«Победа знаменовала конец страшной бойни»
У каждого своя война. Но те, кто прошел Великую Отечественную, в одном схожи: все они считают День Победы самым светлым, самым большим праздником в своей жизни. Известный украинский юрист Григорий Исаакович Гинзбург делился c «ФАКТАМИ» воспоминаниями о 9 мая 1945 года.
«Ползать перед противником? Маскироваться? Ни за что!» — считали как простые матросы, так и командиры»
Начало мая сорок пятого года во всей Европе выдалось дождливым. Обитатели палаты военного госпиталя, расположенного в помещении Дворца труда города Горького (ныне Нижний Новгород. — Авт. ), уже несколько дней сидели на широких подоконниках и смотрели в окно на стену дождя и бурлящие потоки воды на главной площади города — прямо напротив местного кремля. Капитуляции Германии после взятия 2 мая Берлина ждали со дня на день — уже как данность.
— В моей палате находились пять офицеров, — вспоминал Григорий Гинзбург. — Старшему, майору Аракеляну, командиру полка, ампутировали ногу. Это повергло его в страшную депрессию, от угрюмого майора мы не слышали ни слова. Вторым был прославленный разведчик мегрел Володя Бокучава — с простреленным легким. Оперировавший его хирург говорил, что ему нужно уезжать к себе в Грузию, иначе он погибнет в этом климате. Что вскоре и произошло. Еще один, Коля, родом откуда-то из-под Вологды, был тяжело ранен в голову в районе виска, у него повредился центр речевой памяти. Все понимая и сознавая, он не мог говорить, и мы пытались обучить его речи, используя методику, которую посоветовали врачи. Но Коля никак не мог переступить цифру «8», доходил до нее и все повторял до бесконечности «восемь», «восемь», «восемь»… «Девять» произнести не получалось. Володе Петрусю из Харькова, по военным меркам, повезло — он был ранен в левую руку. Считалось, что это хорошо, стреляют-то правой.
В день, когда объявили Победу, у каждого из нас произошли какие-то изменения. Все в госпитале вдруг загудело, в коридоре радостно кричали. И мы, в чем были — кто в кальсонах, кто в халате, в пижаме, — выбежали в дождь, в слякоть… В тапочках, на костылях плясали в лужах вместе с жителями соседних домов. Обнимались, качали друг друга. В эту ночь Коля впервые сказал «девять», угрюмый майор Аракелян плясал и смеялся, у Володи Петруся стала работать раненая рука, а Володя Бокучава заявил, что остается в России и хочет жениться на русской.
— А лично для вас чем стал этот день?
— Лично для меня Победа знаменовала конец страшной бойни, часто неоправданных огромных потерь, — говорил Григорий Исаакович. — С марта по август 1943 года через мой взвод, где по штату положено двадцать человек, прошло около 300 бойцов. 280 были убиты и ранены за полгода. Бригада наша была сформирована в 1941-м для обороны Москвы и с парада на Красной площади 7 ноября шла прямо в бой. Зимой 1942-го под Старой Руссой была окружена 16-я немецкая армия, и наша бригада морской пехоты вклинилась на лыжах внутрь этой окруженной армии. Считалось (так, по крайней мере, писали в газетах), что мы делили эту армию на три группировки. На самом деле мы сидели внутри ее, в болоте, в ужасных условиях. Мы голодали, нам сбрасывали с самолета мешок сухарей на день на всю бригаду, а немцы в это время прекрасно питались — 88-е «юнкерсы» один за одним садились на посадочную полосу, сделанную на большаке.
Мы 12 раз наступали своей бригадой на деревню Князево, замечательную лишь тем, что там родился известный тенор Лемешев. Первые наступления были ужасны, моряки не умели воевать на суше, шли в полный рост с криком «Полундра!» в своих черных бушлатах, в тельняшках, заломив бескозырки — и это на фоне белого снега. Ничего и никого не бояться считалось доблестью. «Ползать перед противником? Маскироваться? Ни за что!» — считали и командиры.
Потом, когда пошли массовые жертвы, научились и маскироваться. Под Старую Руссу мы приехали в восьми эшелонах, а уезжали в одном, и в том было пусто. Все легли там, под деревней Князево, в тех двенадцати наступлениях. Самое обидное: когда на 12-й раз мы ее таки взяли, оказалось, что деревня эта никому не нужна…
Чтобы завершить картину этого ужаса, хочу рассказать о командире нашей бригады, полковнике Смирнове, герое гражданской войны. Во время очередного наступления на Князево меня как разведчика послали к нему в качестве связного. Два комбата, оба капитаны третьего ранга, поручили бежать к нему. Они сами распорядились прекратить бессмысленное наступление, уже оттаскивали раненых, убитых. Но нужен был приказ. Велели попросить у Смирнова официального разрешения на прекращение наступления. Прибегаю к нему. Полковник лежал в шалаше из ельника, в меховом мешке. В одной руке у него был стакан с водкой, второй он обнимал санитарку, свою ппж (походно-полевую жену. — Авт. ), а возле уха у него была трубка, в которую он орал: «Вперед, морячки. Вперед, морячки… » И это в пяти километрах от переднего края. Я доложил обстановку, передал просьбу комбатов. Он меня прервал: «У тебя пистолет есть?» — «Есть». — «У тебя автомат есть?» — «Есть». — «Иди и расстреляй этих трусов и возьми мне Князево».
