Андрей тарковский никогда не баловал своих актеров похвалой и сильно страдал, когда они снимались в фильмах его коллег
Судьба знаменитого российского режиссера Андрея Тарковского сложилась непросто. Его жизнь полна драматизма, творческих мук и метаний. Искусство для него было превыше всего. Стремясь довести задуманное до совершенства, заставлял десятки раз переписывать сценарий, менять декорации. За 26 лет творческой деятельности режиссер снял всего семь фильмов (два из них за границей). Андрей Тарковский был философом. Считал, что человек обязан осознавать ответственность за себя и за жизнь на земле. Он говорил: «У меня пристрастие -- рассматривать героев в момент их кризиса, душевного перелома. Но в итоге видеть человека победившего или по крайней мере несломленного! Несмотря на кризис». Киновед Ольга Суркова посвятила Андрею Тарковскому и его семье 20 лет своей жизни. Все эти годы она была рядом. В издательстве «ЭКСМО» вышла ее книга «Тарковский и я», которая изобилует подробностями личной жизни режиссера. С любезного согласия издательства, «ФАКТЫ» предлагают своим читателям выдержки из этого произведения.
«Превозмогая страх перед советскими властями, Андрей рванул обратно в Стокгольм»
Через некоторое время в Швецию отправился в командировку Тарковский. Я ни о чем не подозревала, только позднее узнав о тайных и проработанных планах. А тогда, вернувшись домой, Андрей просто пришел в гости к моим родителям…
Он был как-то особенно возбужден и не в первый раз говорил привычный для нас текст, как «страшны близкие, семья и особенно дети».
А затем рассказывал свои впечатления о Швеции, о провинциальной невозможности для него жить вне России. Говорил, что еще раз «ощутил всеми фибрами своей души свою абсолютную несовместимость с Западом, прагматичным, деловым, совершенно мне чуждым»… А когда вместе с ним я вышла за порог родительского дома, то Андрей вдруг поведал мне совершенно неожиданную для меня историю. Он знал о моем несостоявшемся намерении остаться в Швеции и потому, видимо, посчитал именно меня наиболее подходящим для него в данном случае собеседником… Действительно то, что он мне тут же рассказал, я понимала не разумом, а чувствовала кожей…
Оказывается, точно так же, как мы, они тоже договорились с Ларисой, что он попросит политического убежища в Швеции, а затем будет добиваться воссоединения семьи. Для Тарковского в связи с его намерением были задействованы уже не только шведские, но и американские силы, поскольку шведы собирались немедленно переправить его в Штаты. Еще бы, все было не просто так, а грозило бы мировым скандалом!
Как рассказывал мне Андрей, в соответствии с предложенным ему планом он покинул свою гостиницу тайком, скрывшись от бдительной опеки представителя нашего «Совэкспортфильма». Все отлично знали, что под этой крышей сидели, как правило, люди, довольно далекие от киноведения. Своему советскому «другу» он оставил на столе в номере какую-то невразумительную записку с просьбой его «не ждать и не искать», то есть не волноваться. Естественно эта записка была немедленно переправлена в советское посольство.
А Андрея, в соответствии с дальнейшим планом, шведы немедленно вывезли подальше от Стокгольма, в какой-то загородный дом, где он провел несколько дней, которые он характеризовал, передергиваясь от воспоминаний, «жуткими и чудовищными». За это время он пережил абсолютно то же, что недавно пережила я сама: нервную трясучку, ощущение себя совершенно чужеродным в этой среде и невероятную любовь к дому, к семье, к Тяпе, к жизни «своей и родной». И чувства эти отзывались такой неодолимой физической болью, что превозмогая все возрастающий параллельно страх перед «нашими родными» советскими властями, которым он уже отписал письмо, он, не оглядываясь, рванул обратно в Стокгольм. Там он объяснил свое исчезновение случайной незапланированной прогулкой -- чего, мол, не случается с легкомысленными художественными натурами… «И все это как-то сошло с рук, -- вздохнул он с облегчением, точно еще раз пережив ужас прошлого. -- Во всяком случае сделали вид, что никто ничего не понял, представляешь?»
Да-а-а… Я представляла себе все очень хорошо… В конце концов, Тарковский был опять на месте и не сделал никаких компрометирующих заявлений о нашей «любимой» власти, возвращаясь домой, я бы сказала, на свою привычную «дыбу»… Наверное, еще и потому, что мы оба побывали в сходной ситуации, еще какое-то время чуть ли не со слезами на глазах излагали друг другу подробности таких сходных и очень тяжелых переживаний, радуясь вместе, как все-таки хорошо быть дома, несмотря ни на что! Какое это счастье!
