«ты против своих?! Да таких расстреливать надо! »
В 1974--1975 годах они были по разные стороны решетки -- конвоир Николай Дячук и «враги государства» Иван Свитлычный и Семен Глузман. В 2002 году, когда многие бывшие конвоиры предпочитают молчать о своем прошлом или оправдываться тем, что «такое было время», Николаю Григорьевичу стыдиться нечего. Потому что у человека всегда есть выбор -- даже если он всего лишь один из винтиков Системы…
«Полный вагон уголовников, обычно матерящихся и чифирящих, затаив дыхание, слушал наш разговор со Свитлычным»
… Солдат внутренних войск МВД УССР Николай Дячук уже год как был призван на срочную. В конвой он попал, потому что на призывной комиссии в очередной раз отказался… вступать в комсомол! До этого Коля уже трижды на предложение примкнуть к «передовому отряду молодежи» отвечал, что недостоин: верую, мол, и родители мои верующие. «Несознательному» призывнику военком пригрозил: «Ну, тогда поедешь к белым медведям!»
… Николай спал, пока состав с этапируемыми мчал по необъятным просторам Родины.
-- Вставай, тебе в наряд! Там политический. Разговаривать с ним запрещено, что-то передавать от него или ему -- тоже, -- разбудили Дячука.
Николаю вместе с сержантом Малиновским и лейтенантом Зениным предстоит два часа охранять вагон, битком набитый уголовниками. Политический там один, и сидит он в одиночке. С усиками и бакенбардами. А худой какой, слабый -- совсем доходяга!
Лейтенант на дежурстве спит -- он недавно женился. Малиновский присматривает за зэками в одной стороне вагона, Николай -- в другой. О «врагах народа» солдат слышал -- и в школе, и уже в армии: Сахаров, Солженицын -- предатели, пошли, говорят, против своего же народа. И сослуживцы считают: стрелять таких надо. А отец Николая по-другому к ним относился. Да и сам Коля на своей шкуре испытал кое-что: дома и секретарь комсомольской организации, и военком в его адрес этим самым «стрелять таких надо» бросались. Хотел учиться на художника -- сказали, тоже только через комсомол. Но Коля со старшим братом твердо решили, что в комсомол не пойдут: советская власть их деда, главу многодетной семьи, назвала кулаком и в Сибирь сослала -- только за то, что у того была маслобойка. А у них на Ровенщине традиции такие -- недаром ведь до 39-го года под Польшей жили.
-- Бач, якi в тебе вуса, -- раздался голос из камеры «врага народа». -- Ти, мабуть, українець. Звiдки ти?
-- Зi Львова, -- почему-то сказал Николай. Ему не хотелось долго объяснять, где находится его родное село.
-- А кого ти там знаєш? -- спросил зэк.
Словом, вскоре нашли общих знакомых. Потом, слово за слово, разговорились. Заключенного звали Иван Свитлычный. На каждый вопрос Николая он отвечал долго, обстоятельно. Говорил, что их страна -- та же камера, только большая, что колхозники -- те же крепостные, такие же бесправные и так же работают на хозяина, только хозяин у них -- партия. И еще говорил много такого, что Николай и сам чувствовал и видел, но выразить так, как этот слабый телом человек, не умел. «А ти вiруєш в Бога? -- спросил вдруг Свитлычный. Услышав утвердительный ответ, попросил: «Прочитай «Отче наш». Николай прочитал. «А тепер «Вiрую», -- снова попросил Иван. И в ответ прочитал свою, «каторжную», молитву, в которой просил Бога «розiрвати кайдани», «зглянутись на рiдну країну, народ її не залишити» и т. д.
Они и не заметили, что беседуют в абсолютной тишине: полный уголовников вагон, обычно такой шумный, матерящийся и чифирящий, молчал, вслушиваясь в то, что говорил Свитлычный. Два часа пролетели, как одна минута…
«Треугольники с написанными на них адресами я спрятал за пазуху, а потом попросил незнакомую женщину бросить письма в почтовый ящик»
-- Он был такой худой, что я решил подкормить его, -- вспоминает Николай Григорьевич. -- И на следующий день попросту украл в столовой чей-то кусочек масла, положил его между двумя кусками хлеба и сунул бутерброд за пазуху. Вечером, заступив в наряд, я передал это Ивану. «Да это царская еда, такое на ночь не едят! Спасибо тебе», -- сказал арестант и спрятал хлеб с маслом в свой мешок, а оттуда вынул кусочек сахара и краюху вязкого, непропеченного хлеба из своей пайки. Когда он пытался разбить ладонью сахар, я увидел, какие у него тонюсенькие пальцы (у Ивана Свитлычного из 10 пальцев рук действовали только два мизинца. -- Авт. ). Потом я узнал, что он объявлял голодовку -- в знак протеста против нарушения прав политзаключенных.
Иван рассказывал о своей матери, жене Леле, Надийке (сестра И. Свитлычного, тоже в то время отбывавшая заключение. -- Авт. ). Говорил, что Надийке трудней всего. А потом спросил: «Передашь пару писем? Нам очень редко можно писать родным и друзьям, а они так там ждут вестей!»
