Узница Освенцима Анастасия Гулей: "В лагере меня из человека превратили в чучело. Номер 61369 - вот кем я там была"

Историю украинки Анастасии Гулей можно сравнить с историей еврейской девочки Анны Франк. Обе, будучи подростками во время Второй мировой войны, скрывались от нацистов, но были схвачены и отправлены сначала в Освенцим, а потом — в один и тот же период — в еще более жуткий концлагерь Берген-Бельзен. Заразились там тифом. Но Анна Франк умерла за несколько недель до освобождения узников, а Анастасии Гулей повезло — она выжила.

Анна Франк стала символом еврейской трагедии, а Анастасию Гулей после возвращения на родину называли предателем. Но она и это пережила. Сейчас у 90-летней Анастасии Васильевны трое детей и шестеро внуков. После того как в середине 90-х Германия выплатила компенсации жертвам концлагерей, бывшая узница возглавила украинскую организацию борцов антифашистского сопротивления. Она регулярно бывает в Германии, проводит для немецких и украинских школьников уроки о терпимом отношении к другим народам. Выпустила несколько книг. Мыслит ясно и детально помнит все, что пережила.

В годовщину освобождения Освенцима Анастасия Гулей восстановила для «ФАКТОВ» давние события. В ее воспоминаниях — предательство своих и помощь незнакомцев, быт тюрем и лагерей, бунт и одичание, жажда жизни и свободы.

— Моя история началась, когда мне было 17 лет, — рассказывает Анастасия Гулей (на фото). — В 1943-м во время мобилизации молодежи на принудительные работы в Германию мне сказали: не поедешь — маму вместо тебя заберем и хату спалим. Мы тогда жили в Пирятине Полтавской области. Был май, все вокруг цвело… И вот мы с ребятами и девочками собрались и пошли в лес — хотелось надышаться, наговориться, насмеяться на прощание. Когда возвращались, старики вышли на улицу нас провожать и плакали. А мы пели:

«Ти, машина, ти залiзна, куди милого повезла?
Налий, мамцю, шклянку рому, бо я їду до прийому.
А в прийомi — шклянi дверi, там сидiли кавалери,
Витяг номер сорок восьмий — записали, що дорослий».

Пою и думаю: надо сделать вид, что послушная, чтобы мать не трогали, а самой — бежать. У меня ведь три брата с немцами на фронте воюют, а я что, буду на этих оккупантов работать? Ну уж нет!

В назначенный день молодежь стали собирать на центральной площади города. И тут меня осенило — спрятаться в толпу идущих по тротуару. Шаг за шагом я попятилась к этой толпе, смешалась с ней и таким образом сбежала. Скиталась по знакомым две недели. А потом решила, что надо продуктами запастись и ехать к тете в другую область, потому что здесь меня точно найдут. Прокралась ночью домой, мама увидела меня — сразу на печку посадила, шторку задернула, а сама бегом курицу зарезала и хлеб замесила, чтобы испечь мне в дорогу. Но не тут-то было: еще до рассвета за мной пришли. Причем кто — муж троюродной сестры! Он как секретарь старостата «выполнял норму». Выследил меня и сдал с потрохами. И вот я опять стою на главной площади города и думаю, как сбежать. Вижу — отвернулся надзиратель мой. Только шагнула в сторону, а он вдруг как схватит меня за плечо… болит до сих пор. Не знаю, как такое может быть: даже сейчас, стоит вспомнить об этом — сразу болит.

После войны человек, который сдал меня немцам, сбежал в другой регион, но односельчане его разыскали и отдали под суд. Тем не менее оказалось, что он предусмотрительно сделал себе справки о помощи украинским партизанам. И его отпустили.

— Как вы сбежали из трудового лагеря?

— Нас отправили на химзавод в Польше. А пока для вновь прибывших готовили рабочие места, то возили нас в Катовице разгружать вагоны со шлаком. И вот разгружаю, а сама думаю, как сбежать. На вокзале висела карта Польши, и я по ней отследила, как быстрее всего добраться до Львова. Перерисовала себе ее. Все ждала подходящего момента. И он настал. Однажды во время разгрузки вагонов хлынул ливень. Охрана завела нас переждать дождь в комнату, где мы обычно оставляли лопаты. А вместе с нами -- парней, которых привезли из Франции. К слову, французы ели в отдельной столовой и могли, к примеру, забраковать творог, найдя в нем червей. Этот творог потом отдавали нам.

Среди французов был парень моего возраста — красивый, как херувим. Глаз не отвести, так что и девушки, и охрана уставились на него и любуются. А я и еще четверо девочек в это время тихонечко вышли, пролезли под поездами и — бежать! Десять дней шли, ночевали, где ночь застанет, такие препятствия преодолели…

Помню, шли польским селом и спрашивали у людей дорогу в сторону Украины. А они пугались, говорили нам: «Кобиты, не убежите, попадете в карательный обоз». Но мы понятия не имели, что такое этот карательный обоз.

Разные люди по дороге встречались: кто-то предлагал остаться у них, женихов обещал найти, а иные за вилы хватались с криками: «Это же украинцы, которые резали наших поляков на Волыни!» Дошли мы аж до Жешува, где и попались польскому жандарму в черном плаще. Он посадил нас в повозку и отвез в тюрьму. И ведь всего-то осталось, что перейти вброд реку Сан. Совсем чуть-чуть — и оказались бы в Украине! А попали в гестаповскую тюрьму с морем… вшей и блох. Спать из-за них ночью было невозможно, и девочки, чтобы не заснуть, просили меня пересказывать им все, что я успела за свою жизнь прочитать. Кто-то вдруг вспоминал, что такое хорей и ямб. Эти знания приобрели ценность.

Самое же страшное в тюрьме было наблюдать за судьбами полячек, которые укрывали евреев. Как-то к нам в камеру привели Гелену, избитую до полусмерти. Она не могла шевелиться, истекала кровью. Но рассказала, что тайно от всех, даже от своей семьи, прятала евреев, тайна раскрылась, и немцы схватили ее мужа. Она пошла к нему в тюрьму, умоляла его о прощении. Тогда ее и избили. А потом расстреляли обоих — и мужа, и ее…

— Как вы оказались в Освенциме? Это было наказание за побег?

— Да. Однажды нас загнали в вагон-телятник и куда-то повезли. Вышли ночью на станции — вдоль всего горизонта фонари горят. Спрашиваю, куда нас привезли, но конвоиры повторяют только одно слово: «Увидишь!» Потому что объяснить это действительно было невозможно.

Утро началось с того, что меня усадили в кресло, ударили по лбу большими ножницами и остригли мои густые длинные косы. В следующем кресле набили на руку номер. Иногда меня спрашивают, чувствовала ли боль, когда набивали. Наивный вопрос. Я была настолько ошарашена происходившим, что не ощущала никакой боли. Меня ведь из человека превращали в номер, функцию, чучело! 61369 — вот кем я там была.

*Портрет Анастасии Гулей кисти ее внука на обложке книги воспоминаний

— Чем вас кормили? Какой установили распорядок дня?

— Ежедневно рано утром всех выгоняли на улицу. Давали местный кофе — варево из какого-то сена. Делали перекличку и вели на работу. С собой мы несли носилки с хлебом. Работы давали разные: копать, строить. В два часа дня разрешали съесть порцию хлеба. Около пяти-шести вечера возвращали в лагерь, снова пересчитывали. Затем на ужин суп и — отбой.

