«целые сутки в маутхаузене стоял нечеловеческий вой -- фашисты казнили генерала карбышева и сотни других заключенных»
Очутившись в 14 лет в фашистском концлагере, Лена твердо для себя решила: «Если суждено умереть, то пусть это случится на воле, но только не за колючей проволокой». За годы войны она совершила пять побегов из самых страшных концлагерей, в том числе из лагеря смерти Освенцима.
Сейчас Елена Александровна Тричева живет в Новоград-Волынском (Житомирская область). В канун Международного дня освобождения узников фашистских концлагерей, отмечаемого 11 апреля, с ней встретилась корреспондент «ФАКТОВ».
«Руководство СССР от нас, узников, сразу отказалось»
-- Когда в 1942 году горел Севастополь, я находилась там у сестры, -- вспоминает Елена Александровна. -- Меня не сумели отправить к родителям в Симферополь, и с тех пор они считали меня погибшей. В городе не было ни воды, ни еды. Я вместе с другими пряталась в катакомбах… Когда немцы взяли город, уничтожили около 40 тысяч военнопленных, а остальных отправили в концлагеря. Так в 14 лет я очутилась в лагере Брауншвейг в Германии. Нас, малолеток, поставили работать на токарных и фрезерных станках, предварительно сняв отпечатки пальцев. Позже поняла, как быстро устанавливается личность благодаря этим отпечаткам. Рядом работали французские рабочие. Их не держали за колючей проволокой, мало того, они получали посылки и делились с нами. То кусочек хлеба подбросят, то картофелину.
Во всех концлагерях, где мне пришлось побывать, посылки от Красного Креста получали представители всех стран. Кроме советских людей. От нас руководство страны отказалось, объявив, что в концлагерях пострадавших нет, есть только предатели. Но несмотря ни на что, при первой же возможности я бежала не в направлении западных стран, а к себе домой, в родной Крым. Это было моей ошибкой, поскольку вблизи передовой миновать немцев было невозможно…
Когда пленных перегоняли из крупного завода в филиал, мы с моей ровесницей Зиной незаметно отстали от остальных, легли на землю, а потом, улучив момент, сбежали. Добежали до предместья Берлина, и тут нас задержали. Я говорила по-немецки и соврала, что мы отстали от транспорта, а теперь ищем родственников. У Зины действительно был адрес незнакомой нам берлинской семьи, который перед побегом сообщил нам кто-то из узников. Мы нашли этих людей и рассказали им ту же придуманную историю. Но поскольку семья питалась по карточкам, которые выдавались за работу, эти люди отвели нас на биржу труда и выхлопотали рабочие места. Так я попала в дом к некой важной фрау, чей муж находился на фронте.
Здесь я выполняла самую тяжелую работу. А когда Берлин стали бомбить, другие домработницы-немки покинули фрау и я осталась единственной рабочей силой. На мне было восемь комнат и двое непослушных детей. Они то и дело разбивали мне нос в кровь и называли русской свиньей. Вставать приходилось в шесть утра, а ложиться далеко за полночь. При этом кормили меня пучком капусты, вымоченной в уксусе.
Вскоре я стала мечтать о том, чтобы одна из бомб угодила в наш дом, потому что совершенно выбилась из сил: при каждой бомбардировке нужно было тащить тяжеленные чемоданы с имуществом фрау с пятого этажа в подвал-бомбоубежище. Иногда эта пытка происходила по нескольку раз в сутки. В бомбоубежище я немедленно снимала бирку со знаком «ОСТ» (остарбайтер -- «восточный рабочий»), поскольку русских там ненавидели. Когда наши взяли Сталинград, в Берлине два дня был настоящий траур…
Потом с фронта приехал хозяин и увез всю семью в глубь Германии, в родовое имение. Это был огромный замок с многочисленными слугами разных национальностей. Я выполняла те же обязанности и жила в подвале. Только два человека в замке мне сочувствовали и помогали: немка, которая работала на кухне и иногда подкармливала, и племянник хозяина-немца. Ему тогда было лет 16-17. Бывало, выйду гулять с детьми и найду где-нибудь за кустиком немного еды, оставленной этим пареньком. В замке я прожила недолго. Однажды рабочие из бараков, стоявших во дворе замка, попросили меня выкрасть у хозяев карту Германии -- ведь никто из нас не знал, где мы находимся. Я сумела стащить из кабинета карту и сбежала вместе с другими рабочими.
