Решив покончить с нецензурной бранью на столичных улицах, общественность выступила с инициативой за каждый «матюк» штрафовать на сумму от 20 копеек до одного рубля серебром
Самыми отчаянными сквернословами среди киевлян некогда считались кучера и извозчики. Горожане старались лишний раз не проходить мимо их биржи на улице Константиновской, возле Успенской церкви. Но это не помогало. Извозчики ставили свои экипажи так, чтобы затруднить свободный проезд, а сами, «шатаясь тут по дороге, проезжим и прохожим людям, а часто и женщинам, причиняли разные обиды, грубости и ругательства… »
Генерал-губернатор изумлялся тому, как быстро появились на стенах беседки гнусные стишки и надписи
Кучера имели свои счеты с городом. В старину пришлые люди не могли устроиться в Киеве, найти хорошую работу, обзавестись хозяйством. Они навсегда оставались бесправными чужаками и изгоями, вот и платили «гражданам Подола» грубостью, хамством и сквернословием. Не зря в народе говорили: «Ругается, как извозчик». Кучерская грубость служила мерилом бескультурности. Одно время Киев справлялся с уличными буянами и слыл вполне благопристойным городом. Киевская вежливость, приветливость и общительность отмечается в записках путешественников конца XVIII и начала XIX столетия. Однако дни благопристойности были сочтены…
«Хульный бес» (так в старину называли нецензурную ругань) проник в студенческую среду. Дело в том, что после реорганизации старой Могилянской академии состав студенчества существенно изменился. В него влились первые наши разночинцы — дети сельского духовенства. Не найдя общего языка с горожанами, «чужаки» стали им хамить. По сути, в этом они ничем не отличались от кучеров и извозчиков. Только грубили они в письменной форме: исписывали похабными надписями заборы, стены домов, парковые павильоны и скамейки.
Первым обратил на это внимание генерал-губернатор Желтухин. Прибыв в Киев, он начал знакомство с городом с Государева сада (ныне парк, прилегающий к зданию Верховной Рады) и, зайдя в знаменитую парковую беседку на Главной аллее (возле теперешнего пешеходного паркового моста), обнаружил на ее стенах «множество начерченных карандашных знаков и в особенности стихов, показывающих вольнодумство и безнравственность». Беседку тут же перекрасили, но на следующий день надписи появились вновь. Генерал стал осматривать стены ежедневно и, изумляясь, наблюдал, как быстро покрывали все свободные места на стенах беседки гнусные стишки и надписи.
Чтобы увидеть этих проворных киевских бесенят, генерал стал выходить на прогулку с утра пораньше и, наконец, добился своего. «Вчерашний день, — писал он митрополиту Евгению Болховитинову, — обозрев лично Государев сад, я видел в беседке двух студентов духовного ведомства, которые, заметив меня, тотчас скрылись, но в то же время на стене я нашел недоконченную надпись, весьма неблагопристойную по своему содержанию». Генерал призывал владыку обратить внимание на гнездо сквернословия, свитое «хульным бесом» в его духовной академии. Но митрополит Евгений, защищая честь ученой корпорации, категорически отверг «нападки» генерал-губернатора. В то утро, утверждал владыка в ответном письме генералу Желтухину, никого из студентов академии в саду не было, потому что все они до обеда занимались «классическим делом». «Впрочем, — писал владыка, — для предотвращения впредь подозрений на академистов я предписал академии и семинарии обязать подписками всех своих наставников и учеников не ходить никогда в Государев сад. Ибо и правилами святых отцов запрещено ходить духовным людям на позорища».
«Спасаясь от грубиянов, дамы порвали себе платья»
Указ соблюдался три десятилетия. Лица духовного звания не посещали театры, парки, народные гулянья и другие «позорища». Однако со временем запрет владыки потерял былую силу.
«Один из сельских священников, — пишет епископ Порфирий Успенский в своих записках, — с женою и с приятелями своими подгулял в Шато-де-Флер (гостиница в городском саду) и с верхнего балкона изволил выливать из себя воду в виду всех гуляющих. Такой мерзкий поступок удивил и огорчил их. Полиция дала мне знать о нем, и я на другой день позвал к себе похабного попа и розно исповедал его, а всем благочинным предписал оповестить всех подведомых им церковнослужителей, чтобы они, приезжая в Киев, не смели ходить в харчевни, трактиры и туда, где бывают народные гульбища, под опасением весьма старого наказания за нарушение сего предписания».