В воскресенье выходной. Но это означало, что весь день придется сидеть в бараке мучительно голодным. Проходит совсем немного времени, и там, в Освенциме, ты уже не понимаешь, на каком ты свете. Тысячи людей в полосатом, все перепуганные, подавленные, в постоянном напряжении. А самое ужасное, что заставляет практически забыть о себе, — потоки людей, ежедневно бредущих в крематорий. Евреев в бараках жило мало, их в основном сразу уничтожали. Между женской и мужской частями лагеря шла дорога от ворот до леса, в котором находились крематории. И вот изо дня в день ты видишь, как евреев снимают с поезда и транзитом отправляют туда. И они смиренно идут, а среди них дети — кто-то с куколкой, кто-то с мячиком…

— Одна из выживших после Холокоста евреек вспоминала, что ее отец, узнав о массовых расстрелах немцами евреев, был настолько потрясен этим фактом, что помешался и покончил собой.

— Евреям ведь говорили, что отправляют на переселение. Разве можно было догадаться, что это переселение в мир иной? Я ведь тоже не могла себе даже представить концлагерь, пока там не оказалась. Такое не укладывается в голове. Даже когда видишь все своими глазами, все равно не укладывается. Понимаешь, что однажды настанет и твой черед идти по этой дороге. Но надеешься…

В какой-то момент я подумала, что в мире не осталось ни одного еврея, так много их прошло мимо… Большую безысходность представить сложно. А этот запах из крематория -- его невозможно забыть. Когда ветер дул в сторону бараков, мы все задыхались. Гонишь от себя эти воспоминания всеми способами, но они приходят в снах. До сих пор.

Однажды нас отправили разбрасывать удобрение по полю. Берем из мешков удобрение, а в нем — косточки. Это была зола из крематория. Руки сразу онемели.

— В Освенциме вы уже не показывали характер?

— В начале случился один бунт. Нам приказали копать вокруг лагеря канаву. Глубиной выше человеческого роста. Позже ее залили водой, пустили ток. Чтобы никто не сбежал. Грязь, глина, дождь лил по семь раз в день, сабо с ног спадали все время. А над головой — «Шнелле, арбайтен!». И мы взбунтовались. Договорились ночью, что на работу не выйдем. Утром остались в бараке. Прибежала надзирательница, затем комендант Рудольф Гесс. Он стал орать на нас и стрелять в потолок. А это уже не шутки. Во дворе всех выстроили в одну шеренгу, приказали стать на колени, руки за голову. Комендант шел вдоль шеренги и каждую пятую девушку (а нас было около сотни) сильно бил кулаком в грудь. Не поленился. Так наше сопротивление и закончилось.

Первое время мы многих местных порядков не знали. К примеру, категорически запрещалось держать у себя ценности. В лагере было 30 бараков с общим названием «Канада», там хранилось все ценное, что оставалось после уничтожения людей. Девушка из нашего барака работала в «Канаде», в ее обязанности входило прощупывать одежду, в которой часто прятали драгоценности — крестики, кольца. Иногда их находили в хлебе, печенье. Так вот, эта девушка вынесла из «Канады» и передала своим приятельницам золото (его можно было обменять на продукты питания на лагерном черном рынке). А они спрятали его не под свой, а под соседский матрас. Во время обхода надзиратели нашли тайник. «Чьи нары?» — «Шурины». И невинную Шуру без суда и следствия жестоко избили, пообещав на следующий день наказать серьезнее. Но девочки из соседнего барака перетащили ее к себе, переодели в одежду уже мертвой узницы. Пришли наутро Шуру забирать -нет ее. Стали искать по номеру на одежде — не нашли. Так Шура осталась жива.

*Один из женских бараков Освенцима

— Были ли у кого-то в лагере привилегии?

— У тех, кто сопровождал пленных в газовые камеры и грузил мертвые тела в крематории. Немцы ведь в основном командовали — ежедневно смотреть на сотни трупов не хотели. Так вот, узников из зондеркоманды нормально кормили, давали им спирт, разрешали посещать бордель, куда устраивались узницы женского лагеря в обмен на еду. Но через несколько месяцев от тех, кто работал в крематории, обязательно избавлялись. А на их место брали новых пленных крепкого телосложения — евреев, поляков, украинцев…

— В истории Освенцима есть восстание зондеркоманды, которой удалось раздобыть порох и взорвать крематорий. Возможно, этот случай вам известен?

