«25 апреля 1986 года в небе над атомной станцией проплыл небольшой самолет. Раньше такого не было!.. »
Николай Носач на Чернобыльскую атомную станцию пришел в 1982 году. Работал вначале слесарем, а затем машинистом турбинного оборудования. Сегодня он рассказывает читателям «ФАКТОВ» о страшных днях катастрофы.
«Накануне показалось, что сменщика вижу в последний раз… »
-- 25 апреля 1986 года стояла хорошая погода. Настроение было приподнятое. Я собирался в отпуск, -- вспоминает Николай. -- Осталось отработать две смены. На вечер планировались испытания турбогенератора. Потом их перенесли на ночную смену.
В 24. 00 я сдавал смену Юре Вершинину. Когда прощались, мне показалось, что вижу Юру в последний раз. Несколько дольше пожимал ему руку. Он спрашивает: «Что с тобой?». А я сам не понимаю… Уехал домой и лег спать. А в 1. 25 произошла авария. И Юра вскоре умер.
Ночью послышались крики с улицы. Я подумал, что соседи, наверное, на рыбалку собираются. А в шесть утра проснулся от стука в дверь. Испуганная соседка сообщила, что на станции сильный пожар и посоветовала закрыть форточки…
Внизу у дежурной общежития был телефон, я пытался дозвониться на станцию, но там никто не отвечал. Я сел в свои «Жигули» и поехал на работу.
Ближе к станции я встретил «скорую помощь» с включенной мигалкой. Дороги были перекрыты, везде стояли милицейские посты. Перед самой станцией -- еще один. Было прохладно и молодые милиционеры разожгли костерок. Ребята стояли безо всяких средств защиты, в мундирчиках. Предъявив пропуск, прошел на территорию. Передо мной открылась страшная картина: здание четвертого блока и реакторного отделения разворочены, над ними зарево и клубится пар, из поврежденных труб течет вода. Как после бомбежки.
Я поднял в машине стекла и поехал на проходную. Дорога под колесами обычно светло-серого цвета стала черной от графита, выброшенного из реактора, черной как свежеукатанный асфальт.
-- Той ночью, когда произошел взрыв, я проснулась от того, что услышала хлопок. Как будто самолет преодолевает звуковой барьер, -- рассказывает Галина, супруга Николая, -- но я снова заснула. На следующий день около 12 часов я позвонила в горком партии и спросила: «Почему ничего не сообщаете? На улице гуляют дети. Надо что-то делать!» Меня строго оборвали, спросили фамилию и велели прекратить сеять панику. Еще через день, сама не предполагая, что все так серьезно, я решила вымыть окна. Когда потом стала стирать рубашку, в которой занималась уборкой, она вся засверкала фиолетовыми переливами. Пришлось выбросить.
Кстати, о самолетах. 25 апреля над городом неожиданно пролетел какой-то маленький самолет. Раньше этого не было, так как город считался закрытой зоной. Самолетик летел бесшумно, словно планер. Многие припятчане его видели.
-- К восьми часам я снова поехал в город встретиться с ребятами из своей смены, -- продолжает рассказ Николай. -- Но там никто ничего не знал, все были в шоке. Вернулся домой, отдохнул и пошел на автобус, чтобы ехать на работу. Нас привезли на центральную проходную, где сразу выдали большие таблетки йода, их нужно было сразу выпить. Пропускник весь был завален формой нашей охраны. Нам приказали собраться на третьем блоке.
Из руководства на блочном щите был только заместитель главного инженера по эксплуатации второй очереди, который рассматривал какие-то схемы. Он приказал мне пойти на четвертый блок, открыть задвижку для подачи воды на реактор. Я спросил, сколько там рентген. Он резко оборвал: «Что мы сейчас будем ходить замерять, нам нужно дело делать. Вы что, хотите, чтобы мы отсюда машинами трупы вывозили? Ты коммунист, давай вперед без разговоров. Возьми в помощники еще одного и идите».
Мы с помощником надели кое-какую защиту, не рассчитанную на эти дозы, и пошли выполнять приказ. На границе третьего и четвертого блока встретили человека с дозиметрическим прибором и со средствами радиологической защиты. Он запретил идти дальше, сообщив, что там более 300 рентген. Лица этого человека я не запомнил. Знаю только, что он спас нам жизнь.
Наконец в два часа дня 27 апреля передали, чтобы все приготовились к эвакуации на три дня. Велели взять с собой продукты, документы и необходимые вещи. Уезжая, все думали, что вскоре вернутся. Оказалось -- навсегда.
