Александр Сизоненко: «Узнав о нападении немцев, я сказал: «Какой Гитлер дурак. Мы же его одним ударом прикончим!»
Лауреат Шевченковской премии Александр Сизоненко живет в писательском поселке в Конче-Озерной под Киевом, по соседству с Иваном Драчом и Дмытром Павлычко. В 1987 году Александр Александрович купил здесь двухэтажную дачу Юрия Смолича. Выложил за нее 87 тысяч советских рублей, благо, что накануне получил гонорар за переиздание трилогии «Степь», удостоенной Государственной премии УССР имени Шевченко.
С 87-летним Александром Александровичем мы разговариваем на веранде, обрамленной цветущим жасмином. У крыльца пылают маки в зеленой траве.
«22 июня около 12 часов дня я пошел в школу… Там и услышал по радио речь Молотова о начале войны»
— Вот на этом кресле, справа от вас, обычно сидит Леонид Кучма, когда приезжает в гости, — рассказывает Александр Сизоненко. — За этим же столом в мае 2005-го Леонид Данилович и посол России в Украине Виктор Черномырдин поздравляли меня с 60-летием Победы. К этой дате фонд Леонида Кучмы «Украина» финансировал переиздание на русском языке моей трилогии «Советский солдат», и гости преподнесли мне книгу объемом более 800 страниц с автографами на своих предисловиях.
А это сигнальный экземпляр моей новой книги «Валькiрiї не прилетять. Берлiнськi хронiки», в которой я описал штурм Берлина. Издание должно увидеть свет 22 июня этого года.
*Александр Сизоненко: «Никакие агитаторы солдат в атаку не поднимут! Главное — дух войска, вера в то, что мы никогда не покоримся»
— Давайте вспомним день 70-летней давности, 22 июня 1941 года…
— В ночь на 22 июня 41-го в нашей Баштанской средней школе №1 имени Тараса Шевченко был выпускной вечер. Мне вручили аттестат отличника (тогда медалей не было) и похвальную грамоту. На выпускном вечере после торжественной части начались танцы. На «белый» танец меня выбрала учительница украинской литературы Полина Степановна Костюк. Красавица, умница, она знала наизусть Тараса Шевченко, Лесю Украинку, Михаила Коцюбинского! Мы все были влюблены в нее. Как приходила вся наутюженная, так и уходила: не садилась, преподавала стоя.
В воскресенье 22 июня, едва забрезжило, все выпускники вышли в поле встречать рассвет. Прошел дождик, пахло утренней свежестью. У меня ноги гудели от танцев…
Около 12 часов дня я пошел в школу заменить помятую во время танцев грамоту. Подхожу к учительской, а завуч Александр Евдокимович Жалнин, 25-летний выпускник Киевского университета, стоит в дверном проеме, слушает радио и машет мне рукой: дескать, молчи. Слышу голос Молотова: «Германские войска перешли границу Советского Союза и повсеместно атаковали наши города. Авиация противника бомбила Киев, Севастополь…»
После выступления Молотова учитель заплакал. Я сказал: «Какой Гитлер дурак. Мы же его одним ударом прикончим!» Александр Евдокимович вздохнул: «Обучил я вас математике, но как вы наивны! Они же завоевали всю Европу, открыли новый метод ведения войны — блицкриг. Не верь тому, что говорят по радио. К нам идет большая беда». Завуча призвали на флот, он погиб в Севастополе осенью 1941-го.
«В тифозной агонии я неделю шел с батальоном по непролазной грязи по 30 километров в день»
*Посол России в Украине Виктор Черномырдин и Президент Украины (1994-2005 гг.) Леонид Кучма в гостях у Александра Сизоненко 12 апреля 2005 года
— В первые же дни июля военкомат направил меня на медкомиссию в Николаев, — продолжает Александр Александрович. — Физически крепких десятиклассников, и меня в том числе, записали в истребительную авиацию. Мое училище перебиралось из молдавских Бельц в город Ейск Краснодарского края и набором не занималось. Будущих летчиков-истребителей отправили по домам до особого распоряжения. Я пошел работать в совхоз «Баштанский» помощником комбайнера. А в начале августа на совхозное поле с криком примчалась агроном Катя: «Выводите комбайны из загонок! Немцы в Еланце!» Со скоростью шесть километров в час мы двинулись в путь.
