Илья Левитас: «После того как Виктор Некрасов подарил мне очень редкую книгу, я пригласил его в кафе. Там впервые узнал, что существует красное шампанское…»
Заслуженный работник культуры Украины Илья Левитас известен читателям не только как один из первых исследователей трагедии Бабьего Яра. В жизни Ильи Михайловича были неожиданные встречи с выдающимся режиссером Соломоном Михоэлсом, писателями Алексеем Толстым, Анатолием Кузнецовым, Виктором Некрасовым, Евгением Евтушенко, поэтессой Анной Ахматовой и многими другими интересными людьми. Итогом его многолетней работы стали памятники жертвам и героям войны, книги, музейные экспозиции, выставки и память о нашей истории, которую он помогает сохранять современникам. Да и сам он — ходячая история и энциклопедия.
«За гребешок или очки погибших, найденные в Бабьем Яру, американцы предлагали нам по тысяче долларов»
— Илья Михайлович, как вы стали исследователем истории Бабьего Яра?
— Во время войны в Ташкенте, где мои родители, коренные киевляне, осели еще в 20-х годах, на нашей улице поселилось много эвакуированных, в том числе из Киева. В разговорах о родственниках и знакомых звучала фраза: «Ушел в Бабий Яр…» В 1943 году на кухне под клеенкой я, 12-летний мальчишка, нашел тетрадный лист с 21-й фамилией. Гофманы, Брегманы, Новофастовские, Гостомельские… Это только те, кого знала наша семья!
После освобождения наша семья переехала в Киев. В марте 1946 года, когда сошел снег, мы с пацанами отправились на прогулку на Куреневку и Сырец. Бегая по склонам Кирилловского Яра и его отрогам, в одном из них, именуемом Бабьим Яром, мы увидели взрослых, которые что-то искали. Цветы собирали? Но какие цветы могут быть в марте? И вдруг в старой пожухлой траве что-то блеснуло. То были очки. Потом я нашел женский гребешок, полуистлевшую куклу… Тогда, в 15 лет, я не думал, что когда-то буду заниматься историей Бабьего Яра, и не собирал вещи погибших. Это пришло позже. Нигде в мире нет столько этих страшных экспонатов, как в Киеве. Американцы, когда создавали Музей Холокоста в Вашинтоне, предлагали нам по тысяче долларов за штуку. Но мы памятью не торгуем.
В 1961 году я был в Москве. Знакомые, у которых остановился, предложили сходить в Политехнический музей на вечер Евгения Евтушенко. У них были билеты, но я не хотел. Поэта недолюбливал, считал талантливым задавакой. И все-таки москвичи затащили. Вся площадь перед музеем была заполнена людьми. Порядок обеспечивала конная милиция. Зал был набит битком. Мы долго пробирались к зданию и с трудом протиснулись на балкон третьего яруса. Зрители заполнили не только проходы, но и сцену. Кому не хватило стульев, уселись прямо на полу. Поэту оставили пятачок не более одного квадратного метра. Евтушенко опоздал минут на сорок. Он еле пробился к музею сквозь толпу. Поэт читал свои уже известные стихи и новые, написанные после недавней поездки на Кубу. Два часа пролетели незаметно. Но люди не расходились. Словно чего-то ждали.
И в конце второго отделения Евтушенко объявил: «А сейчас я вам прочту стихотворение, написанное под впечатлением от моей недавней поездки в Киев». И раздалось медленное, чеканное: «Над Бабьим Яром памятников нет…» В середине стихотворения люди начали, как завороженные, подниматься и до конца слушали стоя. Когда поэт закончил стихотворение словами: «Я всем антисемитам, как еврей, и потому — я настоящий русский!» — зал еще какое-то время молчал, а потом взорвался аплодисментами и овациями. «Женя, спасибо! Женя, спасибо!» — кричали не только евреи, но и русские, которых в зале было большинство. Незнакомые люди обнимали и целовали друг друга. В зале не было ни евреев, ни русских. Были люди, которым надоели ложь и вражда.
На следующий день вся Москва говорила об этом стихотворении. Впервые во весь голос было сказано, что в Бабьем Яру были расстреляны не просто «мирные советские люди», а евреи. И только потому, что они были евреями.
Снова я увидел Евтушенко в Москве на встрече, посвященной 65-летию Бабьего Яра. Он выступал. Потом дали слово мне. Я рассказал о впечатлении, какое произвело на людей стихотворение «Бабий Яр» много лет назад. Чуть позже поэт прислал мне в Киев свой восьмитомник.