Позже, в августе 1942-го, отступая к Сталинграду через Дон по степям, мы взяли в конесовхозе донских рысаков, и все, кроме меня и Смирнова, стали конниками. Я верхом не ездил, ехал на тачанке, а полковник со своей дамой — в бричке. И так мы спешно бежали от немцев, что на одном из поворотов эта дама вылетела из экипажа и… ее взяли в плен! И когда мы укрепились на одном из хуторов, мне с группой приказали вернуться, найти пункт наших военнопленных и освободить ее (или застрелить, потому что, будучи все время при командире, она, как говорится, слишком много знала). Смирнов отвел меня в сторону и попросил спасти ее — мол, больно уж хорошая баба.
Ночью мы пробрались в кошару, где находились пленные, нашли ее и притащили к нашим. После этого Смирнов просил у меня прощения — он любил, встречая, называть меня то трусом, то чужими фамилиями — мою он запомнить не мог. Один раз даже «Извергом» вместо Гинзбурга назвал. Вскоре полковника отозвали, а лет через 20 после войны, во время встречи с однополчанами в музее нашей бригады в школе Ь 11 подмосковного города Калининграда, мы решили пригласить Смирнова и судить его офицерским судом. Но он на суд не явился, а вскоре умер. Жена его заявила, что это мы укоротили ему жизнь, решив судить.
«Языка» не было в течение трех месяцев, и командование беспокоилось»
— А когда и как для вас закончились боевые действия?
— Война для меня лично закончилась фактически в конце сентября 1943 года. Последнее, третье, ранение я получил 29 августа 1943 на Калининском фронте, между городами Холм и Локня. Там, в лесистой местности, немцы стояли с 1941 года, у них была долговременная устоявшаяся оборона, из которой практически невозможно было взять «языка». А это — главная задача разведки, в которой я служил. Проникнуть в немецкую линию обороны было невозможно, потому что перед ней шли проволочные заграждения, минные поля, малозаметные препятствия, лес был вырублен, все простреливалось. Подобраться было практически нереально, а немцы в разведку не ходили.
И если в сорок втором году, до Сталинграда, на этом же участке фронта я брал столько «языков», сколько было нужно, то уже к августу сорок третьего на всем участке 22-й армии, в состав которой входила моя 15-я гвардейская отдельная морская стрелковая бригада, их не было в течение трех с половиной месяцев. Командование беспокоилось. Нас заставляли каждую ночь ходить на поиски «языка». А состав морской бригады к этому времени изменился, опытных воинов, моряков остались единицы, занимавшие, как и я, командные посты. В 1943-м я был командиром отдельного взвода, а мои подчиненные — 18-летними, только-только призванными необстрелянными пацанами. И ходить с ними в разведку было просто страшно. Но ходил, вместе со всем взводом. И каждый раз из 20-22 человек возвращались в лучшем случае 10.
Недавно мой тогдашний начальник разведотдела бригады генерал-лейтенант Евгений Иванович Малашенко прислал мне свою книгу воспоминаний, где он, в частности, пишет, что летом 1943-го командир взвода разведки Григорий Гинзбург со своим взводом взял двух «языков». Как это было, он, по-видимому, не помнил…
Нас, как обычно, погнали в ночь. Мы проделали проход в собственном минном поле, а «языка» пытались взять километрах в двух от этого места — там, нам казалось, сделать это было легче. Я инструктировал своих ребят: если нас обнаружат при помощи осветительных ракет, которые немцы пускали всю ночь, и обстреляют, надо прижиматься поближе к врагу и ни в коем случае не бежать обратно — обязательно достанут из минометов, пулеметов… Но нервы не выдерживали у многих. Они вставали, убегали — и их расстреливали в спину. И вот в предпоследнем моем бою я остался один, пополз в сторону немецких окопов, притаился и лежал так до рассвета, пережидая обстрел. А утром увидел, что ко мне идут два немца — подобрать меня, видимо. Ситуация была безвыходной, и одного я расстрелял в упор из автомата, а второго ранил в обе ноги, чтобы взять его. Взвалил его на себя и пополз. Он меня спас от гибели — немцы перестали стрелять, опасаясь попасть по своему. Прополз я с ним километра полтора до нашего прохода, где меня уже встречали мои разведчики, а во время переправки через реку немец умер от кровопотери. Я не только не был поощрен, но меня ругали последними словами — почему, мол, не наложил ему жгут. Ситуация, в которой я оказался, во внимание не принималась. А через пару дней меня ранили. И я лежал в госпиталях с сентября сорок третьего до октября сорок пятого года.
Из досье «ФАКТОВ». В 2004 году заслуженный юрист Украины Григорий Гинзбург был избран Союзом юристов адвокатом года. За военные подвиги он был награжден более 40 орденами и медалями, в том числе самыми «солдатскими» наградами — орденом Отечественной войны и медалями «За отвагу». Их давали только за боевые заслуги и никогда — «за выслугу лет». Он не успел оставить мемуары, потому что до последних дней работал.
1031Читайте нас у Facebook