«Тех, кто не хотел жить в Славутиче, увольняли с работы… »
Нам объявили, что можно выезжать личным автотранспортом. В городе было несколько тысяч легковушек. Всю радиацию, которую они намотали на колеса, мы благополучно развезли по всей Украине и другим республикам. Нас никто не останавливал. Вместе с семьей сестры жены мы направились к теще в Павлоград. Приехав, я поставил машину во двор. Дожди смыли с нее практически всю радиацию. Все это впиталось в асфальт и траву в палисаднике. Позднее, когда я приехал сюда с дозиметрическим прибором и все замерил, звенел весь двор.
Кто-то сказал, что при радиации полезно пить красное вино, особенно «Каберне». Но пили тогда все что было. Теща пошла по соседям и принесла нам трехлитровую банку самогона. Это был первый и последний случай, когда мне со свояком семья разрешила пить столько, сколько сможем. За один присест мы эту банку осушили.
На следующий день, после 1 мая, нас забрали в Днепропетровск на обследование в радиологическое отделение областной больницы. Мы надели самое лучшее. Но в больнице всю одежду и вещи, которые привезли с собой, нам велели сложить в целлофановые мешки и забрали. Разрешили оставить только обручальные кольца и часы.
Из 30 человек половину, в том числе сестру моей жены с ребенком, оставили на лечение. На нас, кроме трусов, ничего нет, а домой ехать как-то надо. В выданных полосатых пижамах, больничных тапочках, теплых халатах в ярких розочках мы и отправились в специальном автобусе домой. На выезде из Днепропетровска попросили водителя остановиться около автоматов с газировкой. Увидев нас в таком одеянии, люди шарахались. Многие разбежались, думая, что мы из дурдома. Возле поста ГАИ нас остановил автоинспектор. Водитель открыл дверь и пошутил: «Давай, скорей заходи. Я психов везу -- сейчас разбегутся». Инспектор в растерянности только и сказал, чтобы уезжали быстрей.
В середине июня отпуск закончился, и я вернулся на станцию. Семья осталась в Днепропетровской области. Работников наших цехов поселили в пионерском лагере «Сказочный», отсюда и возили на объект. Мы занимались дезактивацией оборудования. Шли разговоры о том, что станция будет запущена в эксплуатацию снова, поэтому мы готовили к пуску первый энергоблок.
В июле 1986 года нас переселили в поселок «Белый пароход». Жену тоже вызвали на работу -- она занималась организацией культурного досуга. Для нас пригнали трехпалубные теплоходы, говорят, что некоторые даже с Волги. Здесь была своя кухня. К нам с концертом приезжал Валерий Леонтьев, он тоже жил на теплоходе. К осени нас переселили в поселок Зеленый Мыс, разместили в сборных домиках. Работа на станции продолжалась -- по 12 часов в сутки.
Через год, осенью 1987 года, нам объявили, что весь личный транспорт надо пригнать в Припять и оставить там. Больше я своего «коня» не видел. Правда, взамен получил денежную компенсацию.
Впервые почувствовал себя плохо, когда ехал в машине. Ощущение такое, что умираю. Лекарств нет, к тому же уже темнеть стало. Постоял минут 30 на обочине -- вроде полегчало. Когда такое состояние повторилось, я сразу поехал на станцию скорой помощи. В течение трех лет приступы продолжались.
В 1989 году нам предложили переехать в Славутич -- город, построенный специально для чернобыльцев, в 60 километрах от станции. Жена была в восторге. Мне дали ключи от коттеджа, построенного прибалтами. Но при проверке двора дозиметр стал зашкаливать и трещать так же, как на станции. Я решил отказаться от такого жилья: у нас росли две дочки, жалко было.
В Киеве на тот момент у нас была временная прописка. В 1989 году работников станции, не желающих жить в Славутиче, уволили с работы с соответствующей статьей в трудовой книжке. Потом начальство распорядилось переселять людей в Славутич принудительно. Тогда мы жили на чемоданах, все время ожидая вызова. К счастью, вскоре принудиловку отменили. В трехкомнатной киевской квартире мы получили постоянную прописку, живем в ней до сих пор. Теперь уже вшестером, с семьями детей. Девять лет стоим на льготной очереди на улучшение жилищных условий. Но получим новое жилье, наверное, не скоро.
684Читайте нас у Facebook
