— Андрей, вы ведь по образованию военный журналист?
— Да, я закончил Львовское высшее военное училище, потом Киевский военный гуманитарный институт, а в прошлом году еще и Одесскую юридическую академию (заочно). То есть у меня есть и профильное образование.
— Вы можете уже сказать, что вникли в новую работу?
— Еще не до конца, потому что юридическое поле у нас постоянно меняется. Но мой бывший редактор говорил, что журналист — это человек, который работает как прокурор и немножечко лучше. Царствие ему небесное, капитану первого ранга Тимощуку Юрию Антоновичу, главному редактору газеты «Флот Украины», которая выходила в Севастополе.
— Вы там начинали?
— Да, лейтенантом. Я стал единственным корреспондентом в созданной в 1992 году газете. В редакции были главный редактор, первый заместитель главного редактора, ответственный секретарь и редактор отдела. А корреспондент один я. Зато журналистские навыки — что-то искать, откапывать, смотреть и видеть — пошли впрок. Потом работать стало проще.
— Так вы были свидетелем первого противостояния Украины и России в Крыму?
— Да, это как раз началось летом 1992 года.
Помню, редактор тогда говорил: человек, который читает флотскую газету, должен чувствовать запах сурика (специальная корабельная краска) и пороха. Перефразируя его слова, скажу: человек, читающий материал о работе прокуратуры, должен слышать звон ключей от камеры и стук судейского молотка. И если он это прочувствует — ему не захочется попадать в подобную ситуацию.
К сожалению, сегодня, по моим наблюдениям, в основном только благодаря нашим сообщениям люди видят, что ведется борьба с преступностью. Ведь информации о судебных решениях почти нет. А раз этого нет, люди ничего не боятся. И торжествует теория безнаказанности.
Мне часто пишут в «Фейсбуке»: почему вы не ловите большую рыбу? Во-первых, отвечаю, это подследственность не наша, а НАБУ. А по большому счету, говоря о крупных рыбах, я всегда напоминаю о теории разбитых окон.
— Это о том, что если не стеклить всякое разбитое окно, то наступит хаос и разруха?
— Да, это о том, что, если одно окно не застеклил и оно осталось стоять таким, разобьют следующее, вынесут все. Маленькое порождает большое.
— Вам в прокуратуре дали карт-бланш? Вы, например, можете затребовать любую информацию?
— Да. С этим условием меня и приглашал на работу в ГПУ Юрий Луценко. Он сказал: я понимаю работу журналиста, и для точности передачи информации, если есть необходимость, вы можете затребовать любое дело. Либо подойти к следователю или прокурору переговорить. И это несмотря на то, что у нас в Уголовном процессуальном кодексе появилась 220-я статья и теперь можно оглашать информацию только с письменного разрешения следователя.
— А как, по-вашему, при таком строгом законодательстве все-таки происходят утечки? Как в случае с Холодницким, например, когда результаты его прослушки были опубликованы?
— Как правило, утечки — это работа конкурентов. Только они заинтересованы в утечке информации.
— С 2014 по 2017 год вы были «голосом АТО», каждый день выходили на пресс-брифинги, рассказывали иногда о победах, но чаще, к сожалению, о потерях. Наверняка это было непростое время в вашей жизни. Вас узнавали в метро? О чем люди спрашивали вас, узнавая?
— Разные были вопросы. Первый и самый главный: когда закончится война? Второй: почему вы без охраны? Но чаще пытались просто поговорить, узнать чуть больше, чем на брифингах.
— Когда у вас появилось ощущение, что война между Украиной и Россией действительно началась?
— В 1992 году. Просто ситуация долго тлела. Никто не верил, что Россия может напасть. Но еще тогда в общении с офицерами российского флота уже чувствовалось это противостояние.
— У вас в Крыму остались знакомые из тех, кто перешел на сторону России?
— Несколько офицеров, в том числе и из пресс-центра флота. И в Евпатории мой товарищ остался, он был замполитом пэвэошной бригады.
— Вы с ними говорили в 2014 году и после этого?
