Если я не раздену…
«Если я не раздену кого-нибудь в спектакле, то мне ни на одном фестивале приза не получить», -- обронил как-то Ежи Яроцкий, один из крупнейших и серьезнейших театральных режиссеров Польши, после ухода из театра Анджея Вайды -- лидер лучшего польского драматического театра -- «Старого театра» в Кракове.
Главная цель спектакля -- поразить
Слова Яроцкого по-своему символичны. Возможно, кто-то увидит в них некоторое преувеличение. Возможно, режиссер намеренно заостряет проблему. Но ведь проблема-то существует. Если уж Яроцкий грустит и иронизирует по поводу нынешнего уровня европейского фестивального движения, по поводу критериев и оценок жюри, он, чьи заслуги на театре нынче бесспорны, то, может быть, и впрямь «подгнило что-то в Датском королевстве», то бишь в том, как оценивают, а подчас и как отбирают спектакли на фестивали… Яроцкий откровенно и ничуть не преувеличивая говорит о китчевом мышлении тех, кто вершит судьбы фестивалей, о засилье вульгарной моды, о насаждении тем самым эпатажности…
Действительно, фестивальное варево нынче очень часто и в худшем смысле этого слова вульгарно активно. В фестивальном воздухе ощутима жажда скандала, стремление к скандалу, упоение скандалом.
В той же Польше, в Торуни, на фестивале «Контакт-98» в последний день работы разразился скандал по поводу спектакля из Югославии, где буквально через каждые два слова зрителей настигал отборный, как говорят в нашем Отечестве, трехэтажный, мат. Жюри раскололось. Трое из пяти его представителей с пеной у рта требовали, чтобы именно этому спектаклю был присужден первый приз.
Петр Фоменко, председатель жюри, был категорически против. Но… Один в поле не воин.
Фестиваль и рынок для меня нынче -- понятия почти равнозначные. Да и не только для меня. Вот свидетельство одного из самых серьезных исследователей театра Анатолия Мироновича Смелянского: «Рынок вошел в само зачатие театрального детища. Только зародилась, затеплилась жизнь, немедленно строятся фестивальные планы, вызываются продюсеры, идет торговля. Фестиваль. Фестиваль. Можно поехать сюда, туда! Мир открылся, и одновременно как он чудовищно сузился для русского театра… »
Главное стремление спектаклей, нацеленных на фестиваль, а сейчас достаточно распространена эта практика -- ставить не для зрителя, а для фестиваля, даже не для зрителей фестиваля, а для его жюри, -- ПОРАЗИТЬ. Чем? То ли тем, что предложили югославы, то ли перевертыванием пьесы с ног на голову, когда непонятно, где начало, где конец, когда спектакль напичкан всевозможными «ужастями» и эклектикой без меры, и уж раздеть -- первое дело. И не только женщину.
Между тем, обнаженное тело на театре, в отличие от кино, крайне опасная вещь. Нормальный зритель эту эстетику не воспринимает, очевидно, еще и потому, что театр, с одной стороны, более условен, чем кино, и в нем -- в настоящем театре -- всегда заложена некая тайна, с которой не стоит срывать все покровы. С другой стороны, театр более реален, чем кино, потому что действие происходит здесь, сейчас, и действуют живые люди.
На заре девяностых я ставил в Театре имени Леси Украинки пьесу А. Дюма «Молодые годы короля Людовика XIV». Почти в финале, в последней сцене объяснения Людовика и Марии, девушки, которую он любит, перед окончательным расставанием -- навсегда -- молодые люди не выдерживали, бросались друг к другу, обнимали друг друга. Объятие длилось мучительно долго. Возникало естественное эротическое желание. Они лихорадочно помогали -- Людовик Марии, а она ему -- снимать, даже срывать одежду друг с друга. Возник вопрос: где здесь граница? До каких пор должны герои раздеться?..
