Режиссер роман балаян: «в моем новом фильме, как и в «полетах», главного героя будет играть янковский»
Роман Балаян не раз упоминался в списке «золотых имен» Украины ХХ века, подготовленном отечественными масс-медиа как наш «взнос» в историю. Для занесения в скрижали хватило бы и «Полетов во сне и наяву», о которых без счету написано статей и книг. С высоты 2000 года яснее стала видна и высота балаяновского «Полета», знаковой картины эпохи, тонко и точно сканировавшей всю многомерность той жизни. А есть еще «Поцелуй», «Каштанка», «Бирюк», «Храни меня, мой талисман». Все перечислять не буду, хотя бы потому, что сам Балаян никогда не предпочтет качеству количество. Не надо ему это. Ему вообще не нужно многое из того, что необходимо остальным. В этом его очевидное отличие, которое можно объяснить, но еще лучше этого не делать. Потому что оно не объясняется, а чувствуется: дать Балаяну звание заслуженного деятеля все равно, что присвоить Икару чин генерала летной службы.
«Выпьем за молодость наших родителей!»
На первый взгляд это самодостаточный, вальяжный сибарит, будто бы раздосадованный нерасторопностью окружающих. Но не стоит обращать внимания на кажущуюся флегматичность, потому что она скрывает огонь. Прозой он говорит только в обычной жизни. Но когда думает о новом фильме, Балаян -- это Роман в стихах. А он уже думает. Ух, как он интересен в заведенном состоянии! Даже от приближения к Роману Гургеновичу, восседающему в кабинете у стола с рассыпанной колодой карт, свистит в ушах. Ну что, пристегнем ремни? Съемка начинается.
-- Выходит так, что в год металлического Дракона вы собираетесь снимать фильм по сценарию «Дальше пойдут драконы».
-- Это рабочее название Марины Мареевой, которое, скорее всего, поменяется, но пока я не сопротивляюсь. Сценарий был написан еще до «Двух лун», но раньше меня в нем что-то смущало. Прошло время, и я понял: мешало кивание на «Полеты во сне и наяву», то, что в новом сценарии действует тот же герой. Сейчас этого нет, а есть история человека, не приспособившегося к новой жизни, болезненно осознающего, что его время кончилось. Я бы назвал это прощальным поклоном тем людям, которые никогда не приспособятся к новым временам. Но мы будем делать это не иронически, а с большой любовью. Есть такой тост: «Выпьем за молодость наших родителей». И вот я, если получится, конечно, хотел бы поднять такой тост на экране -- за мое поколение, за тех, кто чуть старше, чуть младше. Я отношусь к ним не как к электорату коммунистов, а как к нашим родителям, к своим ровесникам -- они так выросли. Вот мне через год будет 60 лет, но я тоже ничего не признаю нового.
-- В каком смысле? Не пугайте меня…
-- Я тоже не верю ни в какие реформы. Я, как Карамзин, считаю, что сначала надо просветить народ, а потом внедрять перемены. Я не хочу назад, естественно, но и не знаю, что нас ждет впереди. Умом все понимаю, но сердцем не с теми и не с другими, они мне одинаково неприемлемы. Мы получили волю, а не свободу. А это разные понятия. Свобода предполагает наличие законов и не ограничивает свободу другого, а воля -- это ощущение, что с каторги выпустили на все четыре стороны. Нас как раз выпустили на волю -- и это страшно.
-- Два года назад идея будущего фильма напрямую была связана с вашей картиной ї1. И тут всплывал гераклитовский тезис, что дважды в одну воду не входят. Вы обрубили пуповину с «Полетами», потому что она мешала оторваться «от земли»?
-- В «Полетах» тоже была невостребованность героя к интересной полноценной жизни, но там он был умнее, чем все. По-ло-жительней! А в новом фильме будет наоборот: он невостребованный, потому что нравственнее, наверное, но не умнее. . В общем-то это рассказ о себе, я точно такой, как герой. Единственное, что будет роднить с «Полетами» -- это тот же артист.
