Виктор степанов: «на съемках «ермака» мне пришлось играть в гипсе. Фильм спасли, а металлический штырь в ноге сломался»
Представлять читателям актера Виктора Степанова -- напрасный труд, поскольку вряд ли найдется человек, не видевший его хотя бы в одной роли. Достаточно просто сказать: «Это тот, который Ломоносов». Виктор Федорович вообще рекордсмен по количеству воплощенных в жизнь исторических персонажей: Ермак, Петр I, Шаляпин, Малюта Скуратов… Правда, этим, пусть и почетным, списком Степанов не ограничивается. Ему под силу сыграть и горе-налетчика в «Последнем деле Вареного», и офицера НКВД в «Холодном лете пятьдесят третьего». Родился Виктор Степанов на Сахалине, на одном из островов Курильской гряды, в городе, что ныне называется Северокурильском. Потом семья переехала в центр России, в город Сердобск Пензенской губернии. Вот там, на Чапаевской улице, все и начиналось.
«Я мог стать хорошим разведчиком»
-- Виктор Федорович, с какого возраста вы себя помните?
-- С первой драки. Такие вещи лучше всего запоминаются.
-- Драка, конечно же, была за правое дело?
-- За выживание! Мы тогда только приехали и, знаете, как это бывает -- слухами земля полнится. Вот я сразу и узнал, что где-то за углом живут страшные люди… моего возраста, а зовут их Тезик, Лиса и Федул. Они были ужасом нашей улицы! Помню, как первого сентября перебежками возвращался из школы, стараясь не попасться им на глаза. Выглянул из-за угла -- никого, и быстренько побежал по своей стороне улицы, чтобы юркнуть в подъезд. А они, очевидно, где-то прятались, потому что вдруг встали на пути! И я понял, что мне хана. После этого случая я стал подмечать некую особенность своего организма: в преддверии важного решения у меня то ли от страха, то ли по какой-то другой причине синеют и мертвеют губы. Так случилось и тогда. А еще я понял, что отступать некуда и… с каким-то воплем (криком? писком?) бросился на самого сильного -- на Тезика. Повалил его на землю, несколько раз ударил и в буквальном смысле слова чуть не загрыз. Остальные сильно испугались, отпрыгнули, и только Лиса бегал вокруг с гвоздем-заточкой (они отбивались молотком) и кричал: «Я тебя сейчас! Я тебя сейчас!» И, понимая, что Тезик «замочен», я с тем же криком бросился на Лису. Нападавшие разбежались, а потом, выходя на улицу, искал Тезика, Лису и Федула, чтобы подраться.
Кстати, спустя много лет я точно так обучал своего ротвейлера Обера. Когда ему сравнялся год, он панически боялся всех и вся -- не только собак, но и кошек, воробьев, даже тележного скрипа! Когда мы с ним выходили гулять, на первом этаже дома нас всегда ждала мерзкая овчарка: она бросалась на Обера, а он забивался в угол и скулил. И вот однажды я не выдержал, схватил его за шиворот и закричал: «Ах ты ж волчья сыть! Ты ротвейлер или кто?!» И он вдруг как зарычит и бросится на эту собаку! Та не ожидала такого поворота событий и завизжала от страха, а хозяин, который, очевидно, за дверью ждал победы своей мерзкой собачонки, выскочил и завизжал вместе с ней. Вышли мы на улицу, а Обер все рычит и ищет, с кем бы подраться. Напал на… своего родного братана Чипа, а тот растерялся, да так и упал в лужу лапами вверх. А с теми ребятами -- Тезиком, Лисой и Федулом -- мы потом стали большими друзьями.
-- Неужели?
-- А в жизни так всегда бывает. У нас даже сколотилась, как сказали бы сейчас, уличная группировка из четырех человек, и я у них был почетным представителем. Что такое послевоенное детство? Это постоянные воспоминания о войне и вечная попытка эту историю овеществить через свои собственные поступки. Так мы и жили -- постоянные выяснения отношений, кулачные бои и прочие военизированные действия, в которых мне приходилось занимать весьма активную позицию.
