Николай Стороженко: «Расписывая церковь Николая Притиска в Киеве, я сорвался с 37-метровой высоты. Но святой Николай спас меня»

Мастерская украинского художника Николая Стороженко находится под самой крышей, на 15-м этаже дома в центре Киева. Оттуда открывается роскошный вид на город. Двухэтажное помещение сплошь заставлено картинами, а у центральной стены — последние из работ мастера, над которыми он трудится уже пять лет. Огромное полотно, состоящее из нескольких частей в трехметровую высоту, как и многие из работ художника, носит иносказательный характер. Рядом с картиной — стремянка, по которой несмотря на возраст легко взбирается Николай Андреевич. «Давайте пить шампанское, — задорно улыбаясь, предлагает мастер. — Ой, или я, наверное, что-то не то сказал...»

— Надо признать, Николай Андреевич, энергии вам не занимать.

— А я поделюсь с вами своим секретом. Он очень прост. Я никогда в жизни не позволял себе лишнего в еде. Более того, у меня не было потребности в каких-то продуктах, я неприхотлив. Довольствуюсь малым и лишь тем, что дают. Вторая главная заповедь — не сквернословить. Признаюсь, что за всю долгую жизнь из моих уст не вырвалось не то что непристойности, но даже плохого слова.

— Даже на букву «д»?

— Ой, не представляю, о чем вы меня спрашиваете. А-а-а, дрянь, наверное?

— Вообще-то, я имела в виду дурак.

— Дурак?! Хотите верьте, хотите нет, но сейчас я произнес это слово впервые в своей жизни. Если уж меня и одолевали сильные эмоции, то всегда пытался найти пристойное слово для их выражения. Ведь достаточно сказать, что человек просто глуп. Знаете, это, наверное, у меня от отца, который никогда в жизни не сквернословил. Мои первые воспоминания — папа перед иконой. Утром, когда уходил на работу и вечером, перед тем, как лечь спать. Он был творческим человеком, прекрасным столяром. Работал в Конотопском паровозном вагоноремонтном депо. Однажды сделал для меня деревянный велосипед. Даже цепь была деревянная. До 16 лет я папе помогал по столярному делу, мне доверяли вставлять спицы в огромные деревянные колеса. Кстати, папа делал даже музыкальные инструменты. В нашем доме были гитара и мандолина его работы. В младших классах я играл на гитаре в ансамбле. У отца был прекрасный голос, он любил сесть вечером и аккомпанировать себе на мандолине. Музыка в нашем доме звучала часто, папа запрещал петь лишь на выходные и в праздничные дни.

— У вас большой дом был?

— Ой, что вы! Небольшая глиняная хатка, которую папа сделал сам. Он был сиротой и с детства привык отвечать за себя сам. Моя мама была из этого же села. Святая женщина. Как трава, никогда ни на кого не накричит, лишь голову склоняет в желании всем сделать хорошо. Единственное богатство нашей семьи — токарный станок и специальные инструменты по дереву. Это было огромное колесо диаметром два метра, которое надо было крутить вручную. Это и входило в мои обязанности. В 30-х годах, когда началась повальная коллективизация, у нас в селе организовали колхоз. Отец стал одним из немногих, кто отказался в него записываться. И тогда красные комиссары пришли нас раскулачивать. Забрали из хаты абсолютно все. Папа стоял в кожухе, который сам пошил, так и его сорвали.

— Вы все это помните?

— Мне было пять лет, но до сих пор страшная картина стоит перед глазами. Помню, я кричал как сумасшедший. В дом ворвались двадцать солдат в черных галифе с маузерами на боку. Селяне между собой называли их «красные метлы». Первым делом они забрали наш токарный станок и стали искать инструмент — резцы по металлу. Я знал, что отец накануне спрятал их в ножку стола. Это были очень ценные немецкие инструменты. Один из комиссаров в кашкете с красной звездой, помню, подошел ко мне, протянул конфетку и говорит: «Скажи, где отец спрятал инструменты». А я молчу. Как вам объяснить, что для меня в то время значила конфетка? Это была недостижимая мечта! Подарок дороже золота. И вот он держит эту конфетку прямо у меня перед носом, своим ароматом она сводит меня с ума, но я не мог выдать отца. И что вы думаете, инструмент они так и не нашли. Это было страшное время, отложившее отпечаток на всю мою дальнейшую судьбу. Я уверен, что по-настоящему творческий человек должен пережить страдания.

— Помните, когда родилась ваша первая картина?

— Она была написана на стене над печкой. Печку топили дровами, которые превращались в черные угольки. Я собирал их и рисовал на белой стене. Ничего особенного не изображал, так, какие-то линии, птиц. Но от отца мне сильно доставалось, ведь только стену побелят, я вновь принимаюсь за творчество. Когда мне исполнилось лет десять, папа купил краски, видимо, понимал, что мое увлечение рисованием серьезно. Заканчивая седьмой класс, я от многих учителей слышал, что надо учиться живописи в Одессе, где было известное художественное училище. Я долго боялся сказать отцу, что собираюсь уехать. Каково же было мое удивление, когда, узнав об этом, он ответил: «Езжай, сынок». Мне было тогда 16 лет.

— Как же вы добрались из Конотопа в Одессу?

— Это целая история. Ехал на товарном поезде пять суток. То на крыше вагона, то на железной платформе между вагонами. Питался куском хлеба, который дали с собой родители. Одежда моя была похожа на лохмотья — рубаха с чужого плеча, галифе и дырявая обувь, из которой выглядывали пальцы. Все мои скромные пожитки вместились в деревянном чемодане, который смастерил отец.

— А творческие работы?

