Роковой эксперимент с атомным реактором начали именно в тот момент, когда авария была практически неизбежна
Если бы Чернобыльская катастрофа произошла через десять лет после 1986-го, то последствия были бы во сто крат страшнее. Если бы на десять лет раньше, то о ней никто бы не узнал. Но первыми, кто выяснил, что именно произошло в Чернобыле 26 апреля 1986 года, были сотрудники Института атомной энергии им. Курчатова (теперь РНЦ «Курчатовский институт»). Мои собеседники -- доктор технических наук Владимир Асмолов, директор РНЦ по научной работе, директор Института проблем безопасности, и Андрей Гагаринский, директор РНЦ по внешней деятельности, вице-президент Ядерного общества России.
«Вы, ученый, не знаете?!» -- грозно вопрошали генералы
-- Мы сидели в субботу, 26 апреля, на совещании у министра среднего машиностроения Славского, говорили о достижениях в атомной отрасли, -- рассказывает Андрей Гагаринский. -- Потом шепот пошел, куда-то вызвали ныне покойного Валерия Легасова. Он мне сказал: «Я уехал, а ты оставайся пока… » И улетел, не заходя домой.
-- Совещание о достижениях мирного атома в день крупнейшей ядерной катастрофы… Нарочно не придумаешь.
-- Нам было сказано: что-то произошло на Чернобыльской станции, какая-то неприятность, разбираются. А в понедельник стало ясно: случилась отнюдь не неприятность. У нас в институте сразу был создан штаб -- неофициальный. Просто были вызваны специалисты, одни в Чернобыле добывали информацию, другие сидели круглыми сутками у нашего директора А. П. Александрова и думали, что делать. Ничего не было понятно: что произошло, как, какие меры принимать? Что делать с реактором -- подойти-то туда нельзя! И так работали до начала мая, когда ситуация несколько стабилизировалась, более или менее стало понятно, что происходит.
Я сам попал в Чернобыль в начале сентября, когда началось строительство саркофага. Мы опасались, что после того, как объект будет накрыт, изменится температура внутри реактора -- и может произойти все, что угодно.
Идеи у начальства рождались всякие. Как-то на правительственной комиссии перед собранием генералов и министров я должен был быстренько ответить на вопрос, надо ли крышу саркофага покрывать свинцом. Сидит такой важный заместитель председателя Совета Министров, генералы напряжены… И понятно, что нельзя сходу ответить, потому что все нужно рассчитать (что мы и сделали через сутки). Но ответ нужно было давать немедленно. А то сразу же грозное: «Вы, ученый, не знаете?!»
Самая большая проблема была -- запихнуть поближе к реактору всевозможные датчики. Любыми путями -- с вертолетов, из-под земли -- как угодно, чтобы понять, что там происходит. Мы прокладывали кабели, строители все время их рубили -- как обычно: одни делают, другие ломают… В этой борьбе прошел месяц, меня сменил Александр Александрович Боровой (эксперты от нашего института менялись ежемесячно), который и поныне руководит группой курчатовцев, работающих на «Укрытии».
-- Мы помним отношение властных структур к ученым как к главным виновникам аварии. Тем более, это вроде бы подтверждалось рассекреченными документами. На Политбюро в июле 1986-го рассматривался этот вопрос, там участвовали и Легасов, и Александров. По стенограмме можно понять, что ученые были в роли защищающихся…
-- В то время я достаточно близко был и к саркофагу, и к Старой площади. Тогда была обычная советская ситуация: в первую очередь надо было решить, кто виноват, -- поясняет Владимир Асмолов. -- И определял это Комитет партийного контроля ЦК КПСС. В списке виноватых -- люди, которые действительно имели к этому прямое отношение, и те, кто всеми своими силами боролся, чтобы устранить недостатки в конструкции реактора. Например, Владимир Петрович Рязанцев. Он заступил на пост директора отделения ядерных реакторов месяца за два до аварии, до этого вообще не имел дела с реакторами типа РБМК.
Мой заместитель Александр Калугин, начальник отдела РБМК, пришел после Фрейберга и Кунегина -- отцов этих реакторов, но он тоже получил выговор.
Виктор Алексеевич Сидоренко, первый заместитель главы Госатомнадзора, еще в 1983-м предсказывал ситуацию, подобную сложившейся в Чернобыле, в письме Емельянову, главному конструктору института, проектировавшего РБМК. И есть ответ Емельянова: мол, это настолько маловероятная ситуация, но мы, конечно, думаем и в 1987 году займемся… Сидоренко тоже получил выговор с занесением. Но в Чернобыле мы были единственными людьми, которые давали ответы.