-- Как вы в школе учились?
-- Я был нормальным учеником и никогда не числился хулиганом. Наверное, если бы пришлось, мог стать хорошим разведчиком -- очень тайным. В одиннадцатом классе учительница английского языка сказала обо мне: «Я бы никогда не подумала, что это мальчишка руководил всей школой!»
-- А вы вообще как, влюбчивый человек?
-- Невероятно!
-- И первую любовь помните? Это в школе было?
-- По-моему, еще до школы. Она была моей соседкой, и звали ее Верка Федорова. Кстати, она о моих чувствах не знала. А мне было тогда около шести лет…
-- Неужели такой суровый парень мечтал о театральном институте?
-- Честно говоря, меня друзья заставили поступить в театральное училище. Я-то после школы мечтал стать военным, а о театре мне и подумать было тогда странно и неловко -- считалось немужским делом. Собирался идти в армию, оттуда -- в военное училище, а друзья звали поступать куда-то. И все-таки уговорили: поехал я в Ростовское училище искусств. В поезде выучил три строчки из прозы, басню и стихотворение -- по половинке. А ребята, что ехали со мной, все знали от и до, и в народном театре занимались -- в общем, были уже готовые артисты. Но так случилось, что я поступил, а они нет. Думаю, это была судьба: уж коли есть божественный промысел, человек все равно его выполнит.
«Шаляпин, когда пел партию Мефистофеля, после каждого спектакля по два часа отмаливал спетое, просил прощения у Бога»
-- Значит, именно он определяет нашу жизнь?
-- За всем, что с нами происходит, стоит «судебный» закон -- не закон суда, а закон судьбы. Решающие секунды даются каждому, но не все готовы достойно их встретить. Знаете, как говорил Шукшин Буркову, когда последний жаловался на отсутствие ролей? «Сиди и жди! Хоть год, хоть семь лет. Но будь готов. И если вдруг у тебя появится шанс, смотри -- не упусти его!»
-- Вам судьба такой шанс дала?
-- Конечно! Я ведь как в кино попал? Отдыхал в деревне, в такой глуши, что и разыскать меня невозможно было. И вот туда пришла телеграмма -- режиссер Карен Геворкян приглашал меня в сериал «Иван Павлов» на роль отца главного героя. А у меня отпуск: рыбалка, лес, грибы. И ехать так не хочется! Но тесть сказал мне тогда: «Это твой шанс». Я все бросил и поехал. Оказалось, правильно сделал. А ведь в кино я пришел достаточно поздно -- в 34 года. Потом были Михайло Ломоносов, генерал Чумаков в сериале «Война», Малюта Скуратов, Ермак, Петр I, Шаляпин…
-- Как вам удалось быть похожим на столь разных людей?
-- Знаете, что интересно? Грима-то ведь почти никакого не было! У Петра I -- только усы, у Ломоносова ложбинку носа заклеивали какой-то резиной, да и то не для того, чтобы «сошлись» наши с Ломоносовым носы, а чтобы мы были похожи с актером Игорем Волковым, игравшим героя в молодости…
-- И в чем же ваш секрет?
-- Однажды я понял, что являюсь не исполнителем роли, а всего лишь проводником чьих-то замыслов. Причем, отнюдь не режиссерских… Все-таки самый великий режиссер -- природа, а самый великий художник -- Господь Бог. И когда я это понял, мне стало намного легче: в какой-то степени моя ответственность стала меньше. Зато углубляется сам процесс творчества, он становится редкостно-интимным в отношениях с теми высокими инстанциями, к которым я обращаюсь за помощью. Я же не могу быть Ермаком или Малютой Скуратовым, не понеся при этом духовных потерь -- дух человеческий, и мой в том числе, имеет свои предельные нагрузки.
-- Не боитесь так глубоко вживаться в образы реально существовавших людей?
