Когда с высоты церковных сводов опускалась икона Успения, прихожанам казалось, что является сама Богородица
День Успения Богородицы (по новому стилю отмечается 28 августа) почитался в старину не меньше Пасхи. А для Киева он имел особое значение, поскольку город, по преданию, удел Божьей Матери. В XI веке Богородица прислала в Киев греческих строителей для возведения храма в Печерской обители, сама нарекла его Успенским, передала вместе с зодчими храмовую икону Успения и назначила ее своей духовной наместницей в Киеве.
«Монастырский хор словно очаровывал (если не сказать, околдовывал) людей сладостной гармонией древнего пения»
Предание об уделе Богородицы на Днепре известно далеко за пределами православного мира. Папа Иоанн-Павел II (Кароль Войтыла) называл Киев не иначе, как городом пресвятой Девы Марии. «Киев, — говорил Папа в одной из своих проповедей, — град святой, ибо он град Марии прежде всего. Богоматери-Оранте молятся в нем как покровительнице города и как Матери всех других городов Руси. Вот уже тысячу лет хранит она здесь верующих и просит за них перед Сыном своим Иисусом».
Киевляне готовились к дню своей заступницы заранее. Тщательно соблюдали двухнедельный Успенский пост, усердно говели. Накануне праздника в город приходило великое множество богомольцев. Улицы, ведущие от вокзала и речного порта к Лавре, заполнялись толпами приезжих.
«Еще задолго до Успения, — писал мемуарист, — вся Лавра, а особенно лаврский двор перед собором, представляли собой как бы огромный лагерь людей в разнообразных уборах: здесь были и серые армяки русских крестьян, и колоритные наряды украинцев, а особенно украинок, и белые косынки, и цветные платки, и модные дамские шляпы, и офицерские эполеты, и скромный подрясник пришедшего послушника. Среди этого множества выделялись группы монахинь. Обыкновенно они сопровождали приехавшую на богомолье игуменью своего монастыря. Игуменья шла с посохом, на груди у нее висел крест. Все монахини были в рясах и черных «апостольниках», из-под которых, однако, выглядывали праздничные косынки белого цвета. Море голов колыхалось самыми разнообразными, пестрыми волнами, самыми яркими красками…»
Успенские торжества предваряла величественная всенощная служба, длившаяся с 6 часов вечера до полуночи, а то и до часу ночи. При первом ударе колокола лаврское духовенство в голубых богородичных облачениях, отправляясь встречать владыку, торжественно шествовало по красным суконным дорожкам от Успенского храма до митрополичьих покоев.
Места в соборе занимались с утра, и к началу всенощной он был переполнен до отказа. Постороннему человеку такая обстановка могла показаться неудобной для молитвы, тем не менее люди выстаивали всю службу на ногах, не замечая ни тесноты, ни усталости. Очевидцы объясняли это особой атмосферой, возникавшей благодаря монастырскому хору и его удивительной манере исполнения, называющейся лаврским распевом.
*Икона Успения Богородицы из Великой лаврской церкви. Литографическая копия 1885 года оригинала XI века
Киевский композитор и хормейстер Константин Аскоченский в своем очерке писал, что хор словно очаровывал (если не сказать, околдовывал) людей сладостной гармонией древнего пения: «Слышал я много хоров — сам с любовью изучал нашу церковную музыку и понимаю ее настолько, насколько сил моих есть, но подобного пения выразить и перевести на ноты не могу, да и не умею… Для понимания музыки, подобной лаврскому пению, надо очистить внутренний слух наш, выкинуть из него все пустопорожние светские мелодии и научиться уноситься духом в молитвенном воздыхании, выражением которого православная церковь достойно и праведно признала живой голос живого человека. Тогда только можно постигнуть и обнять душою это пение, подобного которому, говорю твердо и решительно, нет во всей Руси».
Успенская служба заканчивалась в полночь
Каждый раз перед чтением акафиста Богородице древняя икона Успения, висевшая на шелковых шнурах над иконостасом, опускалась с высоты церковных сводов, и молящимся словно бы являлась сама Богоматерь. Праздничная бриллиантовая риза иконы сияла и переливалась огнями множества свечей.
Чтение на успенской службе слушалось с особым вниманием. Церковь благодарила Богородицу за данное ею перед смертью обещание «предстать одесную Сына» (встать по правую руку от Христа) и ходатайствовать перед ним за весь грешный мир. Прощаясь с близкими, она обещала стать защитницей обиженных, опорой немощных, заступницей вдов и сирот и милосердной избавительницей от душевных и телесных недугов.