Сегодня я спрашиваю себя, зачем так спешили запустить первый и второй блоки ЧАЭС сразу после аварии. Этого ни в коем случае нельзя было делать в 1986-м. А так -- солдаты, которые ни в какие реестры сейчас не попали, получили ненормальные нагрузки, очищая крыши этих блоков. Все эти документы я видел с грифом «секретно», поскольку был ответственным за подготовку комплексного отчета за 1987 год. Это 17-томный труд. И там написаны реальные вещи -- без натяжек.
«Отцам» РБМК коллеги говорили: «Нельзя этого делать!» А они отвечали: «Ничего страшного»
-- Есть разные формы ответственности у персонала АЭС и ученых, -- продолжает Андрей Гагаринский. -- У персонала есть инструкция, по которой нарушение оправдать очень тяжело. У ученого нет инструкции: никто до него эту конструкцию не создавал! Но у него есть прежде всего моральная ответственность. Я мальчишкой пришел в 1962-м в институт и был на семинаре, где обсуждался проект РБМК. Там спорили Фрейберг и его оппонент Скворцов. Фрейбергу говорили: нельзя делать реактор с положительным коэффициентом реактивности. Он доказывал, что это возможно. Сейчас мы так не делаем. А тогда, в 60-х годах, ученые думали иначе. Обвинить их юридически за это нельзя. Они в ответе только перед своей квалификацией и совестью.
-- Сегодня известны все составляющие аварии: недостатки физики реактора, недостатки конструкции системы аварийных остановов, ошибки персонала, -- напоминает Владимир Асмолов. -- В результате появилась формула: «персонал допустил, а реактор позволил». Теперь вспомните, какие ЭВМ у нас были тогда. Как мы могли все смоделировать? РБМК был рассчитан так, чтобы при максимальной мощности никаким способом в эту аварию ввести его было невозможно! Но у оператора было ошибочное представление, что работать на малой мощности менее опасно, чем на максимальной.
Оказалось, у РБМК есть уникальное «окно» на 200 мегаваттах, когда вода интенсивно превращается в пар и нагрузка на реактор резко возрастает. Если бы он работал на мощности 100 мегаватт, ничего бы не было. Если бы он работал на 400 мегаваттах -- тоже ничего. Но так случилось, что оператор начал эксперимент именно на роковых 200 мегаваттах.
-- А этого тогда не знали…
-- Нет. Это «окно» мы обнаружили к концу лета 86-го года с помощью самых мощных ЭВМ в СССР -- БЭСМ-6 и ЕС-1055. Четыре месяца круглосуточно эти машины только и считали. Но в инструкции оператора было записано: в активной зоне не должно быть меньше 30 регулирующих стержней. Только по специальному разрешению главного инженера. Меньше 15 -- запрет полный! А смена работала на шести.
Я знал оператора, который в ту ночь был на блоке. Я много раз моделировал ситуацию: чем он руководствовался? Знаете, чем отличается наш оператор от западного? Наш -- это, как правило, человек, окончивший престижный вуз, заряженный на поиск, на соревнование. Он вообще-то не оператор -- он ученый, черт бы его побрал! Исследователь! У американцев оператор -- это заучивший до автоматизма нужные действия выпускник технического колледжа, который неукоснительно следует инструкциям. Но и то, и другое -- плохо! Американец на станции Тримайл Айленд двое суток смотрел на плавящуюся активную зону и тупо следовал своей инструкции. И расплавил… Слава Богу, там ничего подобного Чернобылю не произошло.
Наш человек не такой! Ему было сказано: начать эксперимент на мощности порядка 1000--1500 мегаватт. Но он не смог блок зафиксировать на этой мощности, уронил его до нуля, в «йодную яму». Что говорит инструкция? Из «йодной ямы» можно выходить только через сутки. И не раньше. Но у нашего оператора включается азарт. Он начинает вопреки всем запретам, как резинку от трусов, тянуть реактор -- и вытягивает его до тех роковых 200 мегаватт. Он стабилизирует реактор на этой мощности (что сделать колоссально тяжело) и начинает эксперимент! А что было дальше, мы уже знаем. Непреложная истина: для оператора элемент творчества -- «плод запретный»! Хочешь заниматься творчеством, уйди с операторской работы.
Много раз мы анализировали, можно ли было уйти от взрыва. В принципе, выход был: не быстро -- потихонечку опустить все стержни. Но в ту роковую секунду найти этот выход было невозможно. И уже не столь важно, успел оператор нажать на кнопку аварийного останова или нет -- авария произошла бы. Повторим: обслуживающий персонал делал, а реактор позволил…
«Если бы над четвертым блоком был колпак, было бы еще хуже»
-- Забежим наперед: безопасны ли нынешние российские РБМК?