— Мы переписывались в соцсетях, тогда еще «Одноклассники» были очень распространены. Там были и крики о помощи, и вопросы типа «что же нам теперь делать, почему Киев молчит?» А потом он написал, что была команда закрыть все склады с оружием, опечатать и просто ждать. Это когда появились ряженые казаки у ворот воинских частей…
Люди не могли поверить в то, что те, кто с ними на причальной стенке бок о бок стоял, вместе ходили семьями в кино, так изменились. В лучшем случае ребят предупреждали: нам приказали украинцев закрыть, поэтому отправляй семью отсюда как можно быстрее. И это максимум, что могли сделать…
— Во время Евромайдана вы чем занимались?
— Не хочу этого афишировать и составлять конкуренцию очень известным людям. Иногда вытаскивал друзей, которых было много на Майдане, из рук правохранителей в том числе. У меня была корочка сотрудника Администрации президента, и я этим пользовался.
— У вас ведь еще есть опыт работы в миротворческом контингенте. Скажите, в Ираке вы не одновременно с Надеждой Савченко служили?
— Нет, лично с ней не встречался. Но, когда в 2006 году работал в пресс-службе Министерства обороны, помню, как принималось министром Гриценко решение о зачислении ее на учебу в харьковский военный университет.
— И какими были аргументы?..
— Там не так аргументы были, как напор. Не знаю, кто за ней стоял тогда. Но, возможно, она действительно была со стержнем и шла к своей цели напролом…
— Понятно. С Надей вы в Ираке разминулись. А вы-то чем там занимались?
— Я улетал в Ирак с самой первой группой. 17 августа 2003 года мы из «Борисполя» вылетали в Кувейт, а оттуда марш-броском на Ирак.
— По пустыне?
— Да, это было серьезнейшее испытание. Первыми бортами переправили в Кувейт механиков-водителей той техники, которую доставили паромом из Николаева. К сожалению, оказалось, что с нами нет ни одного переводчика. И когда начальник штаба бригады спросил, кто хоть немножко знает английский, я вызвался помочь. В кувейтском порту мне пришлось стоять рядом с местным супервайзером, который командовал разгрузкой нашей техники. Я переводил ребятам весь инструктаж… А потом тремя колоннами выдвинулись в Ирак. Я был во второй колонне, в машине с военной полицией и нашими журналистами, которых сопровождал. В мою задачу входила организация их работы.
Был август, жара градусов под 50. Но тяжелее всего, конечно, пришлось механикам-водителям раскаленных бронетранспортеров. К тому же мы приехали туда со своим топливом, и машины не с дизельными двигателями просто глохли от жары. Не выдерживала колесная техника. У водителей-механиков не было карт, никто им толком заранее маршрут не проложил. Надеялись рывком проскочить пустыню. В марш отправились без питьевой воды. И я был вынужден на каждом контрольном пункте просить у местных военных воду и распределять ее по колонне. Кувейтцы входили в наше положение и отдавали нам свои запасы.
Когда мы пришли в полном составе и со всей техникой на базу «Эль койот», никто не поверил, что в колонне за старшего был только я, подполковник. Мы были настолько изможденными, что сил хватило лишь на то, чтобы выпить воды, упасть на что-то и заснуть.
На марше по территории Кувейта ребята в БТРах часто теряли сознание, потому что температура в кабинах доходила до 70 градусов. Я разрешил солдатам снять верхнюю форму, остаться в майках и просил регулярно поливать друг друга, чтобы БТР не ушел в никуда, не врезался куда-нибудь. И таким образом без потерь довел всю колонну в промежуточный американский лагерь.
— В Ираке шли боевые действия, а вы прибыли туда в майках…
— На базе мы уже получили бронежилеты. И первый негативный опыт, связанный с ними. Командир бригады приказал всем построиться в полной амуниции. Было около 11 часов дня, солнце стояло практически в зените. Бригада вышла в бронежилетах, в касках — и через семь минут после того, как началось построение, ребята начали просто падать, как шахматные фигурки. Комбригу сказали: уводи людей в палатки, собери у себя в командной палатке только командный состав и никаких общих построений под палящим солнцем.