Поначалу нам казалось, чем больше, тем лучше, чем обнаженнее они будут перед резким конфликтным поступком Людовика, который в последний момент отказывается от девушки, от ее любви, кричит «Нет!» и отбрасывает от себя Марию, тем лучше. Тем более правдивой, захватывающей будет сцена. Но на репетициях, ближе к премьере, я внезапно понял, что этого делать нельзя, что важен лишь намек, лишь начало раздевания, иначе зритель переключится от сочувствия и сопереживания героям к созерцанию обнаженного тела и к мысли совсем иного рода -- «Ну, сейчас начнется… »
«Театр должен потрясать»
Несколько лет тому назад, будучи в Москве, я попал на спектакль Камы Гинкаса в тамошнем ТЮЗе «Записки из подполья» по Ф. Достоевскому. Мне интересно было посмотреть Достоевского в интерпретации Гинкаса, тем более, такую больную, болезненную вещь, как «Записки из подполья». Настораживала лишь фраза: «Пойдите посмотрите, там героиня раздевается догола».
В спектакле действительно актриса медленно и грустно раздевалась и ходила несколько минут по сцене в чем мать родила. В первую секунду был шок, тогда -- в начале девяностых -- мы еще не очень привыкли к обнаженной натуре в нашем театре. А далее… Ну, ходит и ходит. И поневоле мои соседи стали внимательнее изучать ноги и грудь актрисы, тихонько отмечать несовершенства фигуры. Честное слово, оттого, что актриса разделась, спектакль не стал ни хуже, ни лучше, лишь восприятие идеи, что заложил в него режиссер, чуть притупилось.
У А. П. Чехова есть одно емкое и точное выражение, в котором, как в капле воды, сконцентрировались главные идеи театра двадцатого века: «ТЕАТР ДОЛЖЕН ПОТРЯСАТЬ».
Должен потрясать, и этим все сказано. И наивысшие достижения театра на протяжении всего столетия -- это высокие, эмоциональные, духовные потрясения от первых спектаклей Художественного театра, от «Принцессы Турандот», от «Дней Турбиных» до лучших спектаклей Эфроса, «Современника», «Таганки», Питера Штайна, Роже Планшона, Питера Брука…
Как-то незаметно жизнь заменила в этой чеховской формуле одно словечко. Вместо «потрясать» -- «поражать». И все. Ныне очень часто театр, особенно фестивальный, стремится поразить. Поразить эдаким вывертом, фокусом, ложной многозначительностью, претензией на оригинальность, мистикой, световыми эффектами, ужасом завываний в фонограмме. Из старого бабушкиного сундука вытаскивают приемы отнюдь не новые. Их заворачивают в некую как бы современную упаковку, но… Живых чувств, живых эмоций во всем этом нет. Идет игра понарошку, игра для игры или для нескольких околотеатральных служителей муз, которые усматривают в этом новое, глубокомысленное, интеллектуальное.
Грустно, когда прошлогодний снег давным-давно подернутых плесенью театральных открытий поднимается на щит. Грустно, когда в театре царствует неживое.
Зритель, простой, демократический зритель, на это не клюет. Поэтому фестивальный спектакль в не фестивальное время может выдержать в городе от силы три-четыре представления. А далее зал пустой. Зрителя нет. И коллектив пускается по другим городам и весям снова «поражать».
Две проблемы фестиваля: состав жюри и условия конкурса
Пишу я об этом не из досады, не от раздражения. Я лишь фиксирую нашу нынешнюю театральную реальность, в которой сложившийся профессионал разобраться может, а вот молодежь?..
Здесь возникает опасная возможность прививки в Театральном институте молодым критериев мнимых, ненастоящих, когда мода оборачивается даже не модой, а модничаньем, когда всяческая чернуха выдается за новое и последнее слово на театре, когда иные молодые режиссеры решительно заявляют, что логика мысли героев им не важна, то есть можно разговаривать на сцене безграмотно, и это, оказывается, современно.
Мне кажется, при проведении любого фестиваля важны две проблемы: состав жюри и условия конкурса.
Состав жюри сегодня -- проблема, во многом неразрешимая. Это осложняется тем, что в искусстве театра драматического отсутствуют четкие критерии понятия школы, в отличие от балета, оперы, живописи, музыки. У нас -- что хочу, то и ворочу. «Мне нравится» -- главный критерий. И попробуй его оспорить. Прибавьте к этому фантастический разброд мнений и суждений о театре, амбиции -- посредственный уровень театральной культуры, некоторую моральную нечистоплотность тех, кто оценивает, а она порой налицо. Ну, там дружеские связи, и все такое прочее…
Недавно Кирилл Лавров вышел из состава жюри Государственной премии России. «Я устал от грязи» -- так называлось его интервью газете «Известия». Поступок Лаврова в который раз укрепил меня в моем убеждении: прежде чем дать согласие на участие в любом, пусть даже самом престижном конкурсе, хорошенько подумай, взвесь и… лучше откажись.