«Блок номер десять был экспериментальным, одиннадцатый -- блоком смерти, откуда никто не возвращался»
-- Когда меня вновь задержали, я сказала, будто хозяева дали мне отпуск, -- продолжает Елена Тричева. -- Но это не помогло. Так я очутилась в гестапо города Познань. Все, кто сидел в камере, не надеялись выжить, и потому выцарапали свои фамилии и имена на стене. Из соседних камер доносились такие вопли и стоны! Потом была тюрьма и, наконец, лагерь под Катовице.
Мы до изнеможения шили рукавицы и другую одежду для фронта. Голодали ужасно. На моих глазах беременную женщину замучили за то, что она из ямы с отходами достала кусочек морковки. Я не хотела, чтобы меня постигла та же участь, и потому решила бежать. Когда нас выгоняли на проверку лагеря, мы с подругой Пашей внимательно изучали местность. Высчитывали, когда лагерь бомбили, когда происходит смена постов. И вот однажды мы устремились к противотанковым рвам. Прошли один, а на втором услышали лай собак. Нас догнали. Сильно били, а затем подвергли суду. Приговор не стал неожиданностью: всех расстрелять! Нарушителей набралось человек десять. И тут вышел холеный здоровый немец и сказал: расстрел отменяется, всех отправить в Освенцим. Я еще подумала: какой добрый немец, сохранил нам жизнь. Не понимала тогда, что расстрел считался легкой смертью. А нам была уготована более страшная участь.
Каждые сутки всеми способами в этом лагере смерти уничтожали около 12 тысяч человек. Спустя время подсчитали, что в Освенциме уничтожили семь миллионов человек! За километр от Освенцима воняло горелым человеческим мясом… Там у меня снова взяли отпечатки пальцев, и все мое предыдущее вранье вылезло наружу. Были собраны показания немцев, у которых я останавливалась и работала. Выяснилось, что больше всего жалоб написала моя бывшая хозяйка…
Шел 1943 год. Я жила в бараке, в 22-м блоке. Вокруг -- колючая проволока. Недалеко проходила железная дорога, куда постоянно прибывали эшелоны с новыми людьми. А пламя из печей четырех крематориев поднималось от высоченной трубы на полтора метра в высоту. Блок номер десять был экспериментальным. Здесь проводились опыты на взрослых и детях. Одиннадцатый был блоком смерти, откуда уже никто не возвращался…
Меня тоже гоняли в блок для экспериментов. Помню, брали из позвоночника жидкость. Закрывали в камере, где можно было только стоять, вытянувшись по струнке. До колен доходила какая-то жидкость, может, кислота, после чего одна рука синела, другая покрывалась разноцветными пятнами…
В конце 1944-го даже узники почувствовали скорое приближение Победы. При бомбежках отключали электроэнергию, и в эти мгновения со стороны мужского лагеря нам бросали тырсовый хлеб и одежду, которую можно было поддеть под полосатую форму. Ведь тогда стояли жуткие морозы. Особенно помогали узники Михаил Марунчак и Леонид Мостович. Даже умудрялись посылать нам записки с сообщением: «Держитесь, скоро лагерь освободят». Но выдержать даже неделю было почти невозможно. Озверевшие немцы били до смерти всех подряд. 19-20 января лагерь начали эвакуировать. Тогда мы не знали, что через семь дней Освенцим будет освобожден.
Людей этапами гнали по дороге, где снег был пропитан кровью, повсюду лежали трупы. Если узник падал, его обязательно пристреливали. Женский этап гнали несколько суток подряд. Все изнемогали от усталости, в том числе и немцы. Узники тащились уже не четкими пятерками, а вразброд. И тут мы решили бежать -- я и две мои лагерные подруги.
Узники всегда помогают тем, кто хочет бежать. Мы незаметно сняли с себя «полосатки» и отдали товарищам, чтобы они на ходу их выбросили. Когда стало вечереть, наша троица на повороте отделилась и пошла по направлению к хутору. Одежда у нас под «полосатками» была штатская. Думаем, авось пронесет. В сумерках мы прошли метров двести. Но кто-то из охраны, видимо, подумал: откуда взялись эти женщины. Дали автоматную очередь. Меня и Пашу зацепило, но мы продолжали идти, как будто нас это не касается. Расстояние до этапа было уже большое, и на нас махнули рукой, наверное, приняли за местных жителей. Мы добрались до первого дома хутора и спрятались в сарае. Из ран сочилась кровь.