Я взял треугольники с написанными на них адресами и спрятал их за пазуху. Сержанта Малиновского не боялся -- он бы не выдал. Возвращаясь из наряда, я увидел недалеко от вагонов людей, быстро подошел к одной из женщин и попросил ее бросить письмо в почтовый ящик. И денег на конверты дал. А отправила ли она -- не знаю. (Как оказалось, все письма дошли до адресатов. В одном из них сообщалось, что И. Свитлычного везут в Казань. -- Авт. ). Сам бы я не сумел незаметно бросить их в ящик -- мы же ходили только строем.
Прошли две или три недели. Как-то сержант включил радио «Свобода», и я случайно услышал рассказ комментатора о том, что в советских лагерях нарушают права политзаключенных, поэтому группа этих заключенных «объявила голодовку». Назывались фамилии голодавших, и среди них -- фамилия Свитлычного. Сердце мое замерло и упало куда-то вниз. А комментатор передавал обращение европейских политиков к советскому правительству с призывом соблюдать права человека.
С Иваном я больше не виделся, но долго ждал от него весточки -- он пообещал мне, что напишет. А когда я как художник газеты, занявшей первое место среди стенгазет военных частей, был поощрен отпуском, то сел в поезд и поехал к Свитлычному -- адрес его я запомнил. Знал, что Ивана дома нет, но хотел увидеть Лелю, о которой столько слышал, спросить, получила ли она то письмо. Однако, проехав одну остановку, испугался, что за их домом следят, и вышел из поезда. (Вдова Ивана Свитлычного Леля, впервые увидевшая Николая в июне нынешнего года во время записи TV-шоу Ольги Герасимьюк «Без табу», рассказала, что за их домом тогда открыто следили, и, конечно, приблизься к нему Дячук -- его бы арестовали. -- Авт. ).
«Лейтенант приказал политическому раздеться догола, а мне сказал проверить его книги -- ими были набиты оба его мешка и чемоданы»
-- Я никогда не видел человека, который был бы так силен и красив духовно, как Иван Свитлычный. Конечно, контингент я охранял еще тот, но и среди них встречались люди, которых не забудешь, -- продолжает свой рассказ Николай Дячук. -- Помню, охранял «малолетку» -- зону для несовершеннолетних. Вечером ко мне подошел пацан лет 15-ти и спрашивает: «У тебя ружье заряжено?» -- «Конечно», -- отвечаю. «Я сейчас побегу, а ты стреляй мне в голову. Можешь?» -- попросил он. Я расспросил его, и оказалось, что он из Ульяновска, самый старший ребенок в многодетной семье. Отец и мать пьют, малыши голодают -- вот он и начал подворовывать. То булку украдет, то платьишко, повешенное после стирки. Вот так кормил и одевал младших, пока его не посадили. А в тюрьме на него валили все кражи и жестоко били. Потом положили между двумя досками и прыгали сверху, пока не отбили почки и другие органы. «Не жилец ты, если не будешь лечиться», -- сказали врачи. А как лечиться, если нечем? Вот и решил он сократить свои мучения. Даже не знаю, что с ним дальше было -- мы ведь подолгу в одном месте не служили…
Зимой 1975 где-то возле станции Чусовая, на Урале, гнали этап. В нем был политический -- сказали, что очень опасный. От охраны лагеря, где он раньше сидел, передали солдатам записку, в которой сообщалось, что нового надо бить. И готовность выполнять этот «заказ» наблюдалась -- мало ли было «идейных», которые и мать бы с отцом заложили, если бы родители против партии родной пошли. Офицерам тоже передали какую-то записку, но о ее содержании я мог только догадываться.
И вот гонят этого политического -- человека маленького роста и очень красивого. Сзади его злобно подгоняют собаки и конвой. А он бежит по сугробам, падая, вставая и вновь продолжая путь. Через плечо у него -- два сшитых из ткани тяжелых мешка, в руках -- чемоданы. Завели его в камеру и приказали мне «шмонать». Я спросил, есть ли запрещенные вещи: оружие, наркотики. «Нет», -- отвечает. Ну, провел руками по бокам, проверил -- все нормально. И тут лейтенант: «Пусть догола разденется, еще обшмонай!» Я отказался: холодно, мол, да и зачем -- ведь уже проверил. Тогда лейтенант сам приказал политическому раздеться, а мне сказал проверить его книги -- ими были набиты оба мешка и чемоданы. В основном, это были медицинские издания. Все еще надеясь получить письмо от Ивана, я тихо спросил зэка: «Ты Свитлычного знаешь?» -- «Он мой друг», -- так же тихо ответил арестант. Ему вернули одежду, и пока тот одевался, лейтенант топтался по разбросанным по полу книгам… Чуть позже этот заключенный тоже попросил меня передать письма на волю -- я засунул их за голенище сапога.
