и обвинили в антисоветской агитации. Суд состоялся в октябре и проходил в закрытом режиме. Помню, на столе разложили кипы изъятых у нас книг. Следствие не очень разбиралось в украинской литературе, поэтому среди вещдоков были старые чехословацкие учебники и даже старинный «Кобзарь» Шевченко. Нас признали виновными в антисоветской пропаганде, распространении националистической литературы и приговорили к разным срокам заключения. Трем студентам дали по восемь лет, двум (в том числе мне) — по шесть, еще двум — по четыре года.
В феврале 1947-го вместе с другими заключенными я был этапирован в Сибирь, в город Туринск возле Свердловска. Меня направили в лагерь «Туринок» на лесоповал и деревообработку. Условия работы были нечеловеческими, питание — очень скудным, поэтому я быстро получил дистрофию (весил всего 45 килограммов), после которой началась кровавая дизентерия. Я знал, что от этой болезни человек умирает за три-четыре дня. Поэтому пошел к лагерному врачу и попросил: «Помогите, пожалуйста, ведь мне всего 20 лет». И врач (гречанка по национальности) пожалела, положила в изолятор на лечение. Чем спасла мне жизнь.
После выздоровления Андрея Бонку этапировали в поселок Бакарюка Свердловской области на строительство нового лагеря. Зимой, в 45-градусный мороз заключенные возводили бараки для новых партий заключенных.
— Жизнь заключенных в лагерях ничего не стоила, люди часто умирали от болезней и истощения, — продолжает Андрей Андреевич. — Жили мы в бараках по 200 человек, спали на двойных нарах. Верховодили в лагерях уголовники, особенно так называемые «суки» (уголовные преступники, пошедшие на сотрудничество с администрацией). Начальство закрывало на это глаза. Выжить мне помогли посылки из дому, в которых были, как правило, сало и жаренная на свином жире мука. Когда я шел в столовую, то брал с собой горсть муки и бросал в баланду, от чего та становилась калорийнее. Уголовники следили за получением посылок и часто отбирали себе все лучшее…
В 1948 году Сталин распорядился образовать режимные лагеря, отделив политических заключенных от уголовных. В политических лагерях режим был жестче, но жить нам стало легче. Меня этапировали в Караганду на угольные шахты. Украинцев, осужденных за участие в УПА, национализм и антисоветскую пропаганду, здесь было большинство — около 70 процентов. Затем шли прибалты, кавказцы, было также около 150 евреев — профессора, инженеры, руководящие работники. Они, откликнувшись на призыв израильского посла в СССР Голды Меир, хотели эмигрировать в Израиль, чтобы обустраивать там страну. Но вместо этого были осуждены и попали за колючую проволоку. Заключенные группировались по национальностям и держались несколько обособленно, но никогда не враждовали между собой. Например, в бараках можно было свободно оставить вещь на тумбочке и быть уверенным, что никто ее не присвоит. Зато к «стукачам» все относились без лишних церемоний. В лагере даже сделали подкоп под помещение, куда «кум» (оперуполномоченный, следивший за порядком в лагере. — Авт.) вызывал для допроса заключенных. Слушали, кто «стучал» на своих товарищей, и без жалости убивали его…
«Смерть Сталина принесла облегчение лишь уголовникам — их амнистировали»
В карагандинских шахтах Андрей Бонка досидел свой первый срок, но на свободу так и не вышел.
— Мне дали новый срок практически ни за что, — говорит Андрей Андреевич. — Обвинили в том, что рассказывал анекдоты про Сталина, ругал советскую технику, и приговорили к десяти годам лагерей и году заключения в закрытых тюрьмах. Попал я на Крайний Север, в Норильск. Наш этап называли «бандеровским» — из Караганды отправили наиболее непокорных заключенных из числа украинцев. На окраинах Норильска в то время функционировали шесть лагерей (в том числе женский), в которых содержались от одной до пяти тысяч узников. Я попал в 5-й лагерь, занимавшийся строительными работами. Мы копали в вечной мерзлоте котлованы под пятиэтажные дома, приводили в порядок центр города.
Именно здесь я застал смерть Сталина. Помню, администрация, офицеры и солдаты плакали от горя, а мы радовались и смеялись — ведь умер палач и теперь все должно измениться. Однако смерть Сталина принесла облегчение лишь уголовникам, осужденным на срок до шести лет, — им объявили амнистию. А для политических режим сделали даже более жестким. Это в конечном счете и привело к восстанию. 25 мая охранник с вышки выпустил автоматную очередь по группе заключенных, которые пели украинскую песню, убив двух и ранив четырех из них. Через несколько часов все заводы дали длинный гудок — сигнал к забастовке. Сразу же заключенные в рабочей зоне отказались трудиться, а из жилой зоны выгнали охрану и персонал.
*Строительная бригада в «Норильлаге», созданная из заключенных-украинцев
Администрация неоднократно пыталась заставить нас выйти на работу. Лагеря окружили, а установленные на вышках пулеметы периодически открывали стрельбу над головами узников. Когда это не помогло, нас предупредили, что готовят штурм, и предложили выпустить из лагеря людей, которым до окончания срока остался год. Таким образом лагерное начальство хотело уменьшить численность бунтовщиков. Мы выпустили часть заключенных, а за ними и тех, кому до свободы оставалось три года. Но на предложение выпустить и «пятигодичников» ответили отказом. Тогда в лагерь заехало несколько пожарных машин и начали поливать заключенных из брандспойтов. Длилось это недолго — мы перевернули машины и порезали шланги.