Однако веревка на шее Тарковского все более затягивалась, не без странного участия в этом «замечательной женщины Ларисы» (супруга режиссера. -- Прим. ред. ), которая умела подчеркнуть, что жизнь утекает, а планы Маэстро осуществляются очень медленно и неполно. Ею, «бескорыстной», подчеркивалось всегда, как трудно выживать Тарковскому материально и физически, хотя, оглядываясь назад, можно сказать, что «Сталкер» как раз был принят нормально. Был хороший прокат, а постановочные деньги были получены Андреем не только как режиссером, но и как художником, а еще Ларисой как вторым режиссером. Но доходы всегда значат что-то в сопоставлении с расходами, которые в хозяйских руках Ларисы им не соответствовали…
И тем не менее считали мы все тогда не по достигнутому, а по тому, чего достигнуть никак не позволяют. Почему бы не сделать Тарковскому «Идиота», фильма о Достоевском или «Гамлета», наконец, о которых непозволительно мечталось. А я до сих пор убеждена, что если бы дали Андрею сразиться с ТАКИМ уровнем материала, то мы имели бы еще совершенно другого, никому не известного Тарковского. Но с какой-то иезуитской меткостью Ермаш (председатель Госкино. -- Прим. ред. ) категорически пресекал у Тарковского всякую надежду встретиться с шедеврами классики. Истреблял в нем саму надежду, заставляя всякий раз выкручиваться как-то иначе.
«С 50-летием Тарковского никто не поздравил официально»
Если мне правильно помнится, то последнее торжество, на котором мы побывали в доме Тарковских до его отъезда, было 50-летие Андрея 4 апреля 1982 года, от которого осталось тягостное впечатление. Андрея, как было принято и как полагалось, никто не поздравил официально. Накануне его отъезда не было опубликовано никаких соответствующих юбилею текстов, тем более никаких торжеств в Доме кино. Все затихли…
На дне рождения дома, кроме обычного состава, если я не ошибаюсь, была Марина (сестра Тарковского. -- Прим. ред. ), еще более скорбная, чем обычно, с глазами на мокром месте. Был также Арсений, первый сын, который последние годы начал все более регулярно появляться в новой семье отца… Мне кажется, что они ушли сравнительно быстро.
Отсутствовала также Лялька (дочь Ларисы от первого брака. -- Прим. ред. ), взаимоотношения с которой, увы, требуют особого комментария. Как я уже писала, художественное воображение Маэстро рыжеволосая кудрявая Лялька поражала с самого начала. Она выросла в статную, всегда как будто немножко сонную девушку с припухшими губами. Особенно помнится одно из дней рождения уже на Мосфильмовской, когда Ляльке было шестнадцать.
Я была тогда на празднике с мамой и скорее она, чем я, обратила внимание, что Ляля сидела неотлучно по правую руку Андрея, чья рука время от времени соскальзывала, не без ее попустительства, на ее коленку… Я не имею понятия, как и что происходило между ними, тем более не могу представить, как этого могла не замечать такая ревнивая Лариса… Я не знаю, но дальнейшие события тоже выходили за рамки нормы, если рамки норм и сами нормы существуют вообще в нашей жизни…
А еще о внешней стороне семейной жизни Тарковского на Мосфильмовской до отъезда… Пару раз он неплохо вмазывал Ларисе -- я видела уже результаты на ее лице, а объяснения были, очевидно, несущественны -- мало ли что она расскажет: наверное, по-русски -- учит, значит любит. Потом наступил момент, когда Андрей привез из Мясного другую Олю Лялиного возраста. Прямо, как в Рублеве -- грех свой с собою возил, но не для покаяния… Лариса назвала эту Олю какой-то своей дальней родственницей, но кто знает…
Андрей, как я уже рассказывала, не позволял Ляльке, к тому моменту девочке семнадцати-восемнадцати лет, возвращаться домой позднее то ли девяти, то ли десяти часов. И вдруг однажды я узнала, что Ляля ушла из дома… Вдруг? Что случилось?
Постепенно выяснилось следующее: как-то она вернулась домой часов в двенадцать, и Андрей… жестоко отстегал ее ремнем. В этой квартире Ляля вовсе не появлялась последний год или более, Лариса как-то следила за ее жизнью и ездила к ней тайком. Рассказывала мне, что Ляля вышла замуж, с ее слов, за какого-то наркомана, была беременна, и Лариса убедила ее сделать искусственные роды на пятом месяце беременности. «Ничего. Я нашла хороших врачей. Представляешь, она собиралась рожать от наркомана?» Все это было более, чем странно.