Кое-как удалось пережить ночь, а наутро сквозь щели сарая я заметила девушку. Рискуя, мы все же подозвали ее. Выяснилось, что это украинка, которая работает у местных хозяев. Наша спасительница притащила нам тряпки для перевязки и даже картошку в мундире. Раны буквально на глазах стали заживать. Однако оставаться там нельзя было. Нас могли увидеть хозяева фермы и выдать. Мы двинулись в путь. Пошли гуськом по дороге, и тут отчетливо прозвучал лай собак. Стало ясно: по той же дороге опять гонят узников. То были мужчины. Уже после войны я узнала, что среди них находились Мостович и Марунчак, которые нам так помогали. Этот этап был последний. О нашем возвращении на хутор не могло быть и речи, да и не успели бы мы добежать…
Ничего не оставалось, как идти вперед. Я -- первая, поскольку знаю немецкий и номер на моей руке находился высоко, почти на локтевом сгибе, а у Гали -- чуть выше запястья. Ее поставили последней. Узники нас узнали, но вида не подали. Этап уже почти прошел мимо, как вдруг охранники подошли к нам и потребовали показать левую руку. Я пыталась хитрить, делала вид, что не понимаю, и протягивала обе руки. А на мне было надето штук пять разных свитеров и рубашек, так что засучить высоко рукава не получалось. Немец не стал усердствовать, и я прошла вперед. Когда очередь дошла до Гали, все выяснилось. Нас избили до полусмерти. На всю жизнь остались несколько шрамов на голове и больные почки… Так завершился мой предпоследний побег.
«Узников загоняли в бани, а потом выводили на мороз, поливая ледяной водой из брандсбойтов»
-- Дальше был Маутхаузен -- убийственная каменоломня на территории Австрии, -- рассказывает Елена Александровна. -- В тот момент, когда я была в этом концлагере, немцы замучили советского генерала Дмитрия Карбышева. Немцы издевались над ним на глазах у мужчин-узников, а женщины слышали стоны. Целые сутки в Маутхаузене стоял нечеловеческий вой -- фашисты казнили генерала Карбышева и сотни других заключенных. Морозной ночью с 17 на 18 февраля 1945-го его и летчиков начали парить в бане, затем выгнали на мороз и поливали ледяной водой из брандспойтов. И так много раз, пока люди не превратились в ледяные статуи. Спустя годы немцы называли Карбышева великим героем советского народа, преклоняясь перед его мужеством.
Подобные «бани» были во многих концлагерях. Людей парили, включая попеременно кипяток и ледяную воду. При этом били плетками. Узники получали разрыв сердца.
… В марте 1945-го уже начинала пробиваться первая травка. Узники разбили территорию лагеря на маленькие квадратики, чтобы каждому досталось немного травы с кореньями. Это было настоящее лакомство. На моем квадратике мне попался плоский отшлифованный камешек, а Паше -- металлический ржавый обломок. Этими инструментами в течение полутора месяцев мы перетирали колючую лагерную проволоку. Делали это в те моменты, когда налетали самолеты и в лагере отключали электроэнергию. Света не было по 30-40 минут.
И вот настал день, когда мы бросились бежать через глубокий обрыв. Уж не знаю, откуда у нас взялись силы и ловкость. Мы сумели уйти. Во многом еще и потому, что у немцев уже пропал былой энтузиазм, никто не сомневался в том, что война проиграна. Они нашли наши «полосатки», вывесили их на ворота лагеря и объявили всем, что нас поймали и расстреляли. Об этом я узнала намного позже. А те десять дней до 9 мая были очень тяжелыми. Мы искали что-нибудь съестное у мертвых, попадавшихся на пути, к жилью подходить боялись. Моя голова стала полностью седой, хотя мне было всего 17 лет. Не знали, в какую сторону бежать, и шли наугад. Как оказалось, в направлении австро-итальянской границы. Это нас и спасло…
Спустя сорок с лишним лет в Киеве я встретилась с Михаилом Марунчаком на 2-м Всемирном конгрессе украинских политзаключенных, который он возглавлял. После того, что мы пережили, были счастливы увидеть друг друга живыми.
1003Читайте нас у Facebook
