Олег Школьник: «Ефремов жаловался: «Такое ощущение, будто у меня микрофон в унитазе стоит»
В Одесском театре музыкальной комедии имени Михаила Водяного заболел один из ведущих актеров, и под угрозой срыва оказался спектакль «Моя прекрасная леди». Вдруг кто-то вспомнил, что именно в этом театре начинал свою творческую карьеру народный артист Украины Олег Школьник. Оперативно «вышли» на него и упросили «вспомнить молодость». Школьник снимается в кино (»Криминальный талант», «Астенический синдром», «Принцесса на бобах»), но настоящую популярность завоевал благодаря ролям Семена Марковича и Вована Щербатова в «Джентльмен-шоу», а также как телеведущий кулинарной передачи «Живопись вкуса» и радиокомментатор футбольных матчей.
«Раньше в театре громы, молнии, стук копыт создавал шумовик. Теперь такой профессии вообще нет»
— Успешно дебютировать в мюзикле помогло то, что в период моей работы в Куйбышевском драматическом театре (1980-1988 гг.) исполнял роль Дулитла в спектакле по Бернарду Шоу «Пигмалион», — рассказал «ФАКТАМ» Олег Школьник. — Теперь осталось только разучить музыкальную часть и войти в постановку.
*Олег Школьник не может похвастаться стройностью фигуры, но это не мешает актеру проявлять завидную активность и в театре, и в кино
— Пригодилась куйбышевская закалка.
— Не то слово. Там действительно была закалка! Никогда не забуду гастроли театра в Ленинграде. В 1987 году мы выступали в помещении театра имени Пушкина. Вдруг ко мне подходит старичок — такой театральный долгожитель и говорит: «Портвейн будете?» Я ответил: «Нет, я как-то не очень…» — «А я буду. Если вы мне купите». Я решил поиграть в эту игру. Купил две бутылки портвейна, он выпил одну и говорит: «Вот теперь я отведу вас в святая святых. Вы себе даже не представляете, кто я по профессии». Мы стали взбираться по каким-то лестницам и оказались буквально под крышей — колосниками (верхняя часть сцены. — Авт.). Дядечка говорит: «Теперь можете называть меня Григорьич».
Он оказался шумовиком. Такой профессии нынче вообще нет. А тогда громы, молнии, ветер, стук копыт — все было в его власти. Я видел эти старинные машины… И он, тихонечко попивая портвейн, говорит: «Я знал, что вы мне купите, поэтому решил вам рассказать кой о чем…» На протяжении всех гастролей я покупал Григорьичу бутылку портвейна, и у нас были дивные беседы. Он рассказывал, что Николай Симонов, величайший русский артист, не мог играть сцену в суде (»Живой труп»), пока не выпивал тонкий (ламповый) стакан водки. Не мог, потому что у него так повышалось давление, что это грозило ему инсультом.
Было еще одно знакомство, запомнившееся навсегда. С Олегом Ефремовым. В 1984-м мы были на гастролях в Москве, играли в помещении Малого театра. Художественным руководителем Куйбышевского театра был знаменитый Петр Монастырский. Надо заметить, одессит. А очередным режиссером там работал дивный человек и артист Герман Меньшенин. Только после его ухода из театра стало известно, что он двоюродный брат Олега Ефремова. Мы с ним встретились в Москве на гастролях. Он меня куда-то потащил. Рядом с центральным телеграфом мы зашли в подъезд огромного сталинского дома. Лифт не работал, мы взбирались на третий этаж, а ощущение — будто на восьмой. Каземат, а не подъезд. Герман позвонил в огромную дверь, ее отворил старичок, у которого очки крепились не на дужках, а на резиночках: «Нет-нет. Не надо заходить». Герман его отодвинул: «Дед Коля, успокойся».