Тогда многое было впервые. Украина ранее никогда не принимала участия в подобных операциях, тем более таких масштабных. Командировка для 1600 украинских миротворцев длилась полгода, потом была ротация. Первый состав приходил в себя и начал уже осознанно выполнять обязанности только на второй месяц — изучали карты, местность, особенности поведения и обычаи местного населения. Но психологически не были готовы к выполнению поставленных задач.
Мы знали, что такое миротворческая миссия в Боснии и Герцеговине, в Косово, в Восточной Словении. Там был практически наш климат и люди одного вероисповедания… Но в Ираке было, я бы сказал, другое измерение: там у людей совсем другие понятия о дружбе, товариществе…
— Вы общались с местными?
— Да. В нашей бригаде было несколько человек, которые знали арабский язык. К сожалению, три из них — девушки. А в арабском мире женщин не принято слушать или прислушиваться к ним. Но местные вынуждены были это делать, потому что женщины были переводчицами у наших командиров. Первое время мы как раз работали с местным населением, изучали их потребности. Для нужд местных американцы выделяли средства на восстановление электрокоммуникаций, водоснабжения, учебники для школ и все остальное. То есть мы устанавливали военно-гражданское сотрудничество, чем ранее никогда не занимались. Кстати, сейчас полученный в Ираке опыт удачно используется в зоне АТО.
— Вы в Ираке служили полгода?
— Нет, год и 17 дней. По итогам первой ротации я передал в Киев свои рекомендации включить в состав следующей бригады представителей духовенства. Потому что психологически ситуация на базе была сложной. К нам в пресс-центр приходили ребята и просили: можно с вами просто поговорить, потому что командиры нам уже надоели. Люди ведь разные. Одни готовы долго терпеть напряжение, другие быстро взрываются. В ситуации напряженности психологический порог быстро дает о себе знать.
Кроме этого, нам очень нужна была газета. Не просто боевой листок, а настоящая газета о жизни солдат, их проблемах, подвигах. Ведь мы несли службу в разных лагерях, разбросанных по всей провинции Васит. Связь поддерживало только командование между собой. А после того, как в составе бригады появилась редакция газеты «Миротворец», обмен новостями стал постоянным, это позитивно действовало на ребят.
— Вам пришлось писать и о потерях в украинском миротворческом контингенте…
— После боя в Аль-Куте я оказался на главном блокпосту «Золотые ворота». И как раз подъехал БТР из Аль-Кута, на котором наш хлопец лежал с разорванным от гранаты броником… Он был в сознании. И, увидев меня с фотоаппаратом, попросил: только не снимайте меня, чтобы мама не увидела. Я не сфотографировал. И до сих пор не жалею. На курсах в Швейцарии, США, Британии нам объяснили, что такое журналистская этика в боевых условиях — никогда не показывать открытые раны. Потому что неизвестно, как может повести себя человек, который увидит такой снимок. Увечья, ранения, боль на войне допустимо показывать только через реакцию людей, которые это видят. Либо если кто-то лежит — то только издалека, чтобы не было видно подробностей. Это надо четко понимать и следовать этому. То, что творится сейчас, не входит ни в какие рамки этики журналистики.
— Как вы думаете, какая цель у российских СМИ, которые в прямых эфирах, а также в газетах публикуют фотографии тел погибших украинских воинов на Донбассе?
— Я знаю, что в Москве в составе Минобороны создан специальный департамент в составе порядка 200 человек: психологи, психиатры, журналисты, в том числе и мои коллеги, которые со мной учились во львовском училище. Именно такими снимками они пытались запугать нас и местное население. Перед ними стояла задача: ввести украинских военнослужащих в состояние стресса и держать в таком состоянии до тех пор, пока мы не сдадимся. Они работали в нарушение всех правил журналистской этики. Пытались делать все наоборот. В том числе и на мою личную почту присылали письма с угрозами.
— Чего они добивались?
— Посеять страх, сломить сопротивление, — продолжает Андрей Лысенко. — Но ничего у них не получилось. Мы шаг за шагом развенчивали их мифы, раскладывали на атомы их сказки о распятых мальчиках и прочем. Даже жители так называемой серой зоны поняли, кто есть кто.