— О чем вы! Я ничего тогда в живописи не понимал. Училище располагалось в Одессе, на улице Преображенской. Оно считалось одним из лучших в Советском Союзе. Помню, пошел прямо к директору. Он спрашивает: «Ты из села?» И добавляет: «Люблю сельских. Ну, рассказывай...» Выяснилось, я понятия не имею, что такое натюрморт и композиция, которые придется сдавать на вступительных экзаменах. Но директора это не смутило. Меня поселили в общежитие, где я должен был готовиться к творческому конкурсу. Это маленькая комнатка, в которой совершенно не было мебели. Я спал в одежде прямо на полу, а первые уроки живописи брал у таких же, как я, будущих студентов. Подготовился к экзаменам за пять дней.

— Чем же вы сразили приемную комиссию?

— Наверное, своей композицией, до сих пор ее помню. Нарисовал сельский двор: перед домом бежит курица, а за ней гонится немец с пистолетом. Как смеялись члены приемной комиссии, глядя на мою композицию! Тем не менее, видимо, что-то во мне разглядели и приняли на первый курс. Шесть лет я учился в Одессе и был под опекой своего первого учителя Николая Шелюто. Даже помогал ему делать деревянный макет Одессы для городского музея. Учился я легко и, выпускаясь, считался одним из лучших студентов. Благодаря Николаю Андреевичу я оказался в Киеве. Как-то он мне сказал: «Ты должен учиться живописи». Дал мне рекомендацию, и в 22 года я приехал в Киев поступать в художественный институт.

— В то время среди преподавателей факультета живописи были знаменитые художники Сергей Григорьев и Татьяна Яблонская.

— Прекрасно помню свою первую встречу с Татьяной Ниловной. Я сидел перед кафедрой вместе с другими абитуриентами, и вдруг стали шептаться: «Яблонская пришла». Не успел ничего сообразить, как мимо меня, словно ветер, промчалась женская фигура. Заметил только, как со спины развевается копна волос. Татьяна Ниловна была очень энергичной женщиной. Я передал ей письмо от Шелюто, она пробежала его глазами и воскликнула: «О, так вы из Одессы! Обожаю этот город». Для нас, студентов, было огромной честью, когда Татьяна Ниловна приглашала к себе в небольшую мастерскую, которая была в начале улицы Красноармейской. Позже Яблонской как выдающейся украинской художнице выделили мастерскую во дворе нынешней Академии искусств в одноэтажном домике.

Татьяна Ниловна была аскетичным человеком. Одевалась очень скромно. Создавалось впечатление, что житейские заботы ее не особо тревожили. К примеру, заболевал ее ребенок и в это время выпадал снег, красиво ложился на деревья, превращая город в сказку. Яблонская все бросала, хватала этюдник и бежала рисовать. Творчество было для нее всегда на первом месте. Татьяна Ниловна запомнилась мне в ее любимом синем рабочем халате. Бывало, она забывала его снять и приходила в таком виде на лекции. Халат был весь испачкан красками.

— Работу, за которую получили первый серьезный гонорар, помните?

— Увы, нет. Моя жизнь в творчестве была разделена на два периода. Какое-то время я занимался живописью, но большую часть посвятил монументальному искусству и графике. Много работал в архитектуре, а там была не гонорарная система оплаты, деньги рассчитывали за квадратный метр. Художникам первой категории платили по 40 рублей. В Советском Союзе мы зарабатывали приличные деньги. В 1985 году получил Шевченковскую премию — две тысячи рублей. В советское время это были хорошие деньги. Тогда я еще не имел собственной квартиры, и они ушли на ее приобретение.

— В конце прошлого века вы расписывали церковь святого Николая Притиска на Подоле.

— Это одна из моих любимых работ под названием «Троица». Я выполнил уникальную роспись купола. Трудился на высоте 37 метров. Очень тяжело далась эта работа. Однажды чуть не разбился, упав с высоты. Но, видимо, меня уберег святой Николай. Летел с 37-метровой высоты, спасло лишь то, что рукой зацепился за выступ и буквально повис на нем. Слава Богу, рабочие быстро подбежали, сняли меня. Так я остался жив.

— Вы написали огромное количество картин. Ваши полотна хранятся во многих музеях и частных коллекциях. Стали богатым человеком?

— Ничего я не заработал. В 90-х годах выполнял монументальную работу в поселке Лазурное возле Скадовска — 240 квадратных метров. Работал над ней пять лет, картина на стене пансионата «Гилея» составлена из маленьких камешков смальты — целых шесть тонн. Но когда я заканчивал работу, произошла денежная реформа, и мне заплатили какие-то копейки в купонах. Еле собрал деньги, чтобы доехать до дома. Но мне всегда плевать было на деньги. Хватает того, что зарабатываю, будучи педагогом. Творчество — это для души. В Нью-Йорке была выставка моих картин, посвященных Шевченко. Один из посетителей, очень богатый бизнесмен, захотел купить четыре работы. Я не продал, сказал, что в них вложена душа украинца и нигде, кроме дома, они находиться не могут.

— Значит, картина, над которой вы сейчас трудитесь, тоже не для продажи?

— Она будет выставлена 28 октября в одной из киевских галерей, так я отпраздную свое 85-летие. Ее рабочее название «Предчувствие Голгофы». Она посвящена миру, который потерял свою мораль, нашей с вами жизни. Закончив эту картину, приступлю к другой. Не могу не работать. По крайней мере, пока у меня не дрожит рука и я в состоянии легко забраться на стремянку...

*Николай Стороженко заканчивает работу над огромным полотном «Предчувствие Голгофы»

Фото Сергея Тушинского, «ФАКТЫ»

Читайте нас у Facebook

Зробіть «ФАКТИ»
обраним джерелом
у Google News