Людмила Стельмах: «Прозу Михайла Панасовича учили наизусть целыми страницами, хотя программами это не предусматривалось»
«У нас в Дякiвцях дуже полюбляли шампанське, особливо зранку», — бывало, говорил Михайло Панасович Стельмах сыну Ярославу и невестке Людмиле, откупоривая бутылку игристого вина на веранде дома в Ирпене (конечно, писатель шутил: в родном селе не то что шампанское, а даже пара целых сапог была роскошью). И в его взгляде, печально-мудром, проступила умиротворенность и детская радость. Об этом моменте Людмила Стельмах рассказывала на вечере, посвященном 90-летию классика украинской литературы. Вечер задумывался еще при жизни старшего сына писателя — Ярослава Стельмаха. А состоялся уже без него: талантливый драматург и прозаик трагически погиб…
И по сей день, признается Людмила Викторовна, она видит ту ирпенскую веранду, на которой сидели тогда втроем, счастливые лица Ярослава и его отца… 
Своими воспоминаниями вице-президент Фонда Михайла и Ярослава Стельмахов поделилась с «ФАКТАМИ» накануне 100-летнего юбилея выдающегося украинского писателя.
*Михайло Стельмах обычно садился за письменный стол в шесть утра. Фото 1982 года. Спустя год 71-летний писатель ушел из жизни
— Один французский писатель заметил: «Человек после 30 лет отвечает за свое лицо», — говорит Людмила Стельмах. — Так вот, Михайло Панасович за свое лицо отвечал. Он не был красавцем. Но, видя его благородные манеры, мягкий взгляд и глубочайшую образованность, я думала: Боже мой, какой одаренный человек. И это его мальчишкой отец носил на плечах (потому что не было сапог) в сельскую школу! Помню, впервые заговорив с ним о современном искусстве, была поражена: оказывается, он читал Кафку, Сартра, Беккета, прекрасно знает и модерное кино, к тому же наши вкусы совпадают. А я-то считала себя такой — фу-ты, ну-ты — киевской интеллектуалкой. Стыдно стало за свое некоторое городское высокомерие. Молодость… Михайло Панасович, без преувеличения, обладал энциклопедическими знаниями, но никогда этого не показывал. Его основная библиотека была в киевской квартире (сейчас большая ее часть находится в кабинете писателя в Центральном государственном архиве-музее литературы на территории Софиевского заповедника). А та, что поменьше, была на даче в Ирпене. И каких только запрещенных книг я там не находила!
— Вы часто говорили о политике?
— Нет. Михайло Панасович по натуре был очень сдержанным. Но при этом вступался за гонимых, подписывал письма в их защиту. Однажды мне, студентке, на ночь дали почитать самиздатовскую «Iнтернацiоналiзм чи русифiкацiя?» Ивана Дзюбы, и на первой странице я увидела фамилию Стельмаха (мы тогда еще не были знакомы). Спустя годы перечитала книгу: в 1965 году в связи с арестами и обысками в среде молодых украинских писателей в ЦК Компартии Украины обратились депутат Верховного Совета СССР, лауреат Ленинской премии Михаил Стельмах, а также депутаты Верховного Совета СССР, лауреаты Шевченковской премии Андрей Малышко и Георгий Майборода, другие деятели культуры.
А недавно, ведя телепередачу с нашей замечательной художницей Людмилой Семикиной, вдруг слышу, что за нее и ее опальных коллег в 60-е годы Стельмах вступался тоже. «Вы разве не знали?» — удивилась она. Не знала. Он никогда не рассказывал, кому и в чем помогал.
Конечно, диссидентом Михайло Стельмах не был. Но не могли же все идти в тюрьмы, психушки. Оставались советские украинские писатели, которые в меру своего таланта сохраняли родной язык.
Между прочим, с 1928 года в СССР издавались указы о… националистичности украинского языка — эти документы есть в книге «Українська мова у XX сторiччi: iсторiя лiнгвоциду», вышедшей не так давно в издательстве Киево-Могилянской академии. Там же приводится и список изъятых, «арестованных» украинских слов. Они исчезали из словарей, заменяясь кальками с русского, из официального «советского» языка. Но еще оставались в литературе… Многие люди — и школьные педагоги, и академики — признавались мне, что прозу Стельмаха учили наизусть целыми страницами, хотя программами это не предусматривалось. И наслаждались живым, пахучим украинским языком.
— Наверняка учили наизусть и отрывки из автобиографической повести Стельмаха «Гуси- лебедi летять»…
- «Гуси-лебедi…» лежали у меня в изголовье. И однажды Ярослав укоризненно спросил: «Ось вчора Курта Воннегута ти проковтнула, а «Гуси-лебедi…» лежать у тебе в головах уже мiсяць». Не знаю, смогла ли объяснить ему, что просто растягивала наслаждение. Каждый вечер, ограничивая себя (ведь книги буквально глотаю), читала только по две-три страницы. Понемногу осознавая, что огромный мир может сосредотачиваться в малюсеньком селе, точечке на карте района, в то время как большой город может быть провинциальным, «скупченням» плебса и черни.