Все в доме постепенно пропиталось какой-то липкой двусмысленностью. Даже Н. Шишлин и С. Кондрашов, напивавшиеся быстрее прежнего, казалось, все с меньшим энтузиазмом внимали за столом речам единственного оратора, произносившего свои по-прежнему замечательные тосты. Во всем и во всех ощущалась какая-то исчерпанность жанра, как в атмосфере съемочной группы второго «Сталкера», какая-то равнодушная усталость…
Андрей покидал в сущности пустой для него город и собственный дом, где как будто бы уже никто никого не любил, а все держалось на каком-то взаимоантагонистическом честолюбивом намерении доказать кому-то или друг другу, кто здесь главный и на ком по сути все держится -- вы догадываетесь, конечно, что не на Андрее. Так выглядела по крайней мере супружеская жизнь Маэстро с Ларисой, которую он однажды избрал и которая определила в конце концов всю его жизнь и творчество до самого финала…
«Солоницын был тем любимым «ребенком» режиссера, к которому была обращена его ревниво-взыскующая любовь»
И еще. Я не могла себе вообразить, до какой степени оставался Андрей обижен на Госкино, Союз, Мосфильм, своих коллег и на прессу за то, что юбилей его остался проигнорированным, что не были соблюдены элементарные вполне формальные правила обычной юбилейной игры. Не было должных официальных поздравлений, которыми отмечали всех, вне чинов и званий, кому удалось добрести до почетного возраста. Андрей был непросто обижен, он уязвлен безмерно, как ребенок. Оставалось только поражаться, как глубоко, однако, может ранить человека такого масштаба невнимание властей… Но Андрей помнил об этом всегда и всегда глубоко страдал… Увы, но некоторым другим соратникам Андрея не удалось добрести до своего первого юбилея. Я имею в виду прежде всего Толика Солоницына, без рассказа о котором картина отъезда Андрея была бы неполной…
В то время, когда Андрей уже собирался выезжать на съемки «Ностальгии» в Италию, Солоницын -- этот «талисман» Андрея, предназначавшийся изначально для исполнения главной роли -- тяжело и мучительно умирал от рака легких. Умирал в своей собственной, наконец, московской кооперативной квартире, куда его ввезли уже не в лучшем состоянии…
Солоницын был тем любимым «ребенком» Тарковского, к которому была всегда обращена любовь его родительская, ревниво-взыскующая любовь. Любовь Толи к своему «духовному» отцу, каковым он несомненно считал Андрея, была восторженной, трепетной и благодарной. Но, как и полагается детям, он дарил Андрею не только радости, но и глубокие обиды…
Андрей боролся с собой, но любовь к Солоницыну, как это часто случается в отношениях Мастера и ученика, была властной и эгоистичной. Он ревновал Толю к другим режиссерам и практически не признавал его успехов «на стороне», хотя Солоницын постепенно стал абсолютно самостоятельным в очень заметных работах Панфилова, Шепитько, Михалкова, Абдрашитова или, наконец, Герасимова… Андрей никогда не мог порадоваться его успеху, даже ради простой товарищеской поддержки. Но было такое ощущение, что Толик этого и не ожидал никогда, скорее испытывал только неловкость за свое очередное «предательство». Обычно, посмотрев Солоницына в новой работе, Тарковский, поеживаясь, с какой-то растерянно-удивленной улыбкой на лице воскликал: «Ну Толик дает!.. А?» Было всегда не очень ясно, что он имеет в виду и как на это реагировать… Точно также, мне кажется, чувствовал себя Толя, старавшийся скорее скрыть от него, как будто заранее пристыженный…
Потому что в очень сложной и многогранной натуре Тарковского, как мне видится сегодня, всегда была двойственность вполне дворового мальчишки, азартно и лихо игравшего в расшибалочку, всегда готового к кулачной потасовке, и интеллигентного непрактичного, беззащитного ребенка, на чем прекрасно умела играть Лариса, давая ему, если нужно, попетушиться всласть. «Своих» людей, то есть соратников и помощников, избранных им для сотрудничества, он не слишком баловал сладкими признаниями, был требователен, но не мог примириться, может быть, даже страдал из-за измен, их «блядства» на стороне… Скрывая свою ранимость, он вовсе перестал испытывать интерес к чужому опыту, не замечая, порою, что это жестоко…
Тем более очень непросто было пережить не только сам фильм Зархи о Достоевском, но в первую очередь исполнение Солоницыным главной роли, в которой он сам собирался его снимать!
Андрей не мог примириться с тем, что у его избранников жизнь текла своим чередом, помимо его. Андрей судил обо всем, как говорится, со своей колокольни. Толик согласился на съемку у Герасимова с «благословения» своего Мастера, но умудрился с Герасимовым поссориться. «Ну, Толик дает! А?» -- снова вопрошал Андрей, на этот раз, в глубине души глубоко удовлетворенный очередной Толиной непрактичностью, неумением выудить из этой ситуации все жизненные блага. Тарковского -- к худу или к добру -- прикрывала Лариса. А Толя… так и остался на перекрестке нашей грубой и пьяной российской жизни, продуваемый всеми ветрами…
Читайте нас у Facebook