Мы зашли в квартиру невероятных размеров. Такое впечатление, что жильцы в нее только въехали: вещи не распакованы, мебель — тоже. Стали у окошка, которое выходит на Тверскую. Герман достал бутылку коньяка, и мы из горла начали прихлебывать. Не потому, что хотелось выпить, просто понимали, что, может быть, больше никогда не увидимся. Так и случилось. Вдруг из-за спины (говорю сейчас, и у меня мурашки по коже) слышу голос из кино: «Гера, ну что ж ты приходишь и громко разговариваешь, будто это Лелик, а не ты». Я обернулся, стоит худой человек с помятым лицом. Коротко стриженный, в вишневом полинялом халате до колен. Ноги как спички, в тапках. Явно только что проснувшийся, к тому же после немалых возлияний. Оказалось, что они вместе с Леликом (Олегом) Табаковым, который также был вхож в дом, до ночи репетировали «Скамейку». Ефремов (а это был он) спросил: «Тебя как зовут?» Я ответил: «Олег». Он достал из кармана халата 25 рублей и говорит: «Ну, тезка, знаешь, где магазин «Российские вина»? Сходи-ка и на все — коньяку…» Я тогда купил три бутылки, плюс наша початая. Мы сидели втроем, говорили обо всем. Надо сказать, что во МХАТе традиция такая. Если приезжает гость, ему дают «чаек». В тонком стакане с подстаканником серебряным коньяк, еще и с плавающим там лимончиком. Вот так «кушал» коньяк Олег Ефремов: два литра под бутылочку «Нарзанчика».
— Рецепт, конечно, интересный, а какой Ефремов личностью был?
— Выпил он стаканчик «чайку» и сказал: «Вот ты — молодой. Возмущаешься, что вы приехали. Какие-то критики посмотрели… Да они все продажные… Что ж ты хочешь, их накормили, они и пишут. Вот я — номенклатурный главный режиссер страны (главный режиссер МХАТа), а на полногтя не могу правду сказать. Такое ощущение, что у меня микрофон в унитазе стоит. Жизни — никакой. У меня два «Мерседеса», я знаю только куда ключ вставляется и бензин наливается. Ну есть гараж… Хочешь — верь, не хочешь — не верь, сегодня своему личному шоферу рыло набил. Прихожу в свой гараж, а он там портрет Сталина повесил…» Ефремов создавал впечатление издерганной огромной мощи, человеческой глыбы.
— Твои родители ведь не имели никакого отношения к искусству?
— И совершенно не понимали моего увлечения! Конечно, им было приятно, что мальчик где-то занимается, приносит какие-то грамоты, но… «Это ж не профессия для мужчины, — говорил папа. — Ты что, хочешь всю жизнь 80 рублей получать? А на что будешь кормить семью? Займись делом, а театр — в свободное время». И вдруг я с «пятым пунктом» в паспорте отправился в Москву, где не было никого из знакомых. И поступил в Щукинское училище. Он понять этого не мог. Если честно, я сам не могу этого понять до сих пор.
«В нашей жизни столько смешного, что отпала необходимость в большом количестве новых анекдотов»
* «Джентльмен-шоу» с участием Олега Школьника и Олега Филимонова долгое время было любимой программой миллионов зрителей
— Наверняка одесское обаяние сыграло роль?
— Конкурс был невероятный: 160 человек на место! Начиналось все без заявлений, подачи документов. Подходишь к институту, там висит бумажная простыня, ты вписываешь свою фамилию под каким-то номером и ждешь. Список делился на десятки, приемных комиссий было три. На экзамен вызывали тоже десятками. Я пришел на отборочную консультацию, а главой комиссии была Наталья Борисовна Некрасова-Захава, дочь Бориса Евгеньевича, который был ректором Щукинского училища многие годы. Среди прочего читал монолог министра-администратора из пьесы Евгения Шварца «Обыкновенное чудо», где он приглашает хозяйку к амбару в полночь. И я, видимо, очень настойчиво ей предлагал: приходите, мол, не пожалеете. «Придете?» Она говорит: «Угу». Я читал монолог непосредственно Наталье Борисовне. И она пропустила меня на второй тур, минуя первый.
— Фортуна!
— Со мной часто происходили необычные вещи. В 1972 году состоялся судьбоносный для меня поход на теплоходе «Узбекистан» в направлении Батуми и обратно. У нас в школе был театр, мы заняли какое-то место на республиканском смотре, и на весенние каникулы нам устроили поход. На теплоходе меня так укачало, что чуть не помер. Там же, на борту, вспыхнул роман с моей будущей женой. 31 марта мы вернулись в Одессу, и я назначил ей свидание. Первое в жизни. Шел с тремя нарциссами, как придурок, нес их как знамя на Олимпийских играх. Не знал, что с ними делать и на каждом углу, как назло, встречал какого-нибудь знакомого или педагога из школы. Погуляв с Таней, мы почему-то пришли в дом офицеров, где был творческий вечер Юрия Яковлева. Я никогда не забуду его фразу: «Если артист выходит на сцену с холодным носом, он может сидеть дома и пить чай. Ему на сцене делать нечего». И надо же было так случиться, чтобы я поступил в «Щуку» и диплом получил за подписью Яковлева.
