Чтобы не плакать по вечерам от тоски и одиночества, пожилая подолянка мария побережная, лишившаяся в детстве обеих рук, еще в молодости научилась вышивать
«Я выжила, наверное, из-за моей травмы»
-- Я родилась и выросла в Сибири, -- рассказывает «ФАКТАМ» Мария Ефимовна. -- Отец, переселенец из Каменец-Подольской губернии, батрачил у богача. У того была дочь на выданье, большое хозяйство. «Женись, предложил хозяин, все это будет твое». Отец гордый был: «Не хочу ничего. У меня дивчина на Украине есть». И поехал домой за ней. Ее родители узнали, что надо ехать в далекий край и не пустили. «Ну тогда я найду сироту, которая пойдет за мной». И нашел мою маму.
Там, в Новониколаевской (позже Новосибирской) области они вдвоем пилили и кололи у людей дрова. Заработали сначала на лошадей. Постепенно построили собственный дом.
Но началась первая мировая, отца забрали на фронт, и мама осталась с двумя детьми. Мне три года, сестричка Аня вообще была крошкой. И однажды случилось вот что. Как питались дети в то время? Кусок хлеба с салом или просто солью посыпанный -- и на улицу. Увидела соседскую свинью с выводком -- поросяток решила покормить. Я и тогда живность всякую любила, и сейчас на балконе прикрепила кормушку для птичек. Протянула хлеб и сало маленьким хрюшкам -- а тут большая свинья хрясь меня сначала за одну руку, потом за вторую. На мой крик сбежались люди. Увидела мама мои руки -- упала в обморок. Принес кто-то ружье, и свинью застрелили. А меня с мамой посадили на телегу и повезли на железнодорожную станцию, которая находилась в 30 километрах от нашего села. Не все поезда на ней останавливались. Но, войдя в наше положение, начальник станции остановил ближайший поезд «Иркутск-Новосибирск»…
Одну руку мне отрезали почти по локоть. На второй мама просила хоть три пальчика оставить. Мне сделали три операции. Спасибо, кусочек ладошки оставили. Этот движущийся суставчик у меня как палец. Я им иголку или другой тонкий предмет чувствую. И могу держать.
А вот мама не смогла перенести мою беду. От переживания она вскоре перестала слышать, начала слепнуть, у нее отнялась речь и примерно через год мама умерла.
Имущество родителей растащили, и мы с сестрой оказались в приюте. Там нас разделили: меня определили на второй этаж, Аню почему-то на первый. И мы стали забывать, что мы сестрички. А время ведь было голодное, шла война. Давились овсяным хлебом с половой. Сестричка заболела туберкулезом и вскоре умерла. На нашем этаже дети тоже болели. А я, наверное, еще после операции была напичкана лекарствами, и хворь меня не взяла.
«В семьях родственников надо мной издевались»
-- Во время революции вернулся с фронта отец, -- продолжает рассказ Мария Ефимовна. -- Заведующая приютом не хотела отдавать меня. Говорила, мол, девочка смышленая, мы ее будем учить. А отец: нет, это мой ребенок, а время ненадежное, власть все время меняется. И увез меня в село, в свою новую семью. Он женился на женщине, у которой было трое своих детей. Пытался помогать мне приспосабливаться к жизни. Сделал, например, из дерева трубочку, к которой крепилась ложка. Трубочка надевалась на руку… Увидев это, мачехины дети и сама мачеха смеялись, издевались надо мной. Загоняли в угол двора к бане и швыряли в меня камнями.
Вечером пришел с работы отец: «Ты плакала?» -- «Плакала». Он прижал меня к себе. После этого стал брать меня с собой, куда бы ни шел -- на пахоту, на косовицу. Потом пришла осень, наступили холода -- мне пришлось оставаться у мачехи. Однажды я не выдержала и сказала отцу, что не могу больше жить у этих людей. Отец взял меня, потребовал у мачехи свои вещи: «Если тебе не нужен мой ребенок, то не нужен и я». И мы ушли в нашу разрушенную хату. Отец батрачил то у одних, то у других за миску щей. Иногда приносил горсть гороха или чего-нибудь. Иногда соседи увидят, как я сижу голодная под разваленной хатой -- возьмут к себе, накормят.