И мое отношение к «Пекторали» остается неизменным. Благосклонное неучастие. Многие считают это вызовом, усматривают в этом конфликт, иные не понимают.
Не помню, кто сказал: «Пройди мою дорогу, и тогда мы поймем друг друга». Я прошел свою дорогу на театре, я видел великие спектакли, я работал с выдающимися артистами, художниками, и я знаю, как трудно артисту без надрыва и чрезмерной слащавости сказать два слова из Чехова: «Восходит луна!» Поэтому мне просто не хочется, не с руки участвовать в мероприятиях несколько сомнительных, что ли -- никого не хочу обидеть. Мне кажется, очень трудно, да и почти невозможно набрать сегодня у нас в городе авторитетное театральное жюри из числа тех, кто пишет о театре, и одновременно из числа тех, кто посмотрит все спектакли. Из года в год лучшими спектаклями «Пекторали» признавались спектакли чисто экспериментальные, рассчитанные на аудиторию максимум в пятьдесят человек, да к тому же еще и не имевшие реального проката в городе. То есть они попросту не игрались, не эксплуатировались.
Я сейчас не говорю о качестве этих спектаклей. Качество мы выносим за скобки. Но даже если уровень этих представлений достаточно высок, то «Пектораль» явно дрейфует в сторону премии малых театральных форм, премии, поощряющей эксперимент. Это прекрасно. Но при чем же здесь тогда большие театральные формы? При чем здесь демократический театр для зрителя? При чем здесь труднейшее и такое, оказывается, неблагодарное для театральных оценщиков искусство вести диалог в ритме, стремительно, понятно и без слюны? Эти «при чем» можно продолжать…
Да! Состав жюри -- проблема. И здесь тоже нечего обижаться, а стоит признать справедливость слов старейшего суфлера нашего театра, Якова Эммануиловича Бликштейна, который еще в конце пятидесятых годов сказал, что эпоха борьбы с космополитами уничтожила в Киеве камерную музыку и театральную критику. А поскольку театроведение, как и иное театральное ремесло, передается из рук в руки, то…
Поэтому без обид я, так же как и двадцать пять ведущих артистов нашего театра, отказался принимать участие в «Пекторали». Ну просто нам неинтересно. Может, мы и не правы. Кто знает? Но относиться к этому организаторам «Пекторали» надо спокойно. И… как бы не заметить нас.
Никита Михалков и Александр Сокуров -- известные российские режиссеры -- в этом году отказались участвовать в самом престижном российском киноконкурсе. И ничего страшного. И никто на конкурсе не рассматривал ни их фильмы, ни -- что показательно -- актерские и операторские работы в их картинах. Совсем недавно Глеб Панфилов, показав на открытии Московского международного кинофестиваля свою версию «Романовы. Венценосная семья», отказался представить ее на конкурс. Это его право.
Почти любой театральный конкурс ныне, любая премия с первым, вторым, третьим местом лично мною воспринимается сегодня весьма скептически, потому что «распалась связь времен», потому что театральная критика и общественное театральное мнение, за редким исключением, у нас находятся в стадии становления.
Относительно «Пекторали» я бы мог предложить из этой, по-моему, тупиковой ситуации свой, может быть, далеко не окончательный вариант выхода. Изменить саму суть конкурса. Пусть премия остается. На нее каждый театр выдвигает один спектакль. По своему разумению. В марте проходит смотр этих спектаклей. Всем им вручаются символические призы. А критики устраивают в городе устное публичное обсуждение-дискуссию по поводу спектаклей, выдвинутых театрами, с приглашением всех участников. Дискуссия эта должна быть широко представлена в средствах массовой информации, транслироваться по телевидению. Газеты по возможности публикуют серьезные профессиональные критические обзоры, где могут высказываться различные точки зрения. Пусть скажет, наконец, свое веское слово Союз театральных деятелей. Возможно, это и принесло бы некоторую пользу и зрителям, и служителям театра в нашу такую суматошную эпоху всеобщих перемен.
«Facty i kommentarii «. 21-Октябрь-2000. Культура.
548Читайте нас в Facebook