-- Актерская профессия -- это медитация, если, конечно, относиться к ней не как к ремеслу, а как к творчеству. Когда имеешь дело с чьей-то конкретной судьбой, вмешиваешься в духовную стихию, надо помнить, что за это придется держать ответ. Грубо говоря, могут и по носу щелкнуть. Гениальный Шаляпин, когда пел в «Фаусте» партию Мефистофеля, после каждого спектакля по два часа отмаливал спетое, просил прощения у Бога. Я же, прежде чем играть такие роли, прошу разрешения. И оно приходит…
-- А как вы об этом узнаете?
-- Ощущаю присутствие мощной энергетики. Если я задал вопрос, по телу забегали мурашки и в затылке что-то задвигалось, значит, начался разговор. И ведется этот разговор сердцем, потому что только оно способно улавливать космическую энергию. Только, как говорил Николай Константинович Рерих, надо научиться правильно задавать вопрос.
-- Вы снимались во многих военных картинах. Жертв искусство от вас не потребовало?
-- На «Ермаке» все на лошади скакал, пока не доскакался.
-- Серьезная травма была?
-- С коня упал, ногу поломал. Паника была большая: две трети картины уже отсняли, исполнителя менять поздно было. Поначалу дублера нашли -- метров с четырех был очень даже похож, но крупные планы все равно со мной снимали. То к дереву прислонят или привяжут, то просто куда-нибудь посадят (мне к тому времени операцию сделали, металлический штырь в ногу вживили, вот меня и жалели). А вот со съемками финала сложнее оказалось. Это ведь гибель Ермака, его последние часы, кадр, можно сказать, исторический. И никто не заметил, что дублер мой с утра выпить успел, да так где-то под деревом и уснул. Техники навезли! Два аэродинамических двигателя, поливальные машины, специальные катера волны поднимают, квартал леса подожгли… Звучит команда: «Мотор!», а дублера нет. Наконец, нашли его, растолкали, вытолкнули на съемочную площадку. Только он саблей взмахнул, как его из кадра… ветром сдуло. Режиссер ко мне: «Выручай!», и я понимаю, что выхода у меня нет: через полчаса догорит лес, и все, денег нам больше никто не даст -- на эту сцену последние ушли. В общем, забрали у дублера саблю и шлем, быстро все это на меня надели, и пришлось мне вступить в драку на переднем плане. Спасибо ребятам, они очень бережно ко мне отнеслись -- кто за пояс поддерживал, кто плечом. Боль была адская, но я выдержал, кадр мы спасли, а вот металлический штырь в ноге сломался…
Владимир Краснопольский, режиссер, рассказывает, что после съемок этого эпизода я упал на землю и заплакал -- не верилось, что все уже кончилось. А больше серьезных травм не было -- так, по мелочи. Так, на «Холодном лете пятьдесят третьего» в сцене убийства я, если помните, убегаю от бандитов в свой дом -- за автоматом, мне стреляют в спину, кровь, рана. А мне поначалу слабый заряд подсоединили. И Прошкин говорит пиротехнику: «Гриша, ну что же вы! Здоровенный мужичина, полный жизни, да должен быть фонтан крови!» И Гриша спокойно так (а пиротехники вообще люди спокойные, им суетиться нельзя) говорит: «Ничего, Александр Анатольевич, сейчас заложим другой заряд, раза в два посильнее!» А Витька Косых (знаменитый Данька из «Неуловимых мстителей») все бегает вокруг и говорит: «Вить, ты гениально сыграл, но подыграй еще чуть-чуть. Как только выстрел раздастся, руками взмахни, а потом уж падай всем телом!» Добегаю я до определенной черты, готовлюсь взмахнуть руками. Выстрел! И я, не успев взмахнуть ничем, лицом падаю в бревна. Гриша заложил двойной заряд, а он ведь в спину упирается -- вот ребро у меня и треснуло.
-- А на «Войне»?