— Помните свой самый тяжелый день на посту спикера АТО?
— Июль 2014-го, после обстрела «Градами» нашего полевого лагеря в Зеленополье. Там погибли и получили ранения много наших ребят. Тогда не верилось даже, что такое может быть…
— Многих вы потеряли на этой войне?
— Погибли два моих подчиненных. Один из них Герой Украины Иван Зубков — в Донецком аэропорту. Во львовском училище в нашей военно-морской роте он был самым маленьким по росту курсантом и безотказным человеком. Его любили все.
В аэропорту Иван был замкомандира по воспитательной работе. Когда поступил приказ выходить из ДАПа, он отказался, сказал: я буду выходить со всеми нашими ребятами, которые там остались… Потом был подрыв терминала, и всех их там накрыло.
А второй — капитан Лабудкин. Погиб, выполняя задание под Иловайском.
— Андрей, что страшнее: открытая война, где понятно, кто враг, а кто побратим, или скрытое противостояние внутренних противников на мирной территории?
— Ну, это самое страшное не только для военных, но и для простого обывателя. На войне понятно: там есть черное и белое. Даже диверсионно-разведывательные группы, которые действуют скрытно, ты ждешь и готовишься к их появлению.
А вот здесь — как раз та ситуация, которую я называю вторым фронтом, где главная ударная сила — это борьба с коррупцией. На мой взгляд, много средств международные организации вкладывают в эту борьбу, в создание общественных организаций, новых госучреждений: НАБУ, ГБР… Но мало учитывают то, что не всегда можно деньгами побороть коррупцию. Необходима работа с людьми.
Я бы отметил именно человеческий подход генпрокурора Луценко к этой борьбе. Он пытается рассказать о ней человеческими словами. Ведь необязательно информировать о преступлениях, перечисляя статьи криминального кодекса. Это первое. Второе: очень нехотя сторонники, да и противники, говорят о проводимой Луценко реформе прокурорской системы. Но чего только стоили усилия, чтобы избавить прокуратуру от следствия. А ведь там коррупционная составляющая просто зашкаливала.
Далее. Ранняя подготовка прокуроров. Недавно в Академии прокуратуры состоялся набор слушателей по новой системе. Все мы надеемся, что для них закон и справедливость станут не красивым лозунгом, а целью работы, в которую предстоит поверить не только новым прокурорам. Если сам в это не веришь, никогда коррупцию не победишь. А если есть в тебе уверенность в законности и справедливости, значит, у тебя все получится.
В последнее время я часто общался с коллегами в странах ЕС. Они иногда спрашивают: как вам без специальных органов (которые у них, например, давно работают) удается сдерживать вал коррупции? Я отвечал: мы просто делаем свое дело. Правда, не всегда находим поддержку в СМИ. Но такова жизнь: журналисты предпочитают больше говорить о проблемах, к сожалению. Так уж сложилось, что нам стыдно говорить о том, что у нас есть успехи, ведь не поверят же. Но я буду все равно на этом настаивать. Я приверженец того, чтобы рассказывать не только о негативе, но и об успехах. Должен быть баланс.
— На ваш взгляд, когда закончится война?
— На Донбассе она еще не начиналась. У нас пока идет боевое противостояние. Понимают это только те, кто серьезно и напрямую с этим связан. Даже наш военно-промышленный комплекс и его руководство не до конца понимают, для чего существуют. По крайней мере, у меня такое ощущение.
— А на внутреннем фронте когда ждать победы?
— На этом фронте серьезной проблемой являются политики, которые, не задумываясь о последствиях, во вред своей стране и своим избирателям частенько пытаются достигать только личных политических целей. Правда, есть часть деятелей, которые отдают себе в этом отчет и действуют во благо государства. Но, к сожалению, они зачастую не столь популярны, как те, кто с фальшивыми лозунгами и обещаниями — всем дать всего и побольше — пытаются проскочить вперед. Однако я возлагаю надежду на людей, которые искренне и по-настоящему болеют за нашу страну и делают все для того, чтобы она выжила в этом противостоянии.
2185Читайте нас у Facebook