Вскоре отца мобилизовали на работу в город, восстанавливать разрушенный во время гражданской войны элеватор. Мы с ним, как другие рабочие, жили в так называемом Доме колхозника. Но вскоре сюда пришла какая-то проверяющая комиссия, увидели меня: что за ребенок, да еще калека, почему здесь? Так я снова оказалась в детском доме. Время было голодное. Нам помогала продуктами коммуна -- что-то вроде трудовой артели. Потом коммунары сами начали бедствовать. Руководство детдома разослало письма родственникам: кто может, заберите ребят.
Отец, хоть и не имел своего угла, забрал меня и определил к людям нянчить детей. Я научилась прясть и ткацкий станок настраивать, капусту сажать. За лето я заработала пять рублей. Соседка взяла эти деньги и у нэпмана купила мне материю на пальтишко. А вот на подкладку денег не хватало. Женщина обратилась к другим покупателям. Дескать, люди добрые, помогите сироте. Собрали еще рубль. Так у меня появилось первое пальтишко, в котором я до-олго ходила, даже когда выросла из него.
Конечно, мир не без добрых людей. С их помощью со временем я окончила курсы ликбеза, потом за три года семилетку, затем школу колхозной молодежи. Устроили меня на коммутатор телефонной станции -- научилась ловко вставлять разъемы в гнезда, соединять абонентов. Но приехал как-то один начальник, увидел меня и говорит с возмущением моему руководству: почему у вас работает калека, у нас что, здоровых не хватает? Меня уволили, хотя я справлялась с обязанностями телефонистки не хуже других. Всякие случались ситуации -- бывало, и жить не хотелось. Голодала, болела. Даже отец считал, что проживу лет двадцать пять, не более. А я жила. Хотя всякий раз приходилось доказывать, что я умею и печь побелить, и в доме убрать, и обед приготовить на примусе, и корову доить. Постепенно научилась ручку держать, писать!
«Учительницей я не стала -- мелом на доске писать не могла»
-- Вначале я собиралась поступать на курсы учителей. Хотелось быть похожей на приютившую меня любимую учительницу. Но подумала: какой же из меня учитель, если такие толстые предметы, как мелок, держать не могла. Как дети на меня посмотрят? Одно так, другое эдак… А сама -- выдохлась, отощала. Выйду на переменке во двор -- падаю на траву и сплю. На уроках -- тоже.
Вскоре районо направило меня в Барнаул учиться на библиотекаря. Закончила я курсы, приняла библиотеку в районе и… свалилась с тифом. Тринадцать суток была без сознания. Месяц лежала. Кто-то пустил слух, что я умерла, и на мое место назначили другого человека. Меня снова взяли на телефонную станцию. А вскоре снова уволили -- очередному начальнику из области не понравилось, что на коммутаторе работает инвалид. Пошла опять в домработницы. Затем стала ученицей бухгалтера. Считать и писать умела. Но оказалось, что эта профессия, как и учительская, не для меня: я не могла чертить бланки ведомостей и счетов.
Но я была активной комсомолкой, и мне предложили учиться в совпартшколе. Поначалу отказывалась: хватит, наголодалась во время учебы в городе, без работы осталась, без сознания падала… «У нас вы голодать не будете», -- сказал представитель совпартшколы.
Работала я потом пропагандистом, ответственным секретарем редакции, заведующей клубом. В редакции снова надо было уметь чертить. А в клубе, где в штате состояла я одна, открыть висячий замок не получалось.
«Моего Михаила -- раненого -- бросила жена»
-- Назначили меня заведующей райсобесом. И тут я столкнулась с вопиющим безобразием. В то время государство разрешало брать на воспитание детей из детдомов. И давало при этом на содержание ребенка единовременное пособие в сумме 25 рублей. За эти деньги можно было купить корову. И вот многие такие «опекуны» деньги тратили на какие-то свои цели, а дети оставались голодными, оборванными, над ними издевались. Я пыталась защитить таких несчастных, просила председателей колхозов, чтобы помогали. А колхозы сами были бедные. Мой рабочий кабинет порой напоминал приют. Ко мне чуть ли не каждый день приводили сирот, которых надо было кормить, затем пристроить. Или воспитывать родителей-пьяниц. Душа моя не выдержала видеть все это. Сама натерпелась.
