Ветеран Курской битвы Николай Крепченко: «После сражения из-за контузии я не чувствую запаха кофе и одеколона»
Моему собеседнику 92 года. Но Николай Васильевич еще бодр, энергичен. Правда, пост заместителя председателя Радомышльского районного совета ветеранов недавно уступил более молодому коллеге. Сам ездит на старенькой «девятке» на рыбалку. Когда не за рулем, а за столом — может пропустить рюмку-другую коньяка. Любит копаться в саду. Дом и подворье — в идеальном порядке. Чувствуется, что хозяин — бывший военный. На его армейском кителе — целый иконостас наград. Орден Красного Знамени капитан Крепченко получил в конце войны за то, что взял в плен командира немецкого полка вместе с полковым штандартом. А начинал боевой путь молодой офицер с Курской дуги. И свой первый орден получил именно там.
«Мина — особенно гадкая вещь. Падает почти вертикально, ей легче попасть в окоп»
— На фронт, под Курск, войска нашей
На Курской дуге нас поставили во второй эшелон обороны, примерно в пяти километрах от переднего края. Общая же глубина обороны советских войск составляла 120 километров — несколько рубежей. Окопы, блиндажи, дерево-земляные огневые точки (дзоты) — все это приготовили заранее, чтобы нашим бойцам при отступлении не пришлось срочно окапываться, а была возможность быстренько занять новый рубеж. И, измотав противника в обороне, перейти в контрнаступление. Мы даже спали сидя, прямо в траншее. В любой момент могла прозвучать команда о передислокации или «В атаку!»
*Полковник в отставке Николай Крепченко: «Офицерский кортик, который я забрал у плененного нами командира немецкого полка, подарю правнуку Кирюше. Ему пока два годика»
Однажды июльской ночью мы проснулись от грохота нашей артиллерии. Если помните, благодаря Николаю Кузнецову и другим разведчикам советскому командованию стали известны планы Гитлера. И оно упредило действия фашистов. Но все равно немцы двинулись на нас очень решительно. Небо потемнело от огромного количества самолетов — наших и вражеских, от разрывов зенитных снарядов. Где наши самолеты, где чужие — разобраться, наверное, могли только сами летчики и зенитчики. Все гудело, дрожало — и небо, и земля. На рассвете начала бить немецкая артиллерия, тяжелые минометы. Мина — особенно гадкая вещь. Падает почти вертикально, ей легче попасть в окоп.
А в восемь часов утра на позиции советских войск двинулись фашистские танки и пехота. Наших солдат с первого рубежа обороны мы отступающими не видели. Наверное, они все полегли. Вражескую пехоту нам удалось отсечь и остановить. А вот танки пришлось пропустить. Советские
Невозможно было подбить вражеский танк и противотанковой гранатой. Если делать связку из нескольких штук, то надо было самому ложиться с ней под гусеницы, такая она тяжелая. Я, признаться, не видел за войну, чтобы кто-то уничтожил танк гранатой. Ею нельзя даже рыбу глушить — взрывается от малейшего касания о воду, не успевая погрузиться.
В училище на полигоне нас обкатывали танками — это когда ты в окопе, а он на тебя прет. Малоприятная вещь, даже если знаешь, что это родной советский танк. Но когда даже не над тобой, а метрах в двадцати полз «тигр» — казалось, что земля и все остальное дрожит, и эта дрожь передавалась тебе. Врать не буду, страшно. Ведь, зная, что в окопе есть люди, механик-водитель мог крутануться на месте, и обвалившаяся земля похоронила бы всех заживо. Такое часто случалось.
«Мы не видели, что соседи драпанули, и сами отбили атаку»
— Так что вражеские танки ушли в наш тыл. Но не вернулись. Очевидно, их дальше уничтожили, — продолжает Николай Васильевич. — А вот пехота все равно поперла на нас! Мой взвод занимал центральный участок обороны роты. Вот фашисты уже приблизились, пора открывать огонь. А один из моих пулеметов молчит. Я — туда. Осмотрел, нашел поломку, быстро починил и дал очередь — строй немцев нарушился, залегли, наступают уже перебежками. В это время слышу — замолк мой второй пулемет. Бегу, конечно, туда. Потом пришлось помочь и расчету третьего «Дегтярева».