-- Я считаю, что РБМК сегодня ни в какое сравнение не идут с теми, которые работали в 1986-м, отвечает Владимир Асмолов. -- Физика их улучшена. Пример -- новый, пятый блок на Курской станции. Мы считаем, что российским РБМК ресурс продлят и они будут работать дольше, чем проектные 30 лет. Но есть вопрос философский, который у меня в голове крутится постоянно: реакторы РБМК имеют право на существование? На Западе они лицензию не получили бы. По одной простой причине: не выдержан принцип эшелонированной защиты. На пути распространения опасности должны стоять барьеры: топливная матрица, оболочка ТВЭЛа, первый контур, защитная оболочка. В РБМК нет четвертого уровня -- защитной оболочки.
-- Проще -- колпака?
-- Да. Но если бы он накрывал четвертый блок, было бы хуже. Колпак, скорее всего, разлетелся бы, потому что у нас они рассчитаны на 5 атмосфер. И разнос радиоактивности был бы большим. Однако в любом случае недопустимо отступление от общепринятой практики. Уровней защиты должно быть столько, чтобы максимально исключить аварию. Но сегодня, если меня попросить придумать какую-нибудь аварию на РБМК (не простую, не проектную -- с проектной все в порядке), сложную, с наложением отказов, то в принципе я могу придумать.
-- После аварии появилось утверждение, будто РБМК был «продавлен» в энергетику усилиями Анатолия Петровича Александрова, хотя конструкция оставалась «сырой».
-- Он вместе с Фрейбергом, своей правой рукой, на том уровне знаний считал, что это выход из создавшегося тупика. Была поставлена сложнейшая задача: тиражирование атомных станций. Но работал один Ижорский завод, делавший реакторы ВВЭР. В Волгодонске завод только строился. Но есть технология РБМК, которая обеспечивала оборонную мощь Советского Союза. И Александров был искренне уверен, что подсказывает правильный выход для энергетики СССР. Где-то в 1989-м Александров позвал кого-нибудь помочь ему в телепрограмме «Пятое колесо». Я пришел. И вот у него, глубокого старика, у которого в мае 86-го еще и жена умерла, ведущая спрашивает: «Что для вас был Чернобыль»? Старик задумался на секунду и говорит: «Чернобыль -- это трагедия всей моей жизни». А она ему и говорит: «Вы что-то легко к этому относитесь… » Представляете? Для него Чернобыль был действительно трагедией: Александров искренне верил, что реакторами РБМК он несет людям благо. Но не мог он себе представить, что с этими реакторами, рассчитанными на дисциплину военных ведомств, на гражданке будут легкомысленно обращаться.
-- Нужно помнить: атомная энергетика для Александрова была вторым делом жизни. Первым был атомный флот, -- замечает Андрей Гагаринский. -- Там он мог просчитать любую ситуацию для каждого винтика.
-- Но он принял чернобыльский удар на себя и таким образом, видимо, защитил многих ваших специалистов?
-- Человек, который «родил» РБМК -- Савелий Моисеевич Фрейберг, к тому времени уже ушел из жизни. И Скворцова -- его оппонента -- уже не было в живых.
«Легасов был далек от атомной энергетики»
-- Но была еще одна знаковая фигура -- академик Легасов. Он ассоциируется с образом распятого мученика. Это правильная ассоциация?
-- Нет, она не имеет никакого отношения к реальной фигуре Легасова. Чернобыль стал его звездным часом. Легасов был самым молодым на то время из всех руководителей института, самым продвинутым, который пытался -- совершенно правильно пытался -- говорить: безопасность -- это наука, которая касается не только атомной энергетики. И он еще в 1985 году пытался в институте создать единый центр по безопасности. К этому он пришел от радиохимии, от работ над вооружением, которыми занимался. Но от атомной энергетики, ученый-химик, он был далек!
Легасов был гений организации, гений восприятия нового. Я помню первый его доклад, который он сделал по Чернобылю в нашем институте. Я сидел и под стол чуть не залезал. Что он нес! А в МАГАТЭ он сделал блестящий доклад -- не как специалист, не как профессионал -- как популяризатор! Он делал в МАГАТЭ научно-популярный доклад. Это именно то, что там было нужно.
Он был бесшабашно храбр. Однажды было нужно установить датчики в очень загрязненном месте -- быстро прийти, положить и убежать. Это удалось с третьей попытки -- Легасов лично возглавил группу, пошел вместе с ребятами и остался там на 2--3 минуты. Зачем? Просто стоял демонстративно. Конечно, хватанул дозу.
И, конечно, Легасов был честолюбив. Он не мог перенести того, что, будучи уже объявленным в институте Героем Социалистического Труда (единственным из наших коллег, работавших в Чернобыле), не увидел своей фамилии в опубликованном на следующий день указе. Горбачев лично вычеркнул его из списка награжденных. А причины трагической кончины Легасова неизбежно обрели черты легенды.
383Читайте нас у Facebook