Владыка преувеличивал значение своего постановления. И после его запрета люди в рясах упорно мелькали в хронике разгульной жизни города. Надолго запомнились киевлянам подвиги попа Александра из села Пирогово под Киевом. Выпив добрую чару «простого вина» (водки), он вооружался оглоблей и громил среди Голосеевских лесов хозяйственные обозы Лавры и других монастырей. Монахов он считал паразитами, а грабеж их добра — актом справедливости. «Военная добыча его при этом преимущественно состояла из поросят и кур, — вспоминал писатель Ясинский. — Ходил он в своей деревне Пирогово в красной рубахе, считал босяков хорошими людьми и уверял, что, когда будет революция, он вооружит их дрекольем и пойдет громить Лавру. Хлебосол он был первый, пожалуй, в уезде, и крестьяне в нем души не чаяли. В церкви он говорил проповеди большей частью нецензурные и, случалось, смешил паству и трогал до слез».
Во второй половине ХIХ века улицы города заполонили мастеровые и босяки. Теперь площадная брань звучала по всему Подолу и понемногу начала перемещаться по Владимирскому (тогда Александровскому) спуску в сторону Верхнего Города. «Когда бы вы ни отправились в городской сад, — жаловался современник, — везде по склону к памятнику Крещения вы увидите кружки мастеровых, занимающихся азартными играми и невообразимой руганью. Публичная азартная игра среди белого дня, под открытым небом, на стогнах града, так сказать, признаюсь, несколько удивила меня, но площадная брань при этом окончательно возмутила».
В этой же газетной заметке описывается и характерная сцена у выхода из Городского парка. Хулиганы осыпают компанию гуляющих горожан матом. Те встают в позу, но не выдерживают и обращаются в бегство. Автор заметки пытается называть вещи своими именами, но это у него плохо получается: «Гулял я и наслаждался видами вместе с дамами — и вдруг… Спасаясь, дамы порвали себе платья, а я, читатель, впал в некоторую ажитацию — и вышло неблаговидно».
Тогда киевлянам все еще казалось, что матерщина — явление временное. Мол, наши деды жили без нее, и мы, дай Бог, с ней справимся. В 1863 году общественность города выступила с инициативой относительно матерщины — особым «Киевским проектом». Предлагалось брать штраф за каждый «матюк»: «В первый раз — 25 коп. , во второй — 50 коп. , а в третий — 1 руб. серебром». Собранные деньги решено было обратить «в пользу богоугодных заведений». И это все, что нужно сделать, чтобы каждый «порядочный человек, не говоря уже о дамах, мог пройти по улицам без того, чтобы не услышать minimum пять раз таких слов, которые и неудобны в печати и в высшей степени оскорбительны для всех и каждого».
Широко разрекламированный «Киевский проект», как и следовало ожидать, никакого успеха не имел. Сквернословие распространялось во всех слоях населения. Вскоре на языке городских подонков заговорила лучшая, самая образованная, воспитанная на классике гимназическая молодежь.
«Интеллигентный мат» прижился среди образованной публики
От обычной площадной брани «интеллигентный мат» несколько отличался. Простонародную матерщину обычно сопровождали крик, шум, скандал, мордобитие. Гимназисты же матерились не от злости, но из озорства, из желания выглядеть старше своих лет, казаться эдакими бывалыми парнями, искушенными в мирских делах. «Первые месяцы моего пребывания в гимназии, — пишет киевский мемуарист Анциферов, — были отравлены «хульным бесом». Особенно ужасало меня то, что такие гимназисты, как Вышомирский, исключительно начитанный, с острым умом, с большими способностями, не отставал от других в сквернословии и сальных разговорах. Я как-то высказал ему свое удивление.
- А что же тут плохого, Анциферов? Раз эти вещи существуют, их нужно называть так, как они называются».
«Интеллигентный мат» таки прижился среди образованной публики. В 70-х годах прошлого века на него была даже мода. Матерились, опять-таки, не со зла, а ради пикантности, чтобы выразить свой протест против «репрессивных тенденций классической культуры» (мол, всем хочется материться, но смелости не хватает). В те годы в «хороших домах» среди разговоров о Борхесе и Дали можно было услышать такие фразы: «Да вы просто блефуете, ну вас на… !» Или: «Красота-то какая,… мать!» Кому-то такой стиль нравится по сей день. Но все же не стоит забывать: ни Пушкин, ни Лермонтов сальных своих стишков (кто из нас без греха?) не печатали. И гордились не ими, а теми, которые учат теперь в школах.
Недавно мне пришлось прокатиться по Днепру в обществе молодой творческой интеллигенции. В салоне говорили умные речи и читали хорошие стихи. А потом микрофон перешел в руки сочинителя виршованой похабщины. И тут началось: «От б…, таки м… ак нарвавсь!… » Все вроде бы оставалось на месте. Днепр, прекрасные киевские горы. В салоне молодые умные лица. Но что-то главное — сердечное — улетучилось бесследно…
223Читайте нас у Facebook