Проехали 60 километров до совхоза «Пионер», как вдруг видим: над проселочными дорогами тучи пыли. Это немецкие войска шли к Днепру. От колонны отделился мотоцикл и направился к нам. В коляске сидел офицер из отборного лейбштандарта (личного полка) «Адольф Гитлер». Картинно держит сигарету на самом кончике нижней губы и говорит: «Пьят минут, расфорачифайса, цурюк». Глянул на наши комбайны и пренебрежительно улыбнулся: «Русишь флюгер штукас», то есть русская авиация…
— Как жилось под оккупантами?
— Каждый день могли расстрелять! Все в совхозе знали, что я комсомолец. Однажды комендант подозвал меня: «Комсомол, как назвать лошадь?» Ему жеребца привезли. Я говорю: «Казбек». Он через переводчика спрашивает: «Он знает, что армия Листа водрузила флаг на Кавказе? Он что, читает нашу прессу, слушает радио?» А я просто люблю Лермонтова. Михаил Юрьевич в своем произведении прославил Казбек.
От беды подальше мы с женой ушли в село Новоалександровка, откуда я родом. Я же в 1943-м женился, чтобы Галю не угнали в Германию. Потому что из совхоза рабочих не забирали, ведь на 42 тысячах гектаров земли нужно было выращивать ячмень. Наверное, для коней, фуража и пива. Сюда людей гнали на работу этапом из Полтавской области.
Однажды немецкий переводчик Мартин сказал моему отцу: «Надо, чтобы ваш Шура где-нибудь служил. Что это за работа для образованного человека — возить магар?» (Магар — кормовая культура, которой кормят скот; очень тяжелый, как свинец.) Отец ответил: «Мой сын будет только чернорабочим. Потому что, когда наши придут, за каждую, даже самую маленькую, должность строго спросят». — «А вы полагаете, что придут?» — «Определенно!»
И наши действительно пришли. Разведка появилась в Новоалександровке 16 марта 1944 года, а 20 марта меня уже призвали в армию. Я ушел через Баштанку в Пески, в 149-й армейский запасной полк. Здесь призывников поселили в свинарнике. Ни соломы, ничего. Замерзали на земляном полу. А рядом в коровнике держали пленных. Утром их выводят, а на немцах зеленые шинели стали серыми — от вшей. Видимо, от такого соседства я заболел тифом. В тифозной агонии неделю шел с маршевым батальоном по непролазной грязи. Марши были по 30 километров в день: надо было кровь из носу догонять немцев, отступавших к Днестру. Уже на переправе под Новой Одессой ночью я упал лицом в грязь и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Кто-то крикнул: «Человек под ногами!» И через меня перешагивал весь маршевый батальон.
В конце колонны шли мои земляки, новоалександровцы. Узнали меня, подняли. Петро Киона (крепкий парень, мы впятером не могли его побороть) нес меня три с половиной километра после 30-километрового броска. Донес до Еремеевки. Все жители этого села убежали с немцами. Остались только бродячие собаки и коты. Петро положил меня возле хаты, закрыл свое лицо руками, зарыдал и побежал догонять товарищей. Вскоре нас, тифозных, собрали на подводы и отправили в инфекционный госпиталь в Одессу: тиф косил войска 3-го Украинского фронта.
После госпиталя я ничем не болел. Бывало, уснем, укутавшись в плащ-палатку, в траншее (не всегда же было время строить блиндажи), а утром приходилось буквально вырубать товарища из льда. И никакая простуда не брала! Моя набожная бабушка Гашка говорила: «Это Бог вас берег».