И я ушла начальником библиотеки военного госпиталя. Начались боевые действия на Халхин-Голе, и к нам каждый день привозили раненых бойцов, политруков и командиров. А потом финская началась, Великая Отечественная. И знаете, что было самое страшное? Не то, что люди умирали, а то, что многие живые, но искалеченные, теряли веру в жизнь. Часто приходилось слышать от безрукого или безногого: не поеду, дескать, домой. Кому я нужен, как я жить буду. А я отвечала: не дури, парень, главное, что ты жив. И показывала свои руки. Видишь, говорю, живу. Думаю, что многим помогло.
-- А собственная семья у вас была?
-- Сошлась с одним человеком, тоже раненым. Он получил письмо, что его жена вышла замуж за другого. Его дочь просила, чтобы он забрал ее к себе. А куда? Мы ютились в крохотной каморке, там даже вторую кровать негде было поставить. Мой гражданский муж говорит: давай я поеду в мой город, оформлю развод и дочку устрою, а потом вернусь к тебе. А я почему-то не верила, что вернется. Ребенка ждала, но ему не сказала. А потом каялась. Меня в то время отец в Украину звал. И я уехала в Хмельницкий. Потом получила письмо от бывшей хозяйки квартиры, у которой мы жили в Сибири, что Михаил приходил к ней, искал меня. Я не стала отвечать, думала, что у нас с ним жизнь не получится: зачем я ему без обеих рук? Думала, с сыном буду жить вдвоем.
Одно время я работала в селе. И позже узнала, что в этот период на предыдущее место моей работы, в райисполком, пришло письмо на мое имя от Михаила. Он продолжал разыскивать меня! Но меня же не было. А письмо попало к недобросовестному человеку, который вместо того, чтобы переслать его мне, отправил его назад, дескать, тут такой не имеется…
А тут у меня ребенок умер. Его не с кем было оставлять, я работала. Отвезла его в детдом в Дунаевцы. А он неделю там побыл и умер. Тогда была послевоенная голодовка. Когда узнала об этом, так и рухнула в обморок.
Днем спасалась на работе. По вечерам же, чтобы не плакать от тоски, постепенно научилась вышивать. И гладью, и крестиком. Как это делаю? Иголку зажимаю между остатками ладошки и вот этим движущимся суставчиком. Ткань поддерживаю левой культей. Не сразу это у меня получилось. Порой плакала, хотела бросить. Думала, чудеса случаются только в книжках. Но зато столько радости было, когда закончила первый рушничок. Потом вышивала наволочки, накидки… Только в последнее время видеть хуже стала, и надо, чтобы кто-то вдевал нитку в ушко иголки. Соседи у меня хорошие, иногда мне помогают. Но я, слава Богу, пока сама еще могу и в квартире убраться, и поесть себе приготовить. Спасибо им. Иногда мне продукты приносят из регионального объединения «Женщины за будущее». Вот очки новые пообещали сделать.
Я смогла доказать и себе, и людям, что я не инвалид, а такой же человек, как и все. Но все равно иногда слышу в свой адрес обидные слова. Больно это. Я никогда никому не завидовала и не завидую. У каждого своя судьба. Думаю, никто не упрекнет меня в чем-то. Я милостыню никогда не просила.
… Нынешним летом Марии Ефимовне исполнилось 90 лет. В скромной, но уютной квартирке чистоту и порядок эта маленькая худенькая женщина поддерживает сама, хотя с каждым днем делать это ей все труднее. Родственники? «А-а, двоюродный брат приходит разве что пенсию забрать… »
Мы с моим провожатым, журналистом местной газеты «Проскуров» Михаилом Капелистым, покидали Марию Ефимовну со смешанным чувством восхищения ее мужеством и горечью от осознания неотвратимости старости. А возле троллейбусной остановки наше внимание привлек молодой красивый мужчина, сидящий на асфальте. Он демонстрировал миру совершенно незначительное уродство обнаженной стопы. Вторая нога у него была, похоже, в порядке. А руками, большими и сильными, он ловко подбирал брошенные прохожими монетки.
299Читайте нас в Facebook