Одни участники всенощной внимали этим обетам с надеждой и умилением, другие с горечью повторяли в душе слова древней молитвы: «Обрати взор на меня грешного и в озлоблении сущего и покрой меня всесвятым омофором Твоим…»
Служба заканчивалась в полночь. Митрополит шествовал из собора в свои покои во главе клира, который освещал его путь во мраке зажженными свечами. В воздухе разносился колокольный звон.
Очарованные атмосферой ночной службы горожане покидали церковь в молчании. «Через 10 или 15 минут настала глубокая тишина, — писал мемуарист. — Лавра походила на пустыню… Ночь была самая южная, и луна находилась над самою Лаврскою церковью как символ благословения Божия к благочестивому народу. Никогда не забуду этих минут».
Сами успенские торжества начинались утром 28 августа с крестного хода вокруг стен Лавры. По свидетельству современника, «это было грандиозное и внушительное зрелище». Процессия под гул колоколов шла с хоругвями и иконами вдоль стен обители и останавливалась у Святых ворот. Митрополит окроплял древние стены монастыря и произносил назидательную речь. То же повторялось у южных Пещерных ворот. Дальше идти было некуда — путь преграждали дикие кручи, овраги и буераки, поросшие лесом. Процессия возвращалась в Лавру.
В это же время на обширном монастырском дворе расставлялись столы для общего обеда прихожан. Этот обычай установили еще в XI веке основатели Лавры преподобные Антоний и Феодосий в память о совместных трапезах первых христиан, их духовном братстве и равенстве, царившем в общине.
За успенские столы садилось сразу до 500 странников и горожан. Перед каждым клали деревянную ложку и кусок хлеба. Монахи и послушники выносили из кухни большие миски с горячим монастырским борщом. Люди с утра ничего не ели, многие перед тем долго говели, соблюдая Успенский пост. Поэтому борщ съедался быстро и с большим аппетитом. Затем подавались рыбный суп и каша.
«Николаю I поднесли хлеба на деревянной тарелке, деревянную ложку, кислых щей и пшенной каши с молоком»
В храмовой трапезе богомольцев иногда принимали участие и состоятельные люди. В 1837 году среди сотрапезников во дворе Лавры случайно оказался сам царь Николай I.
«В день храмового праздника Успения Богоматери, — рассказывал киевский писатель Владимир Зноско, — согласно данному митрополиту Филарету обещанию, государь слушал в Лавре торжественную литургию. По окончании богослужения митрополит просил государя удостоить его высочайшего посещения». Николай Павлович пообещал явиться, но так и не дошел до дома владыки. По пути он обратил внимание на храмовую трапезу на монастырском дворе. Она напомнила ему древние киевские пиры, на которые приглашались представители всех сословий, и праздничные застолья древних христиан, где рядом с бедными сидели богатые, а рядом с господами — их рабы. Растроганный новым для него зрелищем, царь сел за общий стол и пожелал попробовать той же пищи, которая была предложена народу. Ему поднесли хлеба на деревянной тарелке, деревянную ложку, кислых щей и пшенной каши с молоком».
В конце застолья Николай Павлович расчувствовался настолько, что произнес небольшую речь, где с похвалой отозвался и о щах с кашей, и о самом патриархальном обычае:
— Очень рад, — сказал он, — что соблюдается древность. Желаю, дабы и впредь святое предание отцов наших было сохраняемо нерушимо в наставление современникам и в поучение потомства…
Доброе пожелание царя, высказанное в минуту душевного подъема и в частном порядке, не имело никаких практических результатов. Идея общих застолий простолюдинов и аристократов оказалась утопией.
Традицию братских застолий игнорировали даже монахи. Они собирались отдельно в трапезной церкви Петра и Павла. По особому приглашению митрополита к ним присоединялись также некоторые верующие.
Наряду с застольем богомольцев и праздничной трапезой монахов происходил еще прием в покоях митрополита. Сюда приглашалось самое избранное общество — «всеми уважаемый начальник края с властями светскими и духовными».
Вопреки стараниям официальных кругов, слить эти лаврские мероприятия воедино было невозможно. Знать не спешила садиться за один стол с чернью, а монахи — с мирянами. Киевское общество той поры отличалось большой разобщенностью, что, впрочем, можно сказать и о нашем времени.
Предание об успенской трапезе 1837 года должно было бы давно стереться из памяти города. Но о нем помнят. Очевидно потому, что в тот день ярко проявилась сила духовного единства людей, перед которой «несть эллина и несть иудея» и перед которой не смог устоять даже коронованный тиран Николай Павлович. Такие неповторимые моменты в духовной жизни города запоминаются надолго.
977Читайте нас в Facebook