-- Янковский?
-- Да.
-- Ye-es-s! Значит, ассоциация предвидится.
-- Я все-таки буду делать так, чтобы прямой ассоциации не возникало, а если и появлялась, то отдаленно, в умах, кому захочется. Прежний сценарий был о том, как плохо, как денег не хватает, вот это все удалось убрать. Герой не приемлет нравы и мораль новых людей, дикую халявно-разгульную жизнь, чурается цивилизации. Она ему кажется чем-то усредненным и усредняющим, унижающей высокие помыслы.
«Сценарий «Полетов» писался на Михалкова»
-- Идея фильма ваша?
-- Идея моя, но пишет Марина Мареева. Она вообще хорошо пишет, просто у нас с ней очень разные подходы к жизни. И то, что у нас не получилось наше общее детище «Две луны, три солнца», доказало, что я не могу снимать по придуманному ею одной, получается совсем другое. Для среднего зрителя, я думаю, там есть какая-то история. Но для критики, для меня, для коллег, наверное, можно сказать, что фильм не получился.
-- Это хорошо, что у вас самокритика на высоте.
-- Наверное, есть режиссеры в Киеве, которые считают себя выдающимися деятелями, а может, и первыми. Я не кокетничая всегда говорил, что в бывшем Советском Союзе ставлю себя на 60-е, скажем, место, потому что сам могу назвать сорок только грузинских режиссеров, потрясающих, талантливых. А двадцать -- это уже мы, и может, я входил в это число, может, нет, меня это мало волнует. Если ты веришь, что ты режиссер, а это необъяснимая вещь, то тебя не очень заботят успехи других. Они должны волновать только в том смысле, что ты тоже должен что-то сделать, но это не должно переходить грань, которая сейчас наметилась, скажем, к Никите Михалкову, когда 90% народа кайфуют от «Сибирского цирюльника», а все коллеги и критики кроют его. Я воспринимаю абсолютно адекватно то, что он показал, а не то, что он может.
-- Как вы заполучили Михалкова на эпизод в «Полетах»?
-- Дело в том, что сценарий «Полетов» писался на Михалкова, я был запущен с ним. Потом случайно увидел «Мы, нижеподписавшиеся» с Янковским. Позвонил Мережко, а он после «Родни» уже был не так дружен с Михалковым и очень обрадовался. В то время Олег снимался в «Шерлоке Холмсе» с Никитой, они вместе с ним и с Ливановым возвращались поездом после съемок. И Янковский спросил Михалкова: «На Киевской киностудии есть режиссер Балаян. Ты знаешь его?» Никита ответил: «Я тебе скажу, что если б у кого-то я и снимался, то только у Балаяна». Говоря это, он не знал, что уже все переиграли в отношении главного героя. Позже я с Никитой объяснился, он режиссер и, слава Богу, понял, что это не должно оставаться в памяти. А потом была «тарелка» -- первый съемочный день с соответствующим ритуалом, гуляли три дня. Михалков тоже приехал и спрашивает: «А кого я у тебя буду играть?» Говорю: «Куда я тебя дену с твоей популярностью? У меня центральные роли все розданы». Эпизоды не должны играть популярные артисты, и я придумал, что он будет самим собой, Михалковым, который снимает фильм. И сняли сцену за три часа на Подоле вечером.
-- Когда начнутся съемки вашего нового фильма?
-- Если я буду снимать (все время говорю в сослагательном наклонении, потому что загадывать тут сложно), то это будет май-июнь или сентябрь-октябрь. В жару не могу снимать, летом как-то неприлично работать.
-- Это ж надо! Такое эпикурейство. Чем же вы занимаетесь летом?
-- А ничем в принципе. Я хоть и с юга, но жару даже хуже переношу, чем холод.
-- Ладно, будем ждать холодов. Лирическая героиня не замерзнет?
-- Ее не будет. Мне тут говорили, как же так: нету про любовь. Ну, там есть любовь к жене, сыну, внучке, к родине, в конце концов. Во второй половине говориться совершенно о другом, то, что я рассказал, это первые 20 минут. Дальше речь пойдет об искушении вообще. Это не стоит пересказывать.