В пылу боя я не заметил, что соседние два взвода, оборонявшиеся справа и слева от меня, драпанули. А мой взвод остался на месте. Соседей я увидел уже позже, когда мы атаку отбили, а они вернулись и снова занимали свои брошенные позиции. Получилось, что атаку отразил мой взвод! Меня за это чуть позже наградили первым орденом Красной Звезды. А нескольких моих солдат — медалями. Большинство из моего взвода (это 30 человек) были узбеками и туркменами. Только два украинца-сержанта — командир отделения и замкомвзвода. И еще мой ординарец с Кубани. Все!
— Наверно, трудно было командовать личным составом, плохо понимающим русский язык?
— Конечно. Я больше по-узбекски понимал, чем они по-русски. Пришлось учить их язык. У меня служил солдатом узбек — директор школы, хороший парень, он немного лучше остальных знал русский. И учил меня узбекскому.
Читать и писать по-русски мои солдаты в основном умели. Но военному делу практически никто из них не был обучен. Поэтому к фронтовым условиям они приспосабливались значительно дольше, чем славянский ванька. Боялись пуль, снарядов. Наш услышал рев над головой — тут же понял, что это не его снаряд, ну и пусть себе летит железяка, никакой паники. А эти ребята очень долго боролись с боязнью осколков, пуль, снарядов, танков...
Бывало, фашистская разведка утащит ночью нашего азиата в качестве языка. Утром смотрим — он бредет полем от немецких траншей в нашу сторону. Без пилотки и ремня, руками держит брюки — видать, пуговицы обрезаны. А на груди табличка с надписью на русском: «Вам не воин, и нам не язык. Забирайте назад!» Это немцы так насмехались над нами. Пленный узбек знал фамилию командира отделения — сержанта, в лучшем случае командира взвода. Фамилию командира роты (я уже не говорю о начальниках повыше, чтобы немцы узнали, что за часть перед ними стоит) уже не мог назвать. От страха боец забывал даже те несколько русских слов, которые успел выучить на фронте. Немцы же не знали узбекский или туркменский. Вот и веселились — отправляли к нам обратно, чтобы не кормить зря.
Впрочем, когда я или другой командир находился рядом с этими солдатами, они во время обстрела или вражеской атаки быстро успокаивались и очень хорошо воевали, со временем становясь прекрасными воинами. Если оставались в живых. В нашей дивизии до Курской битвы служило 17 тысяч воинов. После первых боев осталось полторы тысячи активных штыков. В батальоне (это примерно пятьсот человек) — 76 солдат и офицеров.
Вскоре и меня легко ранило. Пошел в медсанбат, расположенный в двух километрах от передовой. Там был ад. Под каждым кустом на земле и плащ-палатках лежали раненые. На них записочки, оставленные санинструкторами: этого можно в операционную, а этого уже не надо. И везде — кровь...
Но в те дни мы стали все чаще слышать новую немецкую команду — «Цурюк!» («Назад!») С тех пор фашисты серьезно наступали все реже и реже. Разве что иногда контратаковали. Мы погнали их к Днепру.
«В минуту затишья мой ординарец — казак-старовер с Кубани — сел за рояль и божественно сыграл... полонез Огинского»
— После перевязки мне сообщили, что вызывает командир полка, — вспоминает Николай Крепченко. — «Принимай батальон!» — сказал подполковник. Я опешил: «У меня опыта нет!» — «Вашим батальоном сейчас командует старший сержант! — огорошил меня командир полка. — У него, думаете, опыт есть? Что делать, если почти все офицеры выбыли из строя? Ну ладно, не можете — берите роту...» Стоп, подумал я. Стану ротным. А мной, офицером, все равно будет командовать мой недавний подчиненный — старший сержант? Не-ет! И согласился командовать батальоном.
— Как кормили в действующей армии?
— Ну-у, здесь питание было уже куда лучше. Дважды в сутки — утром и вечером — полевая кухня привозила горячий перловый суп, на второе — иногда картошку, а то каши из разных круп, но всегда с мясом или тушенкой.