«После известия о гибели любимого дяди трое суток просидел в блиндаже — такое у меня было потрясение»
— Письма от родных согревали хоть как-то?
— Какое тепло могло быть в такое тяжелое время? Люди жили в бедности, работали днем и ночью, голодали — в общем, страдали не меньше, чем мы на войне. Мне писали, что в нашем селе все улицы заросли бурьяном. Ужас, одним словом. Но все равно каждый ждал весточки из дома. Вы и представить не можете, что она значит на войне. И вдруг получаю письмо от жены: «Надя сказала, що Вiтька Сизоненко загинув пiд Кенiгсбергом». Это мой дядя, 1926 года рождения, на два года младше меня. Я его очень любил.
Как раз перед этим пришло письмо от самого Виктора. В начале 1945 года он, 18-летний, закончив шестимесячные курсы младших лейтенантов, писал мне: «Конечно, за занятиями и этим скудным пайком уже не до голубой мечты о небе. Но когда на тактических занятиях над нами пролетает самолет, мечта клонит мою голову, как голову украинского подсолнуха в степи».
Его письмо я выучил наизусть и возил с собой. А теперь Витьки нет. После известия о его гибели я зашел в блиндаж и просидел в нем три дня и три ночи — такое у меня было потрясение.
— А вы сами-то умереть не боялись?
— Война — это стихия. Когда бежишь в атаку, не чувствуешь земли под собой. Знаешь, что в тебя летит смерть, тысяча смертей! Но рядом бегут твои товарищи, и мы вместе рвем рот в крике «Ура!»
Никакие агитаторы солдат в атаку не поднимут, это все чепуха! Главное — дух войска, который во всей мировой литературе сумел передать только Лев Толстой. Почему мы победили Наполеона? Потому что был дух русского народа, вера в то, что мы никогда не покоримся.
— Боевые сто граммов неужто действительно так нужны были на войне?
— Конечно! Для бодрости духа. Вечером под суп с американской тушенкой, с горячим хлебом армейской выпечки это хорошее дело.
— Любовь на войне часто встречалась?
— Жизнь неистребима даже на войне. Моя новая книга «Валькiрiї не прилетять» начинается с такого эпизода. Сидит лейтенант медицинской службы, выставив из-под узенькой юбки красивые ноги в хромовых сапожках. Капитан склонился к ней и у самых бедер напевает: «На позицию девушка провожала бойца. Темной ночью простилася на ступеньках крыльца». А сам старается не смотреть на нее. Но всем, кто на переправе, его желание очевидно, оно буквально разлито в воздухе. Бойцы молоды и, пока война не проглотила их, не забрала в свои страшные объятия, тянутся друг к другу. Именно под страхом смерти обостряются все чувства.
Рядовые люди лишены всего этого. Нас же масса! Да что там говорить, мы любовались и восхищались женщинами, когда видели их. Но в основном над нашими траншеями летали вороны.
«Стал я отползать, смотрю: а моя нога лежит подо мной…»
— От родной Новоалександровки вы дошли до самого Берлина…
— Пока мы добрались до Берлина, многих офицеров выбили, почти весь наш 101-й гвардейский полк 35-й дивизии 8-й гвардейской армии Чуйкова лег на Фридрихштрассе. Я был командиром минометного расчета. Подзывает меня капитан Коханов (а меня вся дивизия знала: когда за Вислой, на Магнушевском плацдарме, мы долго стояли в обороне, я читал по памяти Чехова, Лермонтова, Киплинга): «Гвардии сержант Сизоненко, назначаетесь командиром штурмовой группы. Поступил приказ форсировать Шпрее!»
По бетонному каналу, в котором текла река, плыли комоды, шкафы, доски. Вот тут началась мясорубка! Перепрыгивали с комода на шкаф, с доски на доску. Кто-то бултыхнулся — тут же подхватили, вытащили. Открыли заградительный огонь, заняли круговую оборону, оттеснили немцев, переправились.