— Я знаю, что работники крематория пытались бежать после того как узнали о дате своей ликвидации. Они разработали план: рабочие команды в назначенный день сходятся к воротам, где в шесть вечера обычно проводят перекличку. Потом все по сигналу бросаются наутек в разные стороны. Но «как обычно» не вышло. Потому что одну из команд привели к воротам не в шесть часов, а в четыре. Но они все равно решили бежать, кинулись врассыпную, по ним открыли огонь. Остальные рабочие группы уже встречала усиленная вооруженная охрана.

— Помните, когда впервые на ваших глазах убили человека?

— Как-то в Освенцим привезли группу евреев с Кипра. Они были маленькие такие, как дети, сидели у барака, грелись на солнышке, ели картошечку, порезанную на тоненькие ломтики. Вдруг из-за барака вышел комендант Йозеф Крамер с дубиной в руках и запустил ее в этих щупленьких людей… Упали шесть человек. Их погрузили в грузовик и увезли. А довольный Крамер ушел со своей дубиной охотиться дальше.

Однажды в 1944-м нас неожиданно освободили от работы и повели в сторону крематория. Мы решили — вот и конец. Нам приказали раздеться, завели в душ, выдали зеленое мыло. А мы — чтобы вы понимали — до этого ни разу не мылись вообще! У многих девочек тела струпьями покрылись. Менструаций у женщин не было — нам что-то добавляли в еду для ее прекращения. И вот мы помылись, надели чистую одежду… Не понимая, что происходит, вышли на улицу. Крамер лично подал каждой из нас руку, помогая переступить канаву. После чего мы увидели немцев в кожаных блестящих плащах и кепках — такие у нас не ходили. Оказалось, комиссия приехала. И комендант устроил показательное выступление.

*Слева направо: немецкий врач, проводивший медицинские опыты на узниках Освенцима, Йозеф Менгеле и коменданты концлагерей Рудольф Гесс и Йозеф Крамер

— Что вы чаще всего вспоминали из мирной жизни, находясь в Аушвице?

— Еду. Все постоянно вспоминали еду. Одна из девушек рассказывала, как ее отец заколол свинью, а лучшее мясо отнес куме. Другая — как они лепили вареники из шкварок. Третья — как пили чай вприкуску с селедкой. А мне вспоминалось, как мы с братом во дворе развели костер и жарили шашлычок из сала, нанизывая его на спички. Там, в Освенциме, мы клялись друг другу, что если выйдем на свободу, то не надо нам нарядов, одной юбки достаточно, лишь бы хлеб на столе всегда был.

— Один из узников гетто как-то признался, что не сойти с ума ему помогли его фантазии, игра воображения. Он все время представлял, что побеждает врага, что всесилен. Чем жили вы?

— Снами. Ни газет, ни новостей, ни отношений. Только сны. Работали и рассказывали друг другу, что кому снилось. До сих пор помню сон, будто я иду по лагерю и вижу, как по левую руку от меня встает солнце. Причем как-то быстро: выскочило из-за горизонта и снова вниз закатилось. И так жутко стало в этой темноте. Когда вдруг по правую руку от меня выходит еще одно солнце — спокойно, медленно огромный шар поднимается в небо и останавливается. И становится тепло. Когда я рассказала этот сон, старшая женщина его так истолковала: «Освободят нас. Солнце — это свобода. Только с одной стороны не получится, а с другой стороны — получится».

И, знаете, сон оказался вещим. Зимой 1944−1945 годов мы ждали, что наши войска освободят лагерь. Но немцы вывели нас и погнали куда-то. А в это время как раз шли бои за Краков. Двое суток мы шли, потом ехали. Пока не очутились в Берген-Бельзене. Я думала, нет ничего на земле страшнее, чем Освенцим. Оказалось — есть. 15 апреля 1945 года англичане нас все-таки освободили. Но радоваться этому я уже не могла.

— Вы не радовались освобождению?