Немецкие самолеты часто сбрасывали листовки, агитирующие наших солдат переходить на сторону противника. На них изображались тарелка дымящегося наваристого супа, котлеты и было написано, что каждому солдату будут выдавать 600 граммов хлеба в день. Наши бойцы смеялись: нам-то выдавали по 900 граммов, и то не всегда хватало.
— А водку давали?
— В 1943 году нам никто ничего не давал. Может, кому-то и перепадало. Но я как командир взвода ни разу не получал водку или спирт. А за всю войну нам выдавали спиртное раза четыре или пять. И только. Обычно на праздники. Бывало, старшина принесет ведро водки, и солдаты кто кружкой, кто котелком зачерпывают. Но опытные вояки на передовой не пили. Я не видел ни одного пьяного. Ведь расслабишься — и поплатишься жизнью. Или немцы утащат.
Ординарцем у меня был пожилой, лет под 50, бородатый старовер с Кубани по фамилии Кривошапка. Однажды замполит говорит: «Слушай, я вижу, твой Борода у тебя научился командовать. Туда приказал по радио сосредоточенный огонь артиллерии подать, потом в другое место перенести... Даже я так не умею командовать боем!» А что тут удивительного, подумал я. Ординарец все время возле меня, мужик неглупый... И забыл об этом разговоре.
Потом, уже в Германии, в минуту затишья решили мы с товарищами перекусить. Выпили по капле коньяка (впятером бутылку не допили!). В комнате стояло пианино. И тут мой ординарец садится за инструмент и объявляет: «Полонез Огинского»! И, оказалось, божественно играет! Мы бы меньше удивились, если бы в окно влетел снаряд. Я понятия не имел, что такое полонез и кто такой Огинский. А мой солдат, простой человек... И тут ординарец признался мне, что в Первую мировую воевал в чине капитана царской армии! Раньше, говорит, боялся, чтобы СМЕРШ не замел. Ах ты, Господи, думаю, офицер, капитан, чистит мне, тоже капитану, сапоги. Я ведь в сыновья ему годился. Стало так стыдно! Так вот откуда он знал тактику ведения боя, благородные манеры и музыку! Мы с ним служили еще в Термезе, только он — рядовым солдатом, при этом никогда не матерился.
Когда закончилась война, Бороду вместе со многими другими солдатами его возраста демобилизовали. Чем же, думаю, отблагодарить старика за долгую верную службу, за то, что в минуты опасности всегда был рядом со мной, заботился обо мне как о сыне? «Если повозку тебе выделю, поедешь к себе на Кубань?» — спрашиваю Кривошапку. «А че ж не поехать, я ж казак!» — обрадовался мой старовер. Хотя ехать ему предстояло через пол-Германии, всю Польшу, Украину, особенно Западную, где бандеровцы свирепствовали... Он выбрал себе добротную немецкую повозку и пару небольших, но сильных лошадок-брабансончиков, это порода такая хорошая. Командир хозвзвода Кацнельсон принес ему рулон хорошего сукна. «Ну, прощайте, господин капитан!» — сказал я бывшему подчиненному и в знак уважения первым отдал честь. Мы обнялись и не сдержали слез. Через полтора месяца я получил письмо с сообщением о том, что Кривошапка благополучно добрался домой...
Супруга моего собеседника принесла нам кофе. Увидев, как я прищурился от удовольствия, старый фронтовик улыбнулся: "А я, знаете ли, еще на войне потерял обоняние. Не слышу запахов. Ни кофе, ни бензина, ни одеколона. Там, под Курском, мимо пролетел снаряд. Наверное, слишком близко — меня швырнуло волной на землю так, что потерял сознание. Минут десять приходил в себя. Потом как-то брился, брызнул на лицо одеколоном. И вдруг обнаружил, что не чувствую запаха! Неужели выветрился? Попросил у товарища одеколон — то же самое. Он понюхал и свой, и мой — пахнет!
Позже я обнаружил, что потерял не только обоняние, но и музыкальный слух. А ведь в техникуме и военном училище играл в струнном оркестре — на балалайке, гитаре. Врачи сказали — последствия контузии. Слава Богу, что хоть живой остался, вернулся не калекой. И все равно обидно. Цените ароматы жизни!
4286Читайте нас в Facebook