Вот мое ранение, посмотрите, — задирает шорты и показывает шрам до кости на правом бедре, — сюда три пули прошли навылет. И меня, потерявшего сознание, полночи тащили среди развалин пылающего Берлина, но не бросили. Вася Акимов, мой наводчик, Володя Титов, командир соседнего расчета, и санитар из Западной Украины.
— Как же это вам так не повезло?
— Вечером 28 апреля мы проламывали стену дома на Фридрихштрассе. Кончились взрывные шашки, и пришлось кирками долбить добротную немецкую кладку. Затем в образовавшийся пролом пускали струю из огнемета. Позже это запретили. Вокруг нас горят шторы, деревянные полы, пламя рвется из окон. И в этот момент капитан Ахмыстов, присланный вместо убитого комбата, показывает мне на противоположную сторону улицы и кричит: «Там на третьем этаже Главного штаба ВМС Германии эсэсовцы заблокировали наших — командира полка и начальника штаба дивизии. Приказываю их отбить!» Я говорю: «Вы что, с ума сошли? Горящими танками забита вся Фридрихштрассе. Не улица, а сплошная река огня. Прикройте, дайте хоть дымовые шашки!» А он: «Дымовых шашек нет. Вперед!» — и тычет пистолетом прямо в зубы.
Прыгаю на стеклянную витрину магазина, разбиваю ее каской, плечом и автоматом, вываливаюсь на улицу. Кругом девятиэтажные дома, из окон автоматные очереди, а внизу мы прорываемся. Лечу через улицу и знаю, что за мной мчатся еще семь человек. Добежали не все. Один упал на осевой линии и кричит о помощи. Я попытался было к нему ползти, но асфальт вокруг солдата побелел от пуль. Там он и остался…
Мы же перебежали, дали очередь по подъезду, а сами разлетелись в разные стороны и попадали. Тренированные были! Володя Титов из фаустпатрона сразу шурух-х по парадной лестнице — и беломраморная закачалась на арматуре. Я первым вбежал на нее, топчу зеленый ковер с красным окаймлением. Но любоваться немецкой красотой некогда, надо мчаться наверх. Бросаюсь на закрытую дверь, как на мяч, выбиваю ее, а оттуда — эсэсовец с очередью из шмайссера. И влет прошил меня тремя пулями.
Мне показалось, что меня черным дрыном ударили по голове. Грохнулся, боли не чувствую. Слышу: что-то упало. Глянул: фашист. Оказывается, в падении я прострелил ему грудь и лицо. Левый глаз немца вспух, лопнул, кровь ручейком течет ко мне. И волосы его белесые стелятся ко мне. Я закричал не своим голосом. Стал отползать, смотрю, а моя нога лежит подо мной. «Что ж такое? — думаю. — Сапоги у меня припадистые, подъем высокий (демонстрирует подъем), а нога с сапогом подо мной!» Потом уже узнал: фашист разрывными пулями в дым раздробил мне шейку бедра, прострелил таз и седалищные кости справа.
— Очнулся, когда меня уже тащили. По развалинам, через проломы в стенах. Где-то мой сапог зацепился за станину пушки. Артиллерист кричит: «Вы же ему ноги оторвете!» Переругивались до тех пор, пока сапог от станины не отцепили. До медсанбата не дотащили — подкинули разведчикам: уж они-то раненого никогда не бросят. Я когда это вам рассказываю, опять все заново переживаю, — переводит дыхание Александр Сизоненко, — Лежу на мокром цементе, окаменел весь, чувствую, что еще несколько секунд — и пропаду. Хочу крикнуть, а голоса нет. Слышу: разведчики в карты играют — ра-аз! ра-аз! «Наша взяла! Ура!». Рядом со мной автоматы стояли в ряд. Еле-еле я десять сантиметров одолел, чтобы пальцем потянуть оружие за ремень. Автомат с диском как грохнется! Разведчики, давя друг друга, выскакивают из проема, завешенного плащ-палаткой. Осветили меня фонарем, подняли, перину подложили, опустили. «Полежи, — говорят, — тут медсанбат недалеко, сейчас за тобой подвода придет».
Меня, окровавленного, без сознания, положили рядом с шатром медсанбата. Врачи периодически выскакивали после операций и, не снимая перчаток, проверяли, есть ли у меня пульс. Но вместе с чужими отрезанными руками-ногами меня не выбросили. Теплый дождик падает мне на лицо. Слышу в динамике голос Левитана, песни, баяны, аккордеоны. Так ликовала Победа, а я вспомнил своих дядьев: Витьку, Василия, Андрея, Романа, Ивана Сизоненко. Все они были командирами, и все — погибли. Соколы! Я им в подметки не гожусь. «Весь род убит на войне», — подумал я и опять потерял сознание.
— Кто же вам ногу сохранил?
— 32-летний профессор Александр Петрович Вырубов из Центрального клинического госпиталя в Москве, который позже назвали именем Николая Бурденко. Бурденко был главным хирургом Красной Армии, инициатором создания и первым президентом Академии медицинских наук СССР. За годы войны он перенес два инсульта, почти потерял слух, но продолжал работать. 69-летний Николай Нилович трижды меня осматривал и трижды настаивал на ампутации. А Вырубов ни в какую: «Нет, он молодой совсем (мне было 22 года), ему учиться надо».
Когда мне ввели наркоз, лица врачей синими волнами поплыли у меня перед глазами, и, теряя сознание, я читал им «Спор» Лермонтова от начала и до конца:
…Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна…
Все, что здесь доступно оку,
Спит, покой ценя.
Нет! Не дряхлому Востоку
Покорить меня!
— Ну и память у вас!.. Сколько же вы в гипсе пролежали?
— Восемь месяцев — и ни одного пролежня. Гипс наложили от груди до пальцев ноги, а напротив раны вырезали окно, через которое каждые два часа выгребали гной. Остеомиелит называется, воспаление надкостницы.
Гипс мне снимали академик Бурденко и профессор Вырубов. Сделали снимок, повесили на окно и стали вдвоем рассматривать. Вырубов — стройный, элегантный, а Бурденко — настоящий мужик: из ноздрей и ушей волосы растут, руки тоже волосатые. Смотрел, смотрел, подошел ко мне и говорит: «Будешь ходить и танцевать, как… Вырубов обещал. Счастливчик! У тебя нога срослась, образовалась огромная костная мозоль, крепче, чем твои кости».
— Какой получилась встреча с родными?
— Из Москвы до станции Лоцкино, откуда километр до родного совхоза «Баштанский», я доехал в теплушке. Мне еще и нянечку дали, потому что тяжело было на костылях, с негнущейся ногой штурмовать вагон. Няня Зоя место на полу заняла для меня и защищала его от посягательств.
Добрел до конторы с чемоданчиком. Директор выделил мне бедарку (двухколесная одноконка на рессорах. — Авт.), и жена моего любимого учителя истории Марья Андреевна Бычкова довезла меня до поля. Кричит: «Галя! Я везу Шуру!»
От шеренги женщин, половших кукурузу, бежит моя жена. А я вижу не ее, а старуху, почерневшую от изнурительной работы, с опущенной грудью… Галя прильнула лицом ко мне: «Ничего, Шурочка, якось будем жить!» Вытирая глаза, повернулась и говорит: «Я должна разом з ланкою гнать рядок». Такая вот получилась встреча…
Приехал я в родную хату, встал перед портретом деда. Он был умнейшим человеком, все богачи к нему за советом приходили, да и за новостями. Так вот, заходит в хату отец и говорит: «Сынок, отдохнуть бы тебе у родителей. Мать сварила кукурузную кашу, взяла у соседей поллитра молока, чтобы тебя накормить, а больше у нас ничего нет. Надо тебе ехать в Николаев искать работу». Но это уже совсем другая история.
3335Читайте нас в Facebook