«Увидев на Новодевичьем кладбище живую Лилю Брик, я понял, почему ее любил Маяковский»
— А в 1957 году во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве я приехал судить соревнования по гандболу, — продолжает Илья Левитас. — И однажды забрел на Новодевичье кладбище. Остановился с фотоаппаратом возле огромного камня. Из-за кустов вышла женщина с веником. Разговорились. Узнав, что я из Киева, она обрадовалась. Оказалось, это бывшая киевлянка Ольга Петровна Веретенникова — жена двоюродного брата Владимира Ульянова (Ленина). Рассказала о младшем брате Владимира Ильича Дмитрии Ульянове, который, по ее словам, был большим жизнелюбом, сильно курил. Из-за курения заболел склерозом сосудов, и обе ноги пришлось ампутировать.
Мы с Ольгой Петровной потом ежегодно встречались. Придя на то место в 1971 году, я увидел сидящих на скамейке трех женщин. Возле них суетился бодрый старичок с манерами дореволюционного интеллигента. Он представился: «Иван Иванович Бородавкин». Он рассказал, что в годы эмиграции жил в швейцарском городе Клоране в одной квартире с Лениным. Надежда Константиновна Крупская держала там столовую. Все жильцы у нее питались. Надо было как-то зарабатывать.
«А вы знаете, кто эти женщины? — спросил меня Бородавкин, целуя ручку одной из дам. Она улыбнулась и стала стеснительно прятать в манжеты платья морщинистые руки.- Рекомендую: Лилия Юрьевна Брик!» Я тоже поцеловал ей руку. Конечно, она выглядела не той Брик, которую я помнил по портретам 20-х годов. Но лицо оставалось молодым. И глаза горели юным озорным огнем. Наверное, как тогда, когда в них тонул мой любимый Маяковский.
Но на этом сюрпризы не кончились. Лицо сидящей рядом с Лилией Брик старушки тоже показалось мне вроде бы знакомым. Это оказалась Долорес Ибаррури — генеральный секретарь Компартии Испании, на лозунге которой «Но пасаран!» (»Они не пройдут!») — выросли мы, довоенные дети. Кстати, после войны в Киеве мы играли в футбол с Юрой Кагановичем — пасынком Лазаря Моисеевича. Юра был одним из испанских малышей, детей республиканцев, которые в годы гражданской войны в Испании были вывезены в Советский Союз. Родители мальчика погибли. Его усыновил Каганович и назвал Юрой. Хороший был парень, а мы думали, что он — родной сын Лазаря.
Я рассказал Долорес Ибаррури, как читал в детском саду стихи об Испании, как все мы ходили в пилотках с кисточками, которые назывались испанками…
Тем же летом мы с учениками побывали в Волгограде, где на площади Павших борцов похоронен сын Долорес — капитан Красной Армии Герой Советского Союза Рубен Ибаррури, командир пулеметной роты, погибший во время обороны города в 1942 году. Узнав, что я еврей, Долорес улыбнулась: «Я тоже еврейка, маррано…» Маррано — это испанские евреи, которых силой заставили принять христианство.
— Вы являетесь дальним родственником выдающегося режиссера, народного артиста СССР Соломона Михоэлса, убитого после войны агентами НКВД…
— К нам в ташкентский Дворец пионеров во время войны довольно часто приходил писатель Алексей Толстой. Мы знали его по романам «Гиперболоид инженера Гарина», «Аэлита» и сказке про Буратино. Грома-а-адный был такой дядька, с двойным или даже тройным подбородком, в белой рубашке с закатанными рукавами. Перед дворцом стоял фонтан. По кругу сидели шесть бетонных лягушек, из разинутого рта у каждой била струя.
Мальчишки любили там развлекаться — садились на лягушек друг напротив друга, затыкали пальцем трубки, из которых била вода, и струя становилась сильнее. Ее можно было направлять в сидящего или даже проходящего напротив. И вот однажды мы увидели, как на лягушку взгромоздился Алексей Толстой! Напротив так же устроился черненький, похожий на узбека, мужчина в тюбетейке, и они начали друг друга обливать. Причем ржали оба как дети!