— За несколько месяцев в Берген-Бельзене я превратилась в живого мертвеца. Там нас бросили в барак без стекол на окнах и матрасов на нарах. Потом на окнах появилась колючая проволока, а двери снаружи забили. Через четыре дня барак открыли и изумились, что мы живы. Продержались без еды и в холоде. Когда вышли на воздух, то увидели надпись на стене барака «Тиф». И куча мертвых тел прямо на территории лагеря. То есть нас решили просто умертвить — что-то же надо было с нами делать…

А потом во всем лагере началась эпидемия сыпного тифа. Люди болели и умирали, мертвые тела лежали везде, их никто уже никуда не вывозил. Приходилось ходить между трупов, переступать через них… В бараке можно было услышать: «Маруся, подвинься! А, ты мертвая уже»… То есть мертвые смешались с живыми. Те, с кем дружили еще вчера, сегодня умирали… и не было сил их оплакать.

В какой-то момент силы покинули и меня. Не смогла забраться на нары и упала в бараке на пол. Утром меня уже вытащили бы вперед ногами, но пришла Мария, добрая душа. Чувствую -- застегивает меня, взваливает на себя и выводит из барака. Говорит: «Надо ходить по лагерю, из последних сил ходить, потому что ляжешь -- примут за мертвую и бросят на кучу». Я худая настолько, что видна голая кость бедра. Из еды -- только брюква. Меня спасло, что одна из девушек украла у немцев кусок размоченного хлеба и поделилась со мной.

Когда в Берген-Бельзен пришли освободители и с английского танка на всех языках кричали нам: «Вы свободны!» — я только рукой махнула. Ничего внутри не осталось. Те, кто поступили в лагерь недавно, след английского танка целовали! А я — условно живая. Никаких реакций. Коменданту Крамеру поручили грузить мертвые тела на машины, а у меня даже не было сил подойти и сказать ему, что я о нем думаю.

Англичане месяц выхаживали нас. Потом перевезли в советскую зону оккупации, а оттуда нас отправили пассажирским поездом в Беларусь. Две недели мы кантовались на болоте, а когда поняли, что о нас забыли, пошли искать попутные товарняки, чтобы вернуться на родину.

— Англичане лучше относились, чем свои?

— Англичане сочувствовали. А наши относились, как к врагам и предателям. Когда я пошла в школу, в 10-й класс, мне там устроили бойкот. Никто не хотел со мной сидеть, общаться, даже учебники мне не давали… Но ничего — и это пережила. Не плакала ни разу. Зачем раскисать?

*Студентка Анастасия Гулей

— Сколько времени после войны вам понадобилось, чтобы вновь ощутить себя живой?

— Когда я стала хорошо учиться и помогать одноклассникам, они меня приняли, и я почувствовала какое-то облегчение. Но по-настоящему живой себя ощутила, когда поступила в Киеве в лесохозяйственный институт, началась студенческая жизнь… Сопромат, влюбленность, свадьба. Диплом мне выдали уже на фамилию мужа — Гулей. Муж — тоже с фронта. Был ранен, всю жизнь проносил осколок в ноге.

— Родные называют вас не Настей, а Надей. Почему?

— Потому что по паспорту я Анастасия, но в семье с детства звали Надей. Мне нравятся оба имени. «Надежда» говорит само за себя. А «Анастасия» означает воскрешающая, воскресшая.

— Как и многие другие люди, пострадавшие от нацизма, вы простили?..

— Когда через 70 лет после заточения в лагерях я снова приехала туда уже как свободный человек, меня многие спрашивали, что я чувствую. Да, я помню конкретных людей, которые сделали зло. Но просветите нас любыми рентгенами, и вы не найдете ни капли злобы и жажды мести. Выжившие в лагерях — как блаженные.

— Есть что-то, что так и не вернулось к вам после пережитого?

— До войны я танцевала — земли не касалась! А после — уже нет. Тяжело почему-то…

10009

Читайте нас в Facebook