— Ты был дружен и с Семеном Фарадой…
— 1979 год, я иду в магазин за хлебом. Там была очередь. Лето, дачная местность — 13-я станция Большого Фонтана. Вдруг подходит ко мне человек в кепке, с усами: «Где я мог тебя видеть?» Отвечаю: «Дело не во мне. Где я мог вас видеть?» — «Это другой вопрос. Где я тебя мог видеть?» И вдруг называет мои роли в дипломных спектаклях. Это был Семен Фарада.
Осенью 1979 года я со своей женой оказался в Москве. Сеня нас встречал в аэропорту. Были у него дома, познакомились с супругой Марией, совершенно очаровательной женщиной, дочерью Виталия Полицеймако. Она поставила на стол нечто стеклянное. Я говорю: «Это, наверное, вазочка, в которую вы ставили цветы, приносимые Виталием Павловичем после спектаклей?» Она говорит: «Нет, это его рюмка. Ему специально на каком-то заводе сделали этот пол-литровый кубок». У него был совершенно индивидуальный распорядок: утром читал лекции в ГИТИСе, днем приходил домой, выпивал эту дозу, обедал. Вечером играл в спектакле…
Помню, в последний приезд в Одессу Зиновия Гердта была глубокая осень. Прямо из аэропорта его повезли на съемочную площадку. Холодина, слякоть, он замерз до смерти. Потом его привозят в гостиницу «Красная», поселяют в большом номере, где тоже холодно. На следующее утро — весна: синее небо, яркое солнце, тепло — градусов 18-20. Гердт вышел из номера, потому что на улице было теплее, чем внутри, и решил прогуляться по Пушкинской. Идет и наблюдает сцену. В арке дома стоят две женщины. Одна в видавшем виды выцветшем халате, другая — в фартуке и с папильотками на голове. Первая еще и в шляпке, и обе в тапках на босу ногу. Одна говорит: «Рива, как вам нравится эта погода?» И та ничтоже сумняшеся отвечает: «Мне очень жаль тех, кто умер вчера»…
Кстати, еще о плохой погоде. В начале девяностых я снимался в фильме Киры Муратовой «Астенический синдром». Дело было в феврале, ночью. Снимали в том месте, где теперь ночной клуб «Палладиум», а до того был скверик и стеклянный павильон под названием «Русский чай». Окна расписаны какими-то богатырями. Внутри — деревянные лавки, столы. Резная стойка, на ней громадный самовар, выпечка. За стойкой стояла истинно одесская женщина, как говорилось в рассказе Веры Инбер «Соловей и роза», — с глубокой ямочкой на подбородке, будто там сидела изюминка и потом выпала. Она не запирала этот «Русский чай» — было холодно, и все туда бегали. Я в очередной раз подхожу и прошу: «Будьте любезны, мне два стаканчика чая, только без сахара». Она берет стакан, кладет в него сахар и наливает чай. «Минуточку, я же просил без сахара». — «Ой, молодой человек, ну так не берите ложку».
— Юмор, как известно, показатель здоровья нации. В наше время становится все меньше новых анекдотов…
— Думается, в самой нашей жизни столько смешного, сатирического и развлекательного, что необходимости в большом количестве новых анекдотов попросту нет.
— Не хочется завершать на грустном.
— Тогда — анекдот:
2188В еврейскую семью дочь приводит жениха. Сели обедать. Отец спрашивает:
— Чем занимаетесь, молодой человек?
— Я изучаю Тору.
— Очень похвально. А даст Бог, женитесь, пойдут дети. На что будете жить?
— Еще углубленнее буду изучать Тору, Всевышний нас не оставит.
Поели. Молодые ушли. Муж говорит жене:
— То, что он бездельник и лоботряс, видно сразу. Но самое ужасное, что наша дочь вместе с ним думает, что Всевышний — это я.
Читайте нас в Facebook