Потом они пошли выступать во дворец. После того как Толстой выступил, мы вышли во двор. И вдруг меня позвали. Я думал, что сейчас, как это нередко бывало, меня пошлют разносить писателям продуктовые наборы. Им за выступления денег не платили. Как правило, гонорар состоял из нескольких лепешек, пачки чая и сухофруктов. Поднимаюсь на второй этаж, в библиотеку. Ее сотрудница представила меня незнакомцу, который обливался водой с Толстым, и он начал расспрашивать меня о маме, об отце. «А тетю Зину ты знаешь?» — спросил мужчина. — «Нет». — «Тетя Зина Левитас была моей женой, — сказал он, — она — родственница твоего папы». Оказалось, мой собеседник — народный артист Советского Союза, известный режиссер Соломон Михоэлс, приехавший в Ташкент со своим театром. Наш знаменитый родственник пригласил на встречу маму, каждый вечер давал контрамарки, мы ходили на спектакли.
А продуктовые пайки я носил и Анне Ахматовой. Такая мадо-онна, такая недоступная-неприступная была. Хотя ей тогда немного лет было, чуть за сорок… Анна Андреевна жила на втором этаже. Обычная наружная деревянная лестница с перилами вела на длинный балкон. Уже с него был вход в квартиру. Помню, Ахматова ругалась с соседями. Постирав свои вещи, поэтесса с тазиком в руках пятилась по ступенькам вниз и выливала грязную мыльную воду не туда, куда все выливали, — там арык протекал, ручеек такой, а под стоявшее рядом дерево, карагач. И узбеки ее осуждали…
В Ташкенте я также видел Корнея Чуковского, Самуила Маршака, Ванду Василевскую, выступавших перед эвакуированными.
«Анатолий Кузнецов через годы признался, что следил за мной как сотрудник КГБ»
— А как вас свела судьба с автором романа «Бабий Яр» нашим земляком писателем Анатолием Кузнецовым?
— В 1952 году я заканчивал Высшую школу тренеров при Киевском институте физкультуры, — вспоминает Илья Михайлович. — Нас, шестерых студентов, послали на практику инструкторами физкультуры на строительство Каховской ГЭС. Надо было организовывать спортивные секции, соревнования, выпуск стенгазет… Однажды случилось ЧП: всей стройке не выплатили зарплату. Рабочие роптали, ходили в управление строительства. Я обратился к секретарю парткома Герою Советского Союза Дружинину. Он ответил: «Занимайся своим делом, мы тут и без тебя разберемся». Я написал Сталину. Тогда это было модно. Письмо вернулось к тому же секретарю парткома. Он обвинил меня в том, якобы я разлагаю коллектив, настраиваю рабочих против государства… Секретарь ЦК комсомола на стройке Ким Синча направил меня получить зарплату для спортивных инструкторов в Херсон. На пароходе я ехал вместе с журналистом местной газеты по имени Анатолий. Фамилии его не знал, хотя мы часто встречались возле пристани. Для меня он был просто Толян. Когда в Каховку отдел рабочего снабжения завез модные рубашки-ковбойки на змейках, а не на пуговицах, я одолжил ему деньги, и мы оба щеголяли, как и многие на стройке, в одинаковых сверхъярких рубашках.
В Херсоне кассир дала мне ведомость, чтобы я расписался. И тут оказалось, что это зарплата не за работу на стройке, а якобы за судейство в областной велогонке, которой мы в глаза не видели! В силу юношеского максимализма (комсомолец!) я отказался получать их, как ни умоляли меня бухгалтеры. Товарищи меня потом поддержали.
Кстати, в Херсоне познакомился с местной восходящей спортивной звездой — гимнасткой Ларисой Дирий. Позже увидел ее фото в журнале «Огонек». Это была Лариса Латынина — величайшая гимнастка мира. А тогда она училась в Херсоне.
Так вот, вечером, возвращаясь в Новую Каховку, снова встретил Толю. На пароходе рассказал ему мою историю о том, что отказался от денег. «Молодец, правильно! — сказал он. — Тебе бы потом пришили дело». Мы еще не раз виделись в течение месяца моей практики. Но какого-то особого сближения не было. Я знал, что есть такой журналист. И все.
Но давнее знакомство с Анатолием, как потом оказалось, Каховкой не закончилось. Я стал учителем. В 1966-м в журнале «Юность» вышел роман «Бабий Яр», который тоже произвел на меня потрясающее впечатление. Но тогда я не присмотрелся к маленькой фотографии автора.
В 1967 году я вез учеников на экскурсию на Куликово поле и в Ясную Поляну к Льву Толстому. По дороге мы заехали в Тулу. Я зашел на почтамт, стал в очередь. Как вдруг кто-то сзади дернул меня за руку. Я оглянулся: «В чем дело?» — «Не узнаешь?» — спрашивает. «Нет,»- отвечаю. «Ну Анатолий я…» — «Ну и что?» — «Да мы с тобой в Каховке работали! Толян я!..» Только тогда я его вспомнил.
Толя пригласил меня к себе домой. Жил он в маленькой комнатке, в которой царил холостяцкий беспорядок. Пепельница на столе была полна окурков, в том числе со следами губной помады. «Ты роман «Бабий Яр» читал?» — спросил Толя. «Читал», — говорю. «Ну и как?» — «Есть неточности, — говорю. — Но в целом сильная вещь…» — «Так это я написал!» — «Ты?» — удивился я. После публикации романа Союз писателей СССР направил Толю на работу в Тулу укреплять местную писательскую организацию. Семья осталась пока в Москве.
Неожиданно Кузнецов огорошил меня признанием: «А ты знаешь, что тогда в Каховке я тебя… пас?» — «Как это пас?» — удивился я. — «Ну, как сотрудник КГБ!» — «Ты же журналистом был! И что тебе от меня было нужно?» — «Чтобы ты не зашел на почту и ничего не бросил в ящик…» Я, кажется, понял, почему мое письмо Сталину вернулось в партком стройки.
За сотрудничество с КГБ я его не осуждаю. Сотрудничать с органами в те годы считалось делом почетным. И, возможно, благодаря этому он получил доступ к архивам.
А в тот день Кузнецов подарил мне три номера «Юности» с романом, они и сейчас хранятся у меня. Мы с Толей расстались друзьями.
Но роман «Бабий Яр», напечатанный полностью, без купюр, я впервые увидел в 1988 году в Израиле. И купил его там вместе с «Черной книгой», куда входили антифашистские произведения Василия Гроссмана, Ильи Эренбурга и других писателей-евреев. На границе таможенники изъяли все книги якобы на проверку: «Вы их потом получите в Киеве…» А на две — «Бабий Яр» и «Черную книгу», лежавшие у меня на постели, даже не посмотрели. Потом, еще в советское время, главы из них опубликовал главный редактор «Вечернего Киева» Виталий Карпенко.
Через годы писатель Григорий Полянкер предложил мне съездить к матери Анатолия Кузнецова. Она еще долго после смерти сына жила в Киеве.
— В том же домике, что описан в романе?
— Нет, уже в многоэтажке. Полянкер велел мне взять буханку «украинского» хлеба. Я думал для еды. А она кормила голубей. Даже рассорилась с соседями, которые обижались, что птицы загаживают их подоконники. Мама Толи, похоже, ни в чем не нуждалась. Но уже была не совсем адекватна. О сыне говорила так, будто он жив.
— Вы были знакомы и с другим выдающимся киевлянином — Виктором Некрасовым…
— В 10-м классе учительница литературы дала нам задание написать сочинение. Я выбрал свободную тему. Основой взял роман «В окопах Сталинграда», получивший тогда Сталинскую премию. Часто видел его автора гуляющим по Крещатику. Он водил на прогулку свою старенькую маму. Зимой она прятала руки в старомодную муфту.
Некрасов ходил в распахнутом кошлатом пальто, воротник рубашки тоже всегда был распахнут. Шея красная, обветренная… Говорил Некрасов хорошей литературной речью. Иногда для большей экспрессии в мужской компании употреблял ненормативную лексику. И она в его устах не звучала похабно.
Мы с Некрасовым познакомились в магазине «Мистецтво» напротив Пассажа, где он жил. Там по вечерам часто встречались букинисты. Я похвастался, что в школе писал сочинение по его книге. «Хоть пятерку получил?» — спрашивает. «Конечно!» — говорю. — «Ну и кто твой любимый герой?» «Конечно же, лейтенант Фарбер!» — отвечаю. «Всем евреям нравится Фарбер», — задумчиво произнес Некрасов. От него всегда пахло спиртным. Но пьяным я его не помню. Однажды он сказал: «У меня для тебя подарок» — и достал увесистую книгу «Постимпрессионизм». Я чуть не грохнулся в обморок. Таких книг в Киев пришло тогда всего два экземпляра! Стоила она 16 рублей, а у спекулянтов — значительно дороже. В благодарность я пригласил его в кафешку на углу Крещатика и Свердлова (сейчас — улица Прорезная. — Авт.). Там я впервые узнал, что, оказывается, существует и красное шампанское. А потом я с грустью узнал, что Некрасов покинул Родину.
Читайте нас в Facebook