Из книги Михайла Стельмаха «Гуси-лебедi летять»:
«…Але я не хочу, щоб вони одлітали від нас. От коли б якимось дивом послухали мене: зробили круг над селом і знову пролетіли над нашою хатою. Аби я був чародієм, то хіба не повернув би їх? Сказав би таке таємниче слово! Я замислююсь над ним, а навколо мене починає кружляти видіння казки, її нерозгадані дороги, дрімучі праліси і ті гуси-лебедята, що на своїх крилах виносять з біди малого хлопця. Казка вкладає в мої уста оте слово, до якого дослуховуються земля і вода, птиця в небі й саме небо…»
— Писали, что Стельмах из родного села Дякивцы пешком ходил на учебу в Винницкий пединститут — 40 километров в один конец. А позже, когда учительствовал в селе Летки на Киевщине, отправлялся на выходные в Киев, в библиотеку, вышагивая в оба конца 140 километров. Из Леток, кажется, его и взяли на допрос в органы?
— Да. А вообще его жизнь по крайней мере трижды висела на волоске. Сперва вызвали на допрос в НКВД и показали донос, якобы написанный его лучшим другом Иваном Синицей, с которым Михайло Панасович вместе учительствовал. Но Стельмах заметил, что почерк не тот — Синица не предал друга… Уже после войны они встретились. Синицу реабилитировали, стал он ученым, доктором психологических наук и до конца дней дружил с Михайлом Панасовичем.
Второй «звоночек» также был в селе. Михаил Панасович однажды за обедом в Ирпене рассказал нам с Ярославом, как чудом спасся от ареста. Он тогда снимал угол у хозяйки. И вот по дороге из школы услышал, что «ухнул» филин. А это плохая примета. Решил, что лучше не идти в хату, а погулять. И… заблудился в плавнях. Домой возвращался уже на рассвете — промокший, сердитый сам на себя: как же так, образованный человек и верит в предрассудки. А у калитки его поджидала хозяйка со словами: «За вами приезжал черный «воронок», но я сказала, что вы выехали и больше сюда не вернетесь». Представляете, какая порядочная оказалась женщина!
В третий раз тучи сгущались над Стельмахом уже после войны — постарались «добрiї люди» из Союза писателей. Естественно, обвинение в национализме. Спасло сообщение из Москвы о присуждении ему… Сталинской премии за роман «Велика рiдня». Кто мог разобраться в хитросплетениях тех кровавых лет? И кто может судить людей, оказавшихся в той страшной мясорубке? Не забуду диалог двух стареньких писательниц, случайно подслушанный мною в Ирпенском доме творчества. Одна говорит: «А знаешь, такая-то в 37 году в тюрьме подписала подсунутый ей донос». На что другая, посмотрев выцветшими глазами (такой взгляд бывает у очень старых и очень умных собак), ответила: «Это она там была — не мы!»
— Михайло Панасович не хотел, чтобы его старший сын был писателем?
— Ой, как же он этого не хотел! — говорит Людмила Викторовна. — Уже когда прочитал прекрасную повесть Ярослава «Голодний, злий i дуже небезпечний», сказал: «Що ж, наша дитяча лiтература збагатилася ще однiєю хорошою книжкою». А позже, давая интервью в телепрограмме «Время» (я тогда впервые услышала, как Михайло Панасович говорит на русском языке), на вопрос о его пьесах ответил: «Это уже лучше выходит у моего старшего сына». И тем не менее ему не хотелось, чтобы Славко был профессиональным писателем. «Синку, я ж сам так мрiяв викладати в унiверситетi, так тiшився, що ти там», — сказал он, когда узнал, что Ярослав, став членом Союза писателей, хочет уйти на «вольные хлеба». Ярослав — ко мне: «Ну допоможи, придумай що-небудь i сама скажи батьковi». Он любил отца безмерно и не хотел его огорчать. И вот в выходные, как всегда, приезжаем в Ирпень. Закрыв лицо руками (очень уж сложно было хитрить перед Михайлом Панасовичем) я чуть не заголосила: «Ой, таке сталося, таке сталося! Славочка таки звiльнився». Михайло Панасович, святая душа, испугавшись, что мы с Ярославом поссоримся, начал меня утешать: «Ну, Людмилочко, ви ж знали, що йшли за письменника. Мабуть, така вже його доля. Не гнiвайтесь на нього, хай буде лад». 
Для него мир в семье был чрезвычайно важен. (И поэтому, по убедительной просьбе Людмилы Викторовны, вынесем в скобки — в прямом и переносном смысле — перипетии в семье Стельмахов, где у супругов Леси Анатольевны и Михайла Панасовича выросло трое детей. Бог всем судья… — Авт.)