Среди ночи лагерь попытались разделить на две части с помощью нескольких колонн солдат, однако все заключенные собрались в одном месте. После на территорию строем зашли 400 автоматчиков, которые приготовились в упор расстрелять бунтовщиков. Все мы (а это несколько тысяч человек) разобрали на кирпичи печи, вооружились выломанными досками и, впритык приблизившись к автоматчикам, начали кричать: «Убирайтесь отсюда! Мы не сдадимся!» Солдаты стояли перепуганными, но держали оружие наизготовку, ожидая приказа открыть огонь. Они понимали, что находятся на волосок от смерти. И мы были готовы стоять насмерть. В таком психологическом противостоянии прошло несколько минут, после чего автоматчикам поступила команда выйти за ограждение.
Напряжение немного уменьшилось. Мы образовали комитеты и выдвинули администрации требования, среди которых — сокращение рабочего дня с 10—12 до 7—8 часов, улучшение бытовых условий и медицинского обслуживания, пересмотр личных дел политических заключенных, приезд для переговоров комиссии из Москвы… Начальство выслушало нас, и из Москвы действительно прибыла комиссия, пообещавшая удовлетворить все наши требования. Однако слово свое не сдержала — самых активных участников бунта под видом этапа начали вывозить из лагерей, чтобы посадить в закрытые тюрьмы. Узнав об этом, мы возобновили бунт, в ответ на который администрация ввела в лагерь солдат, выходцев из кавказских республик, которые открыли огонь на поражение. Тогда за несколько часов было убито около 200 человек. А вечером того же дня стало известно, что главу НКВД Берию объявили врагом народа. Эта новость ошеломила начальство, и десять дней нас вообще не трогали. Вскоре в «Норильлаг» прибыл уполномоченный от правительства полковник Михайлов, который пообещал ослабить режим и удовлетворить наши требования…
«На воле я встретил „стукача“, который сдал нас с товарищами»
После восстания часть заключенных из Норильска, в том числе Андрея Бонку, вернули баржами в Красноярскую пересылку, откуда отправили в Колымские лагеря на золоторудники. Здесь заключенный из Закарпатья и пробыл до августа 1956 года. Его освобождение стало возможным лишь после ХХ съезда КПСС и развенчания культа личности Сталина.
— В лагеря прибыли специальные комиссии, которые пересматривали дела политзаключенных, — говорит собеседник. — Меня тоже вызвали для дачи объяснений. Кто-то из комиссии, листая страницы дела, грозно обратился ко мне: «Ах ты такой-сякой! Выступаешь против советской власти, а мы тебя освободить хотим. Покайся и проси прощения!» «А за что просить прощения? — отвечаю. — Меня осудили ни за что, я невиновен». «Вот ты, значит, какой герой! Тогда марш назад!» Вернулся я в лагерь, лег на нары и думаю: «Зачем так поступил? Лучше было вообще промолчать». Но начальник лагеря вступился за меня — видно, хотел избавиться от части заключенных. И среди ночи за мной в барак пришел офицер: «Бонка, собирайся!» Через несколько дней мне изготовили паспорт (первый в жизни), дали справку о снятии судимости «из-за несоответствия обвинения» и отправили домой. В общей сложности я отсидел десять лет, месяц и 23 дня… Затем была долгая дорога (18 суток!) домой и встреча с родными — с объятиями и слезами. Пока я сидел, отца в 1949 году тоже осудили и отправили в лагеря за кулачество. Он вернулся домой через четыре года —после смерти Сталина (сельсовет написал ходатайство, что отец был «умеренным» кулаком), с надорванным здоровьем и прожил еще шесть лет.
Вскоре после освобождения Андрей Андреевич женился и попытался получить высшее образование, так как работать физически из-за плохого здоровья не мог. Поступить в вуз ему позволили лишь с шестого раза.
— Лагеря снятся мне до сих пор, — вздыхает Андрей Бонка. — А в первые годы я так кричал во сне, что мама, а затем жена, будили меня. Однако появлялась и тоска по тем открытым отношениям, которые были между политзаключенными. Чтобы заглушить ее, я уходил из дому и бродил по горам.
Полностью реабилитировали Андрея Бонку только в 1991 году, когда он уже был на пенсии. Бывший политзаключенный даже смог посмотреть в архиве СБУ свое дело.
— Меня и других товарищей сдал однокурсник, с которым мы когда-то жили в одной комнате, — говорит Андрей Андреевич. — Мы и сами знали, кто «стукач», просто не имели документальных подтверждений. Я видел в деле его докладную, в которой написано: «Я неоднократно докладывал вам, что Бонка читает запрещенную литературу…» Были там и позитивные характеристики от преподавателей техникума, они хоть как-то пытались спасти нас, молодых парней, от лагерей… Того «стукача» я встречал уже после освобождения, он работал инспектором в Виноградовской средней школе. Очень хотелось подойти и врезать ему как следует, но я сдержался.
С 1992 года Андрей Бонка — председатель Тячевской районной организации Всеукраинского общества политических заключенных и репрессированных. Члены общества проводят ежемесячные собрания и отмечают государственные праздники, особенно День независимости Украины. Сейчас все они с тревогой следят за событиями на юго-востоке страны.
— Путин ностальгирует по СССР, хочет вернуть его былую мощь и готов ради этого пойти войной на своих братьев, — считает Андрей Андреевич.— Он не может смириться с тем, что украинцы строят свое собственное государство. Но на самом деле СССР был не великой страной, а тюрьмой народов, в которой жестоко преследовалось инакомыслие, не соблюдались элементарные гражданские права и царило пренебрежение к человеческому достоинству, жизни. Я ощутил это в полной мере на собственной шкуре…
5371Читайте нас у Facebook