-- Что вам самому в себе не нравится?
-- Мое инертное отношение к жизни, вечное нежелание снимать. Я, как Фаина Раневская, которая сказала, что если б у нее были деньги, она б не работала. Действительно, я рожден для праздной жизни, там бы был интересней. Потом я все время говорю, как бы ушел в театр, но ни одного шага в этом направлении не делаю. Вот сниму картину и, может, приближусь к театру. Мне кажется, я понимаю в актерах совершенно не то, что другие. Такое вот самомнение. Помню, как Неелова слушала то, что я ей предлагаю, когда работал в «Современнике», хотя спектакль уже был поставлен -- я делал телеверсию «Кто боится Вирджинии Вульф». Сам процесс оказался интереснее результата, но это не важно. Помню, как увлекался, как актеры загорались, я их ломал, а что значит ломать такого человека, как Гафт?
«Ежедневно после 25 лет я общался с Параджановым»
-- То-то, я смотрю, первые московские звезды, та же Неелова с Волчек, никуда не ходили в Киеве, но дом Балаяна посетили наравне с Лаврой. Кстати, вы над пьесой уже думали?
-- Есть только одна пьеса, которую хотел бы делать. Это «Орнифль, или Сквозной ветерок» Жана Ануя. Меня уже не увлекает революционность в кинематографе, желание снимать по-новому, искать иной киноязык, новые формы. Отчего-то это желание погасло, и меня тянет к простоте, не знаю, это возрастное или от ума.
-- Со студентами не хотите поделиться своими умозаключениями?
-- У меня нет педагогического таланта, как у Герасимова, не хочется заниматься молодыми, для них надо запас лекционных баек иметь. Мне интересны «высшие курсы» актеров, люди, умеющие что-то делать, их гораздо интереснее и труднее вести к чему-то другому.
-- Но вы же преподавали на Высших режиссерских курсах в Москве…
-- Ну как я преподавал? Согласившись на это, я сказал, что ходить в институт не буду. В основном студенты приходили ко мне домой или в ресторан. Мне кажется, иногда точность показа гораздо интересней часового объяснения.
-- М-да, не туда я пошла учиться, надо было поступать к вам в ресторан…
-- Ой, так много жизни провел в ресторанах и в застольях -- не сосчитать. Но я, как все кавказцы, повторяю, что мы собираемся не пить, не пьянствовать, а кутить. Мы не любим пьяных, они мешают нам радоваться тому, ради чего собрались. А кутить можно и три дня, как ни странно, не засыпая. Это у нас было.
-- Кто вас таким сформировал, были скульпторы, допущенные к лепке личности?
-- Ежедневно после 25 лет я общался с Параджановым, но мне одному из немногих, кто был с ним знаком и поклонялся, удалось выскочить из-под его влияния. Мои фильмы никакого отношения к параджановским не имеют. Я до сих пор в восторге от всего, что он говорил, показывал, но, тем не менее, я ушел от подражания.
Меня, кстати, очень возмутили недавние высказывания в «Бульваре» Юрия Ильенко о Параджанове. На мой взгляд, Ильенко до сих пор так и не понял, где кончается операторское искусство, а где начинается ее величество режиссура. Его слова о том, что лучшее в фильме Параджанова -- это только его операторская работа, ничего, кроме гадливости, не вызывают. Он считает, что бегание с камерой между артистами в поисках ракурсов и есть режиссура. Там вообще много намеренной неправды и клеветы, злого мифотворчества. Не ложь там только его истинное отношение к Параджанову. Можно думать о человеке, что хочешь, но в такой форме публично высказываться просто подло.