*Писатель с сыном Ярославом. Киев. 1962 год. Фото из семейного альбома
Ярослав же, помню, подчеркнуто дистанцировался от своего знаменитого отца. Доходило до абсурда: когда мы записывались в библиотеку в Доме творчества, он просил, чтобы я брала книги на свою фамилию — Хмелевская (мы еще не были женаты). Как-то, не выдержав, я вспылила: «Що, в тебе батько злодiй? Ну так переходь на моє прізвище». Теперь понимаю: и отец, и сын знали отношение к «письменницьким діточкам». Тогда в Союзе писателей не раз случалось, что отцы «проштовхують» детей в литературу… Уже спустя годы Славко в одной из телепередач сказал: «Колись я це приховував. А тепер з гордістю кажу: так, я син Михайла Стельмаха». Кстати, ни о Михайле Панасовиче, ни о Ярославе в Спилке сплетен практически не было.
— Скажите, с кем из коллег дружил Михайло Панасович?
— В его хлебосольный дом в Ирпене часто приезжали гости. А вот круг друзей был узким. Помню, он очень уважал писателя Семена Жураховича. Говорил: «О, Семен, це така порядна людина!» И объяснил: когда после войны в очередной раз «цькували» Максима Рыльского, Журахович единственный не опубликовал в своем издании пасквиль на поэта. А уже от других я узнала, что после разгромного собрания Михайло Панасович был единственным, кто подошел к опальному поэту в зале — все другие расступились, вжавшись в стены.
Кстати, Журахович рассказывал нам с Ярославом о голоде 33 года, когда мы начали записывать свидетельства очевидцев. Ездили и по селам, расспрашивали людей.
— А как вы узнали об этой трагедии?
— От Михайла Панасовича. Я видела, что он — почерневший, осунувшийся — ходит по саду в Ирпене. Спросила: что случилось? И он рассказал, что роман «Чотири броди» не хотят издавать, потому что там есть страницы о голоде. Я и сегодня убеждена: Михайло Панасович первым из украинских советских писателей затронул эту тему. Роман не издавали четыре года! Писатели невесело шутили: «Чотири броди — чотири годи». Только когда Павло Загребельный возглавил Союз писателей и прилюдно возмутился: «Що це таке? Не видається роман нашого видатного письменника!» — дело сдвинулось. И Стельмах перед смертью подержал книгу в руках.
— Где он обычно работал?
— В основном в своем убежище, в Ирпене. Уже в шесть утра садился за письменный стол в сером костюме, с Золотой Звездой Героя Соцтруда на пиджаке. Спустя несколько часов выходил в сад — он им гордился, любил экспериментировать, выращивал, например, новые сорта груш. А мне нравилось обкапывать деревья, прореживать малинник. За работой в саду нередко беседовали.
— Вам доводилось видеть Стельмаха-старшего в гневе?
— Всего пару раз видела его по-настоящему рассерженным. О чьей-то подлости он рассказывал тихо и удрученно. А с домработницей в Ирпене ссорился очень смешно. Видит — она недовольна, что гости приехали. И вскипает: «О, перепрацювалася! Нехай йде вiд нас». Но уже через пару дней говорит: «Ну, вона ж хороша. Така охайна (а Михайло Панасович был очень аккуратным), готує смачно, без витребеньок…» Нужно сказать, что и супруга Михайла Панасовича прекрасно готовила, ее изысканные блюда он нахваливал. Леся Анатольевна была очень миловидной женщиной. Ярослав похож на нее — внешне. И нередко Михайло Панасович спрашивал у меня о своем сыне: «Ну, правда ж, він красень?» Я с жаром отвечала: «Правда, Михайле Панасовичу».
— А какую еду он больше всего любил?
— Гречневую кашу, кулеш (он и сам его хорошо готовил, и Славка научил), сальце, квашеную капусту и помидоры, домашние котлеты… Сладкого избегал из-за диабета, но болезнь была в легкой форме, инсулин не требовался. Вообще на моей памяти никогда не хворал. Какие там гриппы и простуды! Был крепкий, как орешек, несмотря на тяжелые фронтовые ранения — он ведь прошел всю войну. И вдруг в одночасье сгорел — рак… На поминках последним говорил Ярослав. Вспомнил, как мучился отец последние четыре года из-за невыхода романа. И с горечью добавил: «Чи не тодi почалася його страшна хвороба?» В зале наступила мертвая тишина… Ярославу тогда было 34 года. Он ушел спустя 18 лет.
Уже после гибели мужа Людмиле Викторовне, работавшей над книгой мемуаров, передали воспоминания духовника Ярослава Стельмаха — священника и писателя Ивана Михайлишина. Он поведал об обстоятельствах их первой встречи в храме. Накануне Ярославу приснился отец Михайло Панасович и попросил увековечить память о нем. Сказал: «Я хочу молитви». Утром Ярослав направился к храму. И вскоре принял крещение.
— Спасибо отцу Ивану, что поведал об этом сне, — говорит Людмила Стельмах. — Ярослав мне о нем не рассказывал. Это ведь очень личное, то, чему предшествует долгая потаенная работа души и сердца… По вечерам, когда он на какое-то время уединялся в кабинете, я понимала — молится. Взял с собой молитвенник и в последнюю поездку…
1826Читайте нас в Facebook