-- В сцене атаки на меня танк падал. Мой генерал Чумаков был танкистом, поэтому хорошо знал технику ведения боя против танков: убежать от танка невозможно, поэтому бежать надо только навстречу -- там есть мертвая зона, в которой ни пулемет, ни пушка тебя не достанут. Вот мой герой и вел своих бойцов через ряд танков. Съемочную площадку так сильно задымили, что ничего видно не было, и я в этом дыму упал в воронку. Да еще нога подвернулась, и я понимаю, что не выберусь. Поднимаю голову и вижу над собой брюхо танка, как в фильме «Они сражались за Родину». Все, думаю, сейчас меня накроет, и пикнуть не успею. И вдруг какая-то непонятная сила выбрасывает меня из воронки, а танк проезжает рядом.
-- Что же это была за сила?
-- А это был мой ординарец, точнее -- белорусский актер Вадик Освинтицкий, который его играл. Худющий мальчишка с синими глазами весом килограммов в пятьдесят, который при случае вполне мог бы сойти за балерину. Спрашиваю: «Как ты меня, стокилограммового хлопца, одним махом оттуда выкинул-то?» «Не знаю, -- говорит, -- так получилось». Вечером, конечно, пришел к нему по-солдатски, с бутылкой водки. «Давай, солдат, -- говорю, -- за чудесное избавление треснем по стакану!»
-- А в «Чистилище» Александра Невзорова?
-- Там особо ничего не было, просто нога была сломана, к тому я скрывал это от Невзорова, поэтому мне было трудно. Особенно противной была атака за танком: надо было сначала бежать за ним, потом по танку взобраться и на второй этаж перепрыгнуть.
-- Это с поломанной-то ногой?
-- Так ведь еще и съемки были без перерыва! Ладно, думаю, за танком уж как-то проковыляю, а там камера выключится, отдохну. А камера не останавливается! К тому же их всегда три работало. Невзоров командует: «А теперь забираемся на танк!» «Е-мое, -- думаю, -- как же я полезу?!» Но для актера команда «Мотор!», как команда «Огонь!» Влез на танк, прыгнул в окно. Слава Богу, никто ничего и не заметил.
-- Вы очень близко подходили к жизни каждого из своих героев. Какое-то наследство они вам оставили?
-- Наверное, ничего просто так не проходит. У двух моих героев -- Ломоносова и Петра I -- в моем нынешнем возрасте болели ноги, вот и у меня теперь проблемы с ногами.
-- Какими-то присущими вашим героям военными навыками овладели? Наверное, из всех видов оружия стрелять научились?
-- Не люблю я этого. В детстве хотел быть охотником, но когда убил свою первую (и последнюю) белку… Полдня я ее выслеживал, в школу специально не пошел -- книжки в сарае оставил и с одностволкой в лес. И все инстинкт какой-то непонятный, азарт охотничий! Зажал я ее где-то на окраине леса, бежать ей было некуда. И как она на меня смотрела своими глазами-бусинками! Даже не умоляюще, а уже как-то обреченно, казалось, что сейчас заплачет. Я и сейчас вижу ее глаза, и мне до сих пор стыдно. И все-таки не удержался, выстрелил! Подбежал, поднял изрешеченное тельце… «Господи, -- думаю, -- что же я наделал?! И, самое главное, зачем?!» С тех пор как отрезало -- ни об охоте, ни об оружии слышать не могу.
-- А о женщинах?
-- В моей жизни есть только одна женщина. С Наташей мы познакомились на съемках фильма «Война», там она работала ассистентом режиссера. Она мне сразу понравилась, мы начали встречаться. Потом я уехал в Питер, где тогда жил, Наташа мне часто звонила. С гастролей театра в Югославии мы возвращались через Киев, поезд стоял на вокзале час. Все это время я смотрел в окно, вспоминал… Когда поезд тронулся, мне сказали, что как раз в этот день в Киеве должна состояться премьера «Войны», и я сначала выбросил в окно сумки, а потом выпрыгнул сам. С вокзала позвонил Наташе, чтобы она приехала и забрала меня -- сам бы я дороги не нашел. С тех пор мы уже двенадцать лет вместе. Когда она, даже в шутку, начинает ревновать меня к другим женщинам, я говорю: «Мамка, ты для меня единственная. Одна на всю жизнь».
Читайте нас в Facebook