Потом политического, одетого в полосатую одежду (в такую одевали только особо опасных преступников; Иван Свитлычный был, например, в темной робе), накормили соленой селедкой и напоили. Через небольшой промежуток времени арестант попросился в туалет -- от селедки и воды так всегда случалось, и все конвоиры знали об этом. Чтобы вывести заключенного, я должен был нажать на кнопочку, после чего внешняя охрана открывала дверь. А тут раз жму, второй -- охранник смеется: «Обойдется!» Нажимаю снова -- человек-то мучается. Не открывают. Ну я и разрешил сердешному прямо в камере справить малую нужду. А оказалось, этого только и ждали. И вот уже охранник и лейтенант бегут с наручниками к заключенному. Я вспомнил о записке и преградил им дорогу с пистолетом. «Зовите сюда начальника», -- требую. «Ты против своих?! -- орут. -- Да таких расстреливать надо! Сдай оружие».
Пришел начальник наряда, выслушал их версию, а потом вызывает меня к себе и просит рассказать, что произошло. Я говорю: «Защищал права заключенного». (У них действительно было всего два права -- на отправление нужды и питье воды). Он орет, а я повторяю одно и то же -- о правах, которые защищал. Мне было очень страшно и казалось, что так я себя спасу. Меня разоружили, забрали ремень и приказали лечь в вагоне на верхнюю полку -- до решения моей участи.
… Лежа там, я думал лишь о письмах, которые лежат за голенищем. Если бы их нашли -- трех лет заключения мне не миновать! И все же я уснул, а проснулся от холода -- кто-то опустил окно, и на меня, лежавшего головой к нему, ужасно дуло… Вскоре подъехали к станции. На платформе возле нашего окна стоял человек (мужчина или женщина -- было не видно), я быстро высунул руку с письмами и попросил: «Бросьте в ящик, пожалуйста». Протянувшаяся навстречу рука взяла треугольнички (они тоже дошли до адресатов. -- Авт. ). У меня гора с плеч свалилась… На следующий день сержант вышел из кабинета командира с оторванной лычкой, меня же не тронули: наш полк победил в соцсоревновании по округу, и, видимо, отцы-командиры предпочли не выносить сор из избы. Впрочем, и сержант вскоре снова ходил с лычками на погонах.
«Отслужив, я выбрал себе профессию, не связанную с властью»
После этого инцидента и до самого окончания службы Николая Дячука больше не посылали конвоировать заключенных. Дослуживал он на складе, а перед демобилизацией с него взяли подписку «о неразглашении» и невыезде за рубеж на протяжении 15 лет. Фамилии заключенного, чьи права он отстаивал, рискуя собственной свободой, Дячук не знал. А вот об Иване Свитлычном пытался разузнать. И кое-что попадалось -- в газетах, журналах времен перестройки и более поздних.
-- Таких людей, как Иван, я больше не встречал, -- признался Николай Григорьевич. -- Он говорил правду, и я понимал, что это правда. Понимал, что надо и самому что-то в жизни менять, не быть рабом режима. После тех разговоров и службы я уже и не мог работать на этот режим. Поэтому и профессию себе выбрал такую, чтобы не была связана ни с людьми, ни с властью. Просто работаю строителем и расписываю храмы.
-- А политикой вы не занимаетесь?
-- Нет. Но интересуюсь. Хочется, чтобы в государстве что-то менялось к лучшему, чтобы люди хорошо жили. Пока этого нет, и душа протестует -- особенно когда вижу нищих стариков и беспризорных. Но в сравнении с тем, что было, это, конечно, прогресс.
В конце 90-х годов Николай Дячук смотрел по телевизору «Пятый угол» Вячеслава Пиховшека и в герое передачи узнал того самого зэка в полосатой робе -- друга Ивана Свитлычного. Тогда-то и выяснилось, что отстаивал он права известного правозащитника Семена Фишелевича Глузмана. Дячук написал на телевидение письмо, и они встретились в студии канала «1+1». Бывший конвоир узнал человека, которого охранял. А Семен Глузман его тогда, 27 лет назад, не запомнил: все солдаты одеты одинаково. Зато он прекрасно помнил похожее на ожог чувство, когда услышал от охранника откуда-то снизу вопрос: «Ты Свитлычного знаешь?» Как пароль. И свой отзыв: «Это мой друг».
-- Конечно, Николай рисковал несравненно больше нас, когда брал наши письма, -- считает Семен Глузман. -- Нам терять было нечего, а он-то был свободен. Но до чего же важно было, чтобы на свободе -- и на «Свободе» тоже! -- узнали о нас: где мы, что с нами… Именно тот факт, что такая информация просачивалась, спас многим из нас жизнь. Власть ведь тогда очень хотела выглядеть перед Западом демократичной, отказавшейся от сталинского наследия, а тут -- политзаключенные, голодовки, этапы. Генералы КГБ очень боялись огласки этого. А конвойные? Были, конечно, разные. Но в жизни мне чаще попадались добрые и честные люди.
274Читайте нас в Facebook