-- «Каждый пишет, как от дышит». И о «своей жизни в искусстве» рассказывает соответственно. Но для режиссера, видимо, в ней важно все-таки само кино…
-- А в кино главное -- не быть жадным ко всему, что ты снял. Думаю, что в «Бирюке», «Полетах», «Поцелуе» я не был жадным. Есть вещи, которыми я остался бы и сегодня доволен. Про «Храни меня, мой талисман» сложно говорить, я давно его не видел. Мне доказывают, что я зря обижаю эту картину, что она сейчас звучит по-иному. А я тогда уже предрек, что придут Абдуловы (имею в виду не артиста, а его героя), и для них все, что мы ценим и чем живем, будет очень сомнительным. Критики говорят, что я с этой картиной обогнал время. Но поскольку они у нас не получившиеся режиссеры, их можно понять. У них нет адекватности в общении с экраном, они совершенно не о том думают, другого ждут, что-то предполагают во время просмотра. Не умеют смотреть то, что им показывают. А я адекватный зритель.
-- За что вы себя еще можете похвалить?
-- Ну, я б сказал, что любовь к ближнему и чувство сострадания во мне никогда не пропадали. Я не служу этому специально, но они у меня есть. И если знаю, что у кого-то они отсутствуют, я с таким человеком не очень дружу. Это те две вещи, которые меня интересуют в людях. В общем, у меня вопросы к себе гораздо серьезней, чем у тех, кто обо мне просто хорошо думает, поэтому глобальных высот, о которых мальчишкой мечтал, я не добился…
«Могу положиться только на жену, детей и нескольких друзей»
-- А о чем вы мечтали?
-- Господи, когда мне было 23, я думал, что Эйзенштейн в 26 снял «Броненосец Потемкин», значит, у меня есть еще три года. Но вот и 59 будет, и уже можно про Толстого говорить. Сейчас я больше о другом думаю: сегодняшнее безвременье страшно тем, что границ нету ни подлости, ни честности. Плывешь, плывешь, а берега нигде не видно, хоть в бинокль смотри -- нету ориентиров.
-- Но все же у вас берег под ногами есть. На кого вы можете положится в жизни?
-- На жену, на своих детей и на нескольких друзей, которые хотят мне только блага, вот как мама мне желала. Родителей моих давно нет, и брата уже нет. Но есть несколько человек в Ереване, в Москве, в Киеве. В Армении из родных никого не осталось, кроме детей моего брата, пуповинная связь обрублена.
-- Вы довольны, как у сына и дочери складывается судьба?
-- Я доволен их нравственно-моральной стороной. Карина закончила институт, Сурен учился за границей, сейчас работает во Франции. У меня внук родился. Его назвали в честь меня, теперь во Франции, в Ницце тоже есть Роман Балаян, ему восемь месяцев. Сделали меня дедушкой.
-- Ну, я должна сказать комплимент: вы хорошо выглядите.
-- Это не моя заслуга, а этническая такая особенность, я из Карабаха, который считается страной долгожителей, как и Абхазия. И так получилось, что и я, и мои дети выглядят младше своего возраста. Внутри я очень взрослый.
-- А ревнивый?
-- Не-а. Пока такого за собой не замечал. Я как раз считаю, что это сила, то есть мне везло. Ни о чем не жалею, что было.
-- А чье мнение для вас что-то значит -- предписания докторов, например, выполняете?
-- К врачам не хожу. Боюсь, как и всякий мужик, оказаться больным. Человек может переходить и десять инфарктов, не зная о них. Я не люблю болеть: пойдешь к врачу, он еще скажет, что у тебя больное сердце, что тебя надо лечить. Боже, какой ужас! Сразу превращаешься в тряпку.
-- А сигарету за сигаретой курите.
-- Это другой разговор, в этом мы дики (смеется).
-- Ну а если жена что-то скажет -- слушаетесь?
-- Я мало кого слушаюсь, но могу сделать вид, что слушаюсь, этого рода вежливостью я обладаю. И удачно, по-моему, вам это сейчас продемонстрировал.
-- Ничего не надо больше говорить. Это будет очень эффектный финал. Спасибо, съемка окончена. Конец фильма.
«Facty i kommentarii «. 20 января 2000. Культура
532
Читайте нас в Facebook